Школьные тайны и формула нелюбви. Из-Вращение Чувств

– А что внутри этих лепёшек?

– У меня сегодня они с творогом. Домашним творогом. У вас в Америке ни творога, ни сметаны купить невозможно.

– Да что Вы? Сметаны полно любой…

– Это вы считаете то, что вам продают, сметаной. Те, кто из России приехал, чувствуют огромную разницу между настоящей сметаной и тем, что называется сметаной здесь. Так что мы покупаем настоящее молоко у фермера…

– Вы пьёте настоящее, жирное коровье молоко?! – почти с ужасом спросила мама, прервав Лину.

– Конечно! Молоко должно быть от коровы, а не «от пакетика» с сухим порошком. И оно должно быть жирным, чтобы из него сделать творог и сливки.

На столе, между тем, появилось огромное блюдо с мясом и какими-то белыми колобками вокруг. О, господи, как оно пахло: лугом, промытым дождём и согретым солнцем. Лесной завалинкой в тучный осенний день. Жменькой хрустально чистой воды, набранной в жаркий день из холодного родника. Жарким мексиканским перцем и изысканно тонкими восточными приправами. Альпийскими лугами, источающими мягкий, ни с чем несравнимый, сухой аромат прогретых до последнего лепестка и зёрнышка трав и цветов. Скошенной травой и деревенской проталинкой…

Белые колобки вокруг мяса оказались «галушками». Рядом с мясом появилась супница с бульоном. А к бульону Лина принесла свои творожные лепёшки – хингалш.

Я в жизни так вкусно не ела! Даже мама, которая с опаской подносила первую лепёшку ко рту, заохала и «замнямила», едва откусив первый кусок. Наши причмокивания, сладостные «Аааа…», полноротые «Ммммм…» были лучшими комплиментами хозяйке.

Лина не позволила маме помочь убрать со стола. Ловко, красиво и бесшумно они управились с пустыми блюдами вдвоём с Саният. А потом мы пили «долгий» чай и разговаривали.

– Лина, Вы самая настоящая чеченка? – спросила мама и покраснела.

– Конечно, чистокровная чеченка. А вы, американцы, какими нас, чеченок, представляли? – с улыбкой поддержала разговор Лина.

– Тёмными… Темнокожими, черноволосыми, черноглазыми.

– В общем, сплошная темнота и забитость, – рассмеялась Лина.

– Да нет, что Вы. Не совсем так. Но… по большому счёту… правда в Ваших словах есть, – моя мама смущалась и заикалась всё больше. – Мы только и слышим, как угнетают всех мусульманок. Как девочкам и девушкам запрещают учиться. Как насильно замуж отдают… В бурки закутывают.

– Что же тут возразить? Всего этого в мусульманских странах, да и в мусульманских семьях, хватает. Но мою семью Аллах миловал… Мы, российские чеченки, стараемся одеваться красиво, но скромно и опрятно. Очень любим узкие длинные юбки, как на мне сейчас. Я сейчас пройдусь, а вы оцените: женственно я выгляжу или нет?

Лина встала и маленькими, соблазнительными шажками, держа спину так прямо, что казалась выше ростом, прошлась по комнате. Плыла плавно, очень женственно, ни на секунду не забывая о гордой посадке головы. Это был почти танец…

Потом Лина присела и сказала фразу, которая осталась со мной на всю жизнь:

– Женщины могут полуобнажиться, в знак феминистского протеста, например. Или даже оголиться. Мы всё чаще такое видим… Вот только… Только ни одну из них это свободной и счастливой не сделало! Я, кстати, врач. Кардиолог, – продолжила Лина. – В России в санатории работала.

Тут она пристально взглянула на мою маму. Та вздрогнула.

– Я бы хотела Вас осмотреть, – сказала Лина и опустила глаза.

Мама молча кивнула, и они вышли в соседнюю комнату.

Когда они вернулись, обе были бледными и расстроенными. Мы с мамой поспешили домой.

Из эссе « О дружбе» ученицы 12 класса Винсии В.

P.S. Миссис Ти! Я пишу так много и подробно, потому что готовлю к публикации статью о женской дружбе. Может быть, позже даже книгу напишу. Вернее, напишем… Вместе с Лией. Это она меня вдохновила. А Саният будет нашим критиком и консультантом. Мы договорились писать нескучно, честно и интересно. Буду благодарна за исправление ошибок.

Глава 6. Любовь, война и прицел в сердце

Когда миссис Ти открыла дверь в кабинет истории на следующий день, она тешилась лукавой надеждой, что после её « блистательного» актёрского дебюта перед картой мира на прошлом уроке, одиннадцатый класс встретит её по-человечески.

Как бы ни так! Обе принцессы смотрели куда-то в пустоту и с вызовом переговаривались на своём корявом языке.

Люк Скайуокер решил, видимо, придерживаться «тёмной стороны» своего папаши Энакина и мрачно, почти злобно ругался на тарабарщине с Дарт Вейдером. Причём, и принцессы и прочие «войнозвёздовцы» употребляли одни и те же слова. Снова и снова. Как у них самих уши не вяли, миссис Ти не представляла.

Мальчик с бархатными глазами говорил на каком-то, похожим на индийский (огни, анахата, шушасана – доносилось до учительницы), языке с девушкой за соседней партой. И только многодетная чернокожая красавица со смешливыми, ироничными глазами пыталась докричаться на чистом английском до девочки, которая почти лежала на последней парте. Девочка была чем-то на неё похожа: такие же деликатные и правильные черты лица и печально-ироничный взгляд не детских глаз.

Тина не очень представляла, что ей делать. Но знала точно, чего делать было нельзя. Она даже чувствовала, что и миссис Вия, директриса, очень бы не хотела, чтобы она это делала: обращать хоть толику своего учительского внимания на шутовскую группу в костюмах и заигрывать с ними.

Тина поздоровалась и написала тему урока: «Послевоенный мир: опять война? История в лицах: Судан».

– Как Вас зовут? – обратилась учительница к девушке на первой парте.

– Сиша

– Вы давно живёте в США?

– Два года.

– Вы сказали, что родились, жили, а потом бежали из Судана. Так?

– Да.

Миссис Ти повесила на стену большую карту мира, показала, где находится Судан и коротко о нём рассказала. Потом дала слово Сише.

– Прочного мира в Судане мы никогда не знали. Потому что в стране живут самые разные племена, и каждое считает себя главным.

– А на каком языке люди говорят?

– На разных. Одни на Динка. Другие на Нуаре. А я с детства ещё на английском и арабском говорила.

– Ты, наверное, была из очень богатой семьи. Иначе, как бы ты три языка выучила?

– Мой папа был известным политиком в нашей округе. Он закончил два университета. А мама медсестрой. Папа был христианином, а мама – мусульманкой, родом из Египта. Это она меня арабскому языку научила.

– А что же с твоей семьёй потом случилось? – спросила одна из принцесс.

– Началась гражданская война. Папу забрали в Армию. Потом разорили наш дом. И мы ушли на Юг, к папиному брату.

– А сколько вас было?

– Трое. Мама, моя сестра и я.

– Тебе сколько лет было?

– Мне – двенадцать, сестре – восемнадцать.

– Дядю-то хоть нашли?

– Да. И он нас принял, как родных. Через неделю мама взяла нас за руки, и мы пошли к дороге, по которой пришли в город. Она остановилась, обняла нас и сказала:

– Больше вас я люблю только вашего отца. А он в беде. Я должна быть с ним. О вас позаботятся. А отец совсем один.

Она так плакала, когда всё это говорила, что мы и слов-то разобрать не могли. И она ушла. Больше мы её не видели.

– Вам нормально жилось у дяди?

– Хорошо жилось. И всего хватало. Но через три месяца война и в его дом пришла. И нам опять пришлось бежать. Мы шли днём, а ночью прятались в кустах. Питались фруктами, ягодами, съедобными растениями. Однажды нас разбудили громкие крики на арабском. Это были правительственные солдаты. Они забрали нас в казарму. Меня поставили чистить туалеты, мыть обувь и собирать хворост для костров. А сестру отдали в жёны командиру.

– Вас хоть кормили?

– Очень мало. А наказывали каждый день. И мы вновь решили бежать. На Север. Там Красный крест лагеря организовывал. Сестра была беременная, и я отдавала ей свою воду и фрукты, которые мы изредка находили.

– Сколько же вы шли?

– Где-то месяц. Наконец, мы увидели палатки и людей. Идти мы уже не могли. Мы поранили ноги, подхватили инфекцию, и ноги распухли. Стали толщиной с наши туловища. Так что к лагерю мы не подошли, а подкатились: мы легли на бок и катились по земле, помогая себе руками. Вскоре нас подобрали. Это оказался военный лагерь. Хуже первого… Особенно заместитель командира. Он решил взять меня в жёны. Ждал, когда поправлюсь.

В классе стояла нереально уважительная тишина. Тина вдруг поймала себя на том, что непрошеные мысли наползали одна на другую и переплетались в отвратительный рептильный клубок. В голове мелькали испуганные, не по-детски серьёзные лица детей из семей беженцев, которые наводнили Россию после распада СССР. И неважно, от каких войн они спасались и откуда приезжали. Обида за то, что взрослые люди, которых полагалось чтить и слушаться… Все те старшие и уважаемые, которые внушали детям, что только они знают, как надо правильно жить и обходиться с другими, обошлись с ними так безжалостно и несправедливо. Эта обида кричала глазами всех цветов и разрезов из убогих, дурно пахнущих общежитий и вновь ставших коммунальными квартир. Она замораживала своим безразличием к собственной жизни, когда встречался с ней на улицах, куда хлынул поток молодых тел, которым нечего было продавать, кроме своей юности.

Внезапно мысли учительницы резко изменили направление и устремились в скучную маленькую палату Коррекционного Центра. Там, в полном одиночестве, её самая яркая, талантливая ученица Лия пыталась обрести душевный покой и веру в то, что жизнь прекрасна. Как красиво звучит… И как фальшиво… Да…

Тина грубо оборвала мысль и спросила черноокую Сишу:

– И что же вы сделали? Когда поняли, что в этом лагере хуже, чем в предыдущем?

– Возле лагеря была деревня, а в ней жил лекарь. Звали его Амос. Я до него кое-как добралась и уговорила взять нас к себе. Вот к нему однажды ночью мы и сбежали.

– И стали жить у него?

– Да. Он и, правда, вылечил нас своими мазями и настойками. Амос же и роды у сестры принял. Родился мальчик. А меня Амос взял в рабыни. Даже бумагу какую-то у сельского старосты оформил. Пришёл от него и сказал: «Теперь ты – моя вещь. По закону». Я его за это стала ненавидеть! А тут ещё Амос начал возмущаться тем, что младенец слишком голосистый. Он даже сестру пару раз избил: дескать, младенец спать ему не даёт. Когда ребёнку было месяца три, в дом лекаря нагрянули солдаты. Первым в хижину ворвался заместитель командира отряда. Ни слова не говоря, он взвёл курок своего пистолета и прицелился в моё сердце. Так мне казалось… Что прямо в сердце.

– Он успел выстрелить?

– А где была сестра?

– А ты хоть на пол упала?

Резкий, режущий уши звук заставил всех вздрогнуть. Но это был всего-навсего школьный звонок.

Всё, – сказала Тина. – Урок окончен. Мы очень благодарны Сише за то, с каким мужеством она делится с нами своей историей. Мы дослушаем её на следующем уроке. И… Спасибо всем.

Выходя из класса, она заметила, что штурмовики что-то яростно обсуждают, а Дарт Вейдер снимает свой плащ, капюшон и маску, закрывавшую глаза. Тина вышла в коридор, вздохнула и решила, что следующий урок даст нужные подсказки, что делать с этим паноптикумом дальше. И успокоилась. Но лишь на минуту. Потом в сердце что-то провернулось, и оно заболело. Она ничего не могла поделать: орган, который по мнению всех американских специалистов служит лишь насосом для перекачки крови, наполнялся нехорошим предчувствием беды.

Глава 7. Вечер того же дня. Слёзы Клоуна и Кровавый зонт

Клоуну не спалось. Да он и не пытался. В таких случаях он с радостью выполнял инструкцию доктора Хата. А она была предельно ясной:

– Если спать не хочется, то заставлять себя не надо. Надо заняться чем-нибудь таким, от чего устанет либо тело, либо глаза. Тогда и сон подберётся ласково и незаметно.

Клоун решил сделать привычный обход больницы. Ему это разрешалось. Больше всего ему хотелось навестить новую пациентку. Девушку с большими карими глазами, за привычной печалью которых зачастую хитро пряталась насквозь бесхитростная, детская улыбка. Совсем, как у них, клоунов. Или наоборот? Да… Наоборот! У клоунов за ребячьей улыбкой привычно прячется влажная паутина печали…

Клоун вспомнил свой любимый номер.

Он выглядывает из-за тяжёлых штор закулис и видит на манеже прелестное создание:

юная барышня в пышной, похожей на розовый пион юбочке и такой же шляпке, кого-то ожидает.

– Вы ждёте меня? – громко кричит клоун. И тут же в смущении прячется за штору.

– Может быть и Вас, – ангельским голоском отвечает девушка.

Клоун выбегает на манеж, неся в руках зонтик и букет цветов. Но в этот момент арена заполняется рабочими. Они скатывают ковёр и прогоняют девушку с её места. Рабочие манежа строят ей глазки, отпихивают клоуна и, наконец, один грубо взваливает несчастного клоуна на плечи и уносит прочь. Чтобы не путался под ногами.

Клоун ждёт следующего перерыва и, видя девушку, решительно направляется к ней… Откуда-то сверху вдруг льётся вода, и клоун бурно радуется. Ведь он может защитить очаровательную незнакомку от дождя! У него с собой яркий, разрисованный шариками и колокольчиками зонтик. Клоун бодро его открывает и, напевая что-то романтичное, приближается к девушке.

– Ах! – говорит та и идёт ему навстречу.

В этот момент на манеж выскакивает лошадь, и начинается номер, известный как цирковой вольтиж. Всадник, проделывающий эффектные трюки, немедленно завоёвывает внимание девушки, и, видя, что клоун пытается к ней подойти, наклоняется, подхватывает несчастного влюблённого обеими руками и бросает поперёк крупа лошади. Тот некрасиво и беспомощно болтается, девушка смеётся, показывает на него пальцем и посылает воздушные поцелуи бравому наезднику. Наконец, всадник бросает клоуна в публику, где сидят «подсадные» зрители. Те умело принимают невезучего шута в свои руки.

Девушка ловко вскакивает на скачущую лошадь. Гордый собой вольтижировщик описывает победный круг по манежу и скрывается с «добычей» через услужливо распахнутые шторы артистического выхода.

Клоун, роняя огромные слёзы, горюет так сильно, что у него нет сил перелезть через манежный барьер, и он идёт прямо по нему… Его зонтик уныло висит в руке… Остриём вниз.

И вдруг! Откуда-то подбегает ребёнок и кладёт в зонтик конфету. Тут же начинают подниматься со своих мест другие зрители и несут плачущему клоуну кто яблоко, кто шарик, кто сувенир на память. Клоун сквозь слёзы виновато улыбается. Сгибается в благодарных поклонах… И под шквал аплодисментов, с помощью зрителей, настоящих, не подсадных, одолевает барьер и покидает манеж.

Клоун вздохнул и почесал рыжим париком лысую голову. Ему хотелось, чтобы у новой девочки был такой же волшебный зонт. А он положил бы в него золотистый, пахнущий жарким солнцем апельсин. Этот фрукт источал такой счастливый и непокорный аромат, что мигом разрушал больничную унылость.

Клоун вдруг замер и прислушался. Стерильную тишину Центра нарушил какой-то звук. Что-то ехало. Или ползло. Что само по себе было странным. В двенадцать часов ночи в таком заведении, как это, где большинство пациентов вынужденно пребывали в глубоком, липком, как, запутавшаяся в волосах жвачка сне, подобного быть просто не могло. Потому что в следующую секунду Клоун узнал этот звук. На второй этаж с хрипами и ворчанием заползал старый лифт. Тот самый, на дверце которого висела табличка: «Не пользоваться! Опасно для жизни!»

Двумя прыжками Клоун пересёк вестибюль и оказался у шахты старого подъёмника. Так и есть! Кто-то в одежде католического священника, с зонтом в руке, неприязненно смотрел на замершего у решётки шахты Клоуна.

– Ты кто? – тихо спросил тот, не дожидаясь остановки кабины.

Незнакомец молчал и пытался спрятать зонт. Он шустро убрал его за спину. Кончик зонта жалобно царапнул о металлическую стену, и нежданный гость быстро выдернул руку из-за спины и суматошно стал подпихивать длинный старомодный зонт под то, что выглядело полами сутаны.

– Пытаешься выглядеть больничным шутом? – неестественно мягко спросил ночной визитёр.

– Допустим… А ты стараешься выдать себя за священника?

– А я и есть священник. Смиренный служитель церкви.

– Это ты-то?! Священник?! У меня сейчас нос отвалится от твоего гнусного запаха! Ты пахнешь дьявольским зловонием распутства…

Незнакомец вздрогнул всем телом, попытался взглянуть на клоуна, но не смог. Чёрные зрачки пустились в бесовскую пляску панического ужаса.

– Что за ужасные вещи ты говоришь, сын мой? – голос полночного гостя дрожал и звучал с фальшивой, тонко продуманной приторностью. – Я пришёл, чтобы осенить благодатью отца нашего небесного одну заблудшую душу… Я смиренно выполняю свою миссию…

– И кто же тебя на неё благословил? Кто стопы направил в наши унылые стены?

Клоун напялил на лицо глупейшую улыбку, от чего его красный рот подпрыгнул к носу и хищно растянулся к ушам, и сделал шаг навстречу чёрной сутане. Посетитель поспешно отскочил назад. От клоуна не укрылся быстрый жест незнакомца: тот порывисто сжал ручку зонта, который он спрятал под сутану. Движение было настолько безотчётным, что отдавало смертельным страхом быть пойманным и разоблачённым.

– Ты принёс заблудшей душе волшебный зонт? Для ловли солнечных брызг?

Лицо над чёрным католическим воротником напряглось, силясь сменить выражение угрюмого страха на благодушие трепетной души.

– Зонт мой. Я ловлю в него слишком горделивые души. Тут главное – не промахнуться. Гордыня ум грешника так далеко возносит, такой жаркой кровью сердце наполняет, что он уже и любить никого не может. И прощать у него не получается. А простить и с обидчиком примириться – это же главная христианская добродетель. Я тебе больше скажу, сын мой…

– Нет, не скажешь! – клоун сделал ещё один шаг к говорящему, и тот в испуге отскочил, упершись спиной в дверь лифта. – Ты сейчас мудрствовал… Как по писанному говорил. Что твой дьявол… Тот всегда говорит заумно. Витиевато… Потому что у самого ум тонкий и острый, как нож брадобрея. Всякую щетину непокорности под корень режет, а потом обритого под свою опёку берёт. Куда легче смиренными душами править! Вам, служителям церкви, это хорошо известно!

Сутана задрожала всеми складками. Незваный посетитель ослабил хватку, и зонт стал выползать наружу.

– Откуда у тебя такие злые мысли, шут?

– Оттуда… Из католического интерната, куда меня мамаша в девять лет сдала.

Чёрная фигура как будто посерела. Мертвенно бледное лицо превратилась в карнавальную маску страха.

– А в каком интернате ты пребывал? – холодные губы священника с трудом подчинялись рту. Незнакомец слова не выговаривал, а с натугой выталкивал из пересохшего горла.

– А тебе какое дело? Ты-то чего так испугался! Того и гляди, от страха лужу под себя надуешь! Небось, вспомнил все свои грешки? Как мальчишек невинных гаденьким взглядом облизывал? Да на беседы о прощении в свой кабинет зазывал? Вас хлебом не корми… Дай волю, так научите любое зло прощать… Да ещё каяться… Не обидчика, нет! А того, кому кротости не хватило обиду и боль с покорностью принять. Я и сам…

Громкий звук удара прервал Клоуна. Он удивлённо огляделся. Незнакомца не было. А прямо перед ним лежал большой зонт. Со странно заточенной металлической макушкой над ярко-красным полотнищем купола.

В следующую секунду Клоун вспомнил недобрую дрессировщицу из школы, которая пыталась проникнуть к нему в палату при помощи почти такого же зонта. В тот раз он вовремя заметил зонтичную макушку в стене и вызвал врача.

Сейчас же он с ужасом и страхом смотрел на кроваво-красное пятно на полу и не понимал, куда исчезла чёрная фигура его владельца…

Снизу донёсся ржавый скрип открывающейся двери лифта. Затем звук убегающих ног.

– Доктор! На помощь! Ловите дьявола!

Клоун кричал, плакал, с отвращением пинал ногами зонт. В таком состоянии и застали его санитары и прибывший вслед за ними доктор Хат. Врач заглянул в испуганную, но ясную голубизну глаз пациента и твёрдо его обнял.

– Мы сейчас спрячемся от дьявола в секретной комнате, и Вы мне всё расскажете. А кричать не надо. Всех больных разбудим.

Как бы в ответ на его слова больничный коридор отозвался глухим топотом чьих-то быстрых ног.

– Что случилось? Клоуну плохо?

К ним подбегала Лия. Чёрные глаза смотрели на группу не со страхом, а сочувствием и нескрываемым, почти детским любопытством.

– Он приходил за ней! Я знаю! За ней!

Клоун тыкал пальцем в сторону девушки и испуганно повторял:

– Я знаю, знаю! И зонт у него злой! Кровавый! На нас зонты сейчас охотятся…

Клоуна увели. Лия смотрела на распластанный кроваво-красный кусок материи, ощерившейся спицами и слишком длинным наконечником причудливой формы.

– Я где-то видела точно такой зонт! – тихо сказала она и задумалась.

– Конечно, видела!

Медсестра мягко взяла её под руку и попыталась увести в палату.

– Таких зонтов в любом супермаркете пруд пруди… Пойдём, Лия. Тебе нужен покой.

– Нет! Именно таких зонтов мало. Я хочу посмотреть, что за буквы написаны на его ручке. Пожалуйста! Ну, пожалуйста! Давайте посмотрим…

– Ладно, давай глянем.

Медсестра подняла зонт, не забыв привычным жестом натянуть на руку резиновую перчатку. Затем присмотрелась к деревянной, в форме хоккейной клюшки, массивной ручке.

– Какие-то буквы… Дер. А дальше, похоже, год:1993.

– Так ведь это год моего рождения! И зонт я этот где-то точно видела…

– Пойдём, пойдём, дорогая. Вот ляжешь в свою кроватку, успокоишься… Может, и вспомнишь что-то.

Лия дала себя увести, но спать и не думала. Она закрыла глаза и попыталась вспомнить то мгновение своей недолгой печальной жизни, когда глаз удивился яркой, как расплавленная капля полуденного солнца, ткани. К утру она точно знала, откуда взялся этот необычный предмет.

Глава 8. Излечение от «невинных забав» и Институт Всемирного Прощения

Брат Лии пребывал в ярости. Его душила злоба.

– Как ты мог уйти! Сбежать, как крыса! Да ещё и зонт оставить? Тебе надоел твой маленький приход?

– Он меня узнал! Узнал и стал издеваться! Припоминать мою невинную любовь к воспитанникам…

– Это кто тебе сказал, что твоя любовь была невинной? Сам себя убедил? Или доктор в Институте Жизни во всю эту чушь заставил поверить?

– Но ведь «Нет ничего невозможного для того, кто живёт с богом в душе!» Значит, и излечение моё от слишком сильной любви к подопечным душам возможно… Возможно, произошло…

– Так какого чёрта ты так перепугался? Если весь из себя «излеченный» и праведный?

– В Институте Всемирного Прощения нас предупреждали об опасностях…

– Это что ещё за богадельня? Похлеще «Института Жизни» звучит.

– Они вместе грешными душами и заблудшими умами занимаются. И нам в Институте Всемирного Прощения говорили, что для таких, как мы, самыми страшными врагами являются те, кто в добро прощения не верит. А этот клоун как раз и завопил… Дескать, церковникам выгодно непокорных к рукам прибирать и учить жертв своих злодеев прощать. И про любовь наставников к юным отрокам с такой злобой говорил… Как будто меня узнал!

– Да не мог он тебя узнать! Пока ты здесь, в Южной Калифорнии, в интернате Святого Патрика проказничал, Клоун на восточном побережье с передвижным цирком выступал. В самом Нью Йорке про этого лысого пятнадцатилетнего шута газеты писали.

– А он что, лысый от рождения?!

– Ну да… Его мамаша, по прозвищу Свистулька, которая в дешёвых мюзиклах ногами перед публикой трясла, стеснялась своего яйцеголового сынка больше, чем целлюлита на толстых ляжках…

Молодой человек закинул свою красивую голову с волчьими, тесно посаженными злыми глазами назад и утробно расхохотался. От его рокочущего смеха клирику и вовсе поплохело. Он боялся этого взявшегося из ниоткуда красавчика больше, чем всех бессердечных психиатров и приторно вежливых психоаналитиков, которые долгие три года окружали его в Институте Жизни, пытаясь «убить в нём любовь». Именно так он назвал для себя курс лечения, на которое его принудительно направил Бишоп Сан Диего. Поводом к заключению в этом стерильно безжизненном «Институте Жизни» была его бесхитростная, сродни детской, любовь к учащимся. Особенно к кучерявым, востроглазым, с пухлыми ротиками и по-детски сдобными щёчками. Почему-то его вполне невинные игры с подопечными в личном офисе, – а был он деканом и имел право на свой кабинет – не понравились нескольким родителям. И они затеяли шумиху, которая, впрочем, не имела ни малейшего шанса выйти за пределы школы: позора и скандала не хотела ни одна из сторон.

– Чего ты рассиропился? Даже глаза умаслились… Об интернатских забавах вспоминаешь? Тебе сейчас о том, чтобы живым из этой переделки выйти, думать надо. Весь план провалил. Наш хозяин, который на благотворительность не скупится и за то глубоко уважаем Бишопом, тебя из полного дерьма вытащил. Ты хоть соображаешь, какие деньги отвалил твой начальник за твоё «лечение»?