Сегодня не умрёт никогда

329-я стрелковая дивизия, ранее принадлежавшая 33-й армии, была окружена южнее Вязьмы и затем уничтожена.

Командир её, полковник Андрусенко, отклонил почётную капитуляцию. В благодарность за это руководство Красной армии отдало его под суд Военного трибунала. Наверное, этот храбрый солдат, который до последней возможности боролся за безнадёжное дело, уже расстрелян.

Командиры Красной 33-й армии, это также будет и вашей участью, потому что полное уничтожение истощённых и больных дивизий есть только вопрос времени. Германский солдат считает недостойным солдата делом бороться с безоружным противником.

Генерал Ефремов! Командиры!

Подумайте о своей судьбе. Опасная заразная болезнь свирепствует в армии. Голод опустошает ряды солдат изнутри. Эта ваша армия идёт навстречу своему уничтожению. Ничто, никакие ваши усилия не смогут предотвратить вас от неизбежной гибели.

В благодарность за вашу храбрость вам будет устроен военный трибунал. Германское верховное командование армии, которая держит вас в окружении, предлагает вам сдаться.

Жизнь всех командиров и красноармейцев будет гарантирована.

Германский солдат не убивает пленных. Это ложь.

Раненые и больные получат немедленную помощь.

До 18 часов 3-го апреля 1942 года мы будем ждать ваших посредников для переговоров. Они должны идти по дороге от Горбы к Красной Татарке или к Лосьмино. Идти только днём, махая белым флагом».

Резолюция Г. К. Жукова

В штаб Западного фронта, тов. Худяков, 3.04.42.

3.04.42 всю авиацию бросить на указанные пункты.

3.04.42 на Болдина не работать.

Шифрограмма

От: командующего Западным фронтом Жукова.

Кому: войскам 48-й, 49-й армий.

Дата: 12 апреля 1942 года.

1. Ввиду невыполнения 43-й и 49-й армиями поставленных задач по очищению от противника тыловых путей 33-й армии и соединения с группой Ефремова, в связи с отходом 113-й и 338-й сд группы Ефремова из района Тякино, Стуколово, Вяловка на восточный берег р. Угра создаётся угроза изолированного поражения группы Ефремова.

2. В целях недопущения разгрома группы Ефремова приказываю: а) командарму 48-й армии т. Голубеву – в течение 12-го и в ночь на 13 апреля выйти главными силами армии на рубеж Мал. Виселево, Жары и, закрепившись на этом рубеже, в течение 14 апреля захватить Бол. Виселево, Нов. Михайловка; б) командарму 49-й армии т. Захаркину – в течение 12-го и в ночь на 13 апреля захватить высоту 180,5; Стененки и, закрепившись на этом рубеже, 14 апреля захватить Мосеенки, Дегтянка, Тибейково; в) командарму 33-й армии т. Ефремову – в ночь с 12 на 13 апреля скрытно прорваться через завесу противника и нанести удар в направлении Родня, Мал. Буславка, Нов. Михайловка, Мосеенки, где и соединиться с частями 43-й и 49-й армий.

Глава 7

Колонну пленных под лай собак, пинки и крики надзирателей пригнали в деревню Слободка к полуразрушенной, зияющей пустыми оконными проёмами церкви. Толпа оборванных людей застыла в грязи в раскисших валенках, дырявых сапогах, изодранных ботинках и даже лаптях. Сгорбленные спины, небритые, заросшие щетиной лица, обмотанные какими-то тряпками головы, голодные, потухшие глаза.

К изломанному строю, постукивая коротким хлыстом по голенищам сапог, подошёл невысокий, чисто выбритый немецкий офицер с маленькими усиками. Он поправил серую фуражку с черепом и скрещёнными костями. По правую руку от него стояла крупная остромордая овчарка. Немец поднял голову, презрительно посмотрел на толпу грязных, измученных людей, выкрикнул, коверкая русские слова:

– Я есть комендант лагерь лейтенант Дирленгер! Здесь все выполнять мой приказ! Или вы будет расстрелян!

Он бросил взгляд на собаку, хлопнул рукой по бедру. Овчарка послушно подошла к правой ноге коменданта, угрожающе зарычала, её уши напряглись, чёрно-серая шерсть вздыбилась. Дирленгер улыбнулся. Он был доволен послушной собакой, которую ему щенком подарили в мае прошлого года. С тех пор он сам тренировал овчарку, натаскивая её на точное выполнение команд.

Овчарка помогала Дирленгеру наводить порядок среди пленных. Они должны были выполнять все его приказы. А всех, кто будет сопротивляться, он был призван безжалостно уничтожать ради великого рейха.

Комендант не верил ни в бога, ни в дьявола. Он был уверен только в фюрере и своём предназначении чистильщика. Это он был призван избавить мир от жидов, цыган, азиатов и славян. Всех, кто не относился к высшей арийской расе, кто мешал устанавливать новый порядок на земле. Дирленгер неустанно следовал закону природы: выживают только сильные, а слабые идут под нож. И в этом деле он преуспел.

Сначала Дирленгер скрупулёзно вёл подсчёт своим жертвам, осознавая себя могущественным властелином на этой земле, решая, кого казнить, а кого помиловать. Он с немецкой педантичностью записывал в чёрную кожаную книжечку даты, фамилии, имена и национальность своих жертв. Потом – только даты и фамилии, затем ставил лишь инициалы, а в конце концов помечал только цифры. Он помнил, что на последнем листе записал цифру шестьсот с чем-то.

А потом вдруг наступила какая-то пустота, пропал азарт. Настроение не поднимали ни награбленные деньги, ни собранные в тайнике золотые вещи, ни отнятые драгоценные камни. Даже вручённый ему железный крест с серебристой окантовкой второй степени за отличную службу радовал недолго. Просто убивать людей Дирленгеру стало неинтересно.

И тогда расстрелы, повешения и газовые камеры он перепоручил своим помощникам, а сам стал придумывать всё более изощрённые способы умерщвления людей. Один из них – сделать жизнь пленных настолько невыносимой, чтобы они, измучившись до крайности, сами умоляли о смерти. Комендант морил пленных голодом, избивал железными прутьями, не давал сутками спать, травил собаками.

Он наслаждался, когда из-за страха потерявшие человеческий облик люди делали всё, что он захочет: казнили соседа по нарам, мучили женщину, убивали ребёнка. Коменданту доставляло удовольствие наблюдать, как человек ломается, постепенно превращается в животное.

Дирленгер был уверен, что так будет и с этими пленными. Он закурил сигарету, несколько раз смачно затянулся, поправил железный крест на кармане кителя, бросил окурок в толпу пленных. Несколько человек, толкая друг друга, бросились за намокшим в луже бычком.

– Куда, мать вашу! – раздался резкий голос Пантелеева. – Облизывать немецкие ошмётки?

Комендант придержал за ошейник рвущуюся овчарку, повёл по сторонам хищным орлиным носом, несколько раз ударил хлыстом по начищенным сапогам:

– Зольдат! Вы смело сражалься. Но ваш генераль сдалься. Германски армия победить. Будем делать праздник за наш побед! У нас есть мюзик!

Толпа затихла. Пленные молчали, опустив головы.

Дирленгер громко выкрикнул:

– Ганс!

Высокий солдат в шинели змеиного цвета, в каске и коричневых круглых очках, дёрнулся, достал из нагрудного кармана губную гармошку. Он обхватил её мясистыми губами, заиграл немецкий марш.

– Давай! Танци! – крикнул комендант, размахивая хлыстом, как дирижёр палочкой перед оркестром.

Красноармейцы неподвижно стояли, угрюмо глядели исподлобья.

– Шнель! – рявкнул Дирленгер.

Овчарка зарычала и тут же оглушительно залаяла, разбрызгивая тягучую слюну по сторонам, готовая броситься на людей. Фашисты начали избивать пленных прикладами, выкрикивая:

– Tanzen! Tanzen!

Люди, закрывая головы руками и уклоняясь от ударов, медленно зашевелились, покачиваясь из стороны в сторону, тяжело поднимая ноги с налипшей на них грязью.

Ганс, продолжая играть, надувал покрасневшие щёки, покачивая головой в такт музыке. Охранники, размахивая руками и пританцовывая, сгрудились неподалёку.

Вдруг, расталкивая других, из строя выскочил Зорин, крикнул:

– Эх, где наша не пропадала!

Он молодцевато распахнул шинель, скинул на землю помятую шапку, тряхнул чубом, звонко пропел:

– Эх, яблочко, да на тарелочке…

Он лихо присел, вскочил, наклонился, ударил руками по коленям, потом стукнул по пяткам, бросился танцевать вприсядку, припевая:

– Эх, яблочко, да на тарелочке,Надоела жена, пойду к девочке!

Он быстро приседал, вытягивая вперёд то одну, то другую ногу, то складывая руки, то разбрасывая их в стороны.

– Эх, яблочко, да на тарелочке,Ко мне в рот попадёшь —Да не воротишься!

Немцы загоготали, засвистели, окружили танцующего:

– Ком, ком, Иван!

Тот, улыбаясь, подпрыгивал, тяжело дышал, терял равновесие, касался руками земли, чтобы не упасть:

– Эх, яблочко, куда ж ты котишься,К чёрту в лапы попадёшь —Не воротишься!

Толпа людей оживилась, кто-то подхватил:

– К чёрту в лапы попадёшь, не воротишься…

Пленные медленно поднимали головы, всё громче подпевали:

– Эх, яблочко, катись по бережку,Купил товар, давай денежку!

Отчаянное веселье вперемешку со страхом и ненавистью постепенно овладевало заключенными. Их движения становились всё смелее, глаза оживились, в них запрыгали огоньки.

– Эх, яблочко, катись по бережку…

Вдруг Дирленгер перестал взмахивать хлыстом, подозрительно прищурил глаза. Улыбка исчезла с его лица. Он, подтянув чёрную кожаную перчатку на руке, крикнул:

– Хальт!

Ганс перестал играть, опустил руки. Зорин остановился, выпрямился. С трудом переводя дыхание, он поднял упавшую шапку, вытер струящийся по лицу пот. И тут же пригнувшись, быстро, как в омут с головой, нырнул обратно в толпу пленных. Несколько человек перед ним расступились, пропустили его. Колонна пленных колыхнулась, растворила его внутри себя, задрожала, замерла.

Комендант прошёлся вдоль строя, остановился, сложил руки за спиной.

– Зольдаты! Кто хочет сохранять жизнь? Кушать хлеб, иметь сигарет, шнапс? Выходи два шаг!

Толпа настороженно притихла. В тишине раздался чей-то голос:

– А чего делать-то надо?

Дирленгер поднял хлыст, отчеканил:

– Служба великая Германия!

– Да пошёл ты! – глухо отозвался тот же голос. – Чего захотел…

Комендант твёрдо знал ещё по службе в лагере пленных под Брестом: нужно сразу навести порядок среди этих тупых туземцев. И самое лучшее оружие – это страх. Кровь всё смоет. Унесёт весь мусор. Заставит повиноваться, склонить голову. Так, как это уже сделали в Европе поляки, французы, чехи, бельгийцы, датчане и все остальные. Сегодня они все работают на немецкий рейх. Дирленгер твёрдо верил, что немцы будут владеть миром, разделять и властвовать.

Комендант метнул ненавидящий взгляд в толпу пленных:

– Кто сказать?

Он что-то быстро гаркнул охранникам, те выволокли из строя взлохмаченного красноармейца с перебитой рукой, в изодранной гимнастёрке.

– Ти?

– Ну я…

– Ты не хотеть служить Германия?

Солдат отрицательно покачал головой.

Дирленгер, похлопывая хлыстом по ладони, подошёл к красноармейцу, остановил взгляд на его груди. Там висела обожжённая, рваная ленточка от медали «За отвагу».

– Гут! – комендант поджал губы.

Он отошёл в сторону, резко повернулся к овчарке, крикнул:

– Фас!

Собака рыкнула, оскалила острые клыки, сорвалась с места, накинулась на пленного. Она свалила его с ног, вцепилась, разрывая одежду и тело.

– А-а-а! – закричал несчастный, извиваясь на земле.

Несколько минут Дирленгер упивался этим зрелищем, а потом громко скомандовал:

– Хальт!

Овчарка вздрогнула, как от удара током, разжала челюсти, отпустила человека. При этом она продолжала нависать над ним и яростно рычать.

Дирленгер подошёл, вынул из кобуры пистолет, взвёл курок, прицелился в лежащего:

– Ти будет служить Германия?

Солдат, вытирая окровавленное лицо, поднял голову к небу, сплошь затянутому зыбкой серой мглой, хрипло выдавил:

– Да пошёл ты…

Он хотел ещё что-то сказать, но не успел. Раздался выстрел. Пленный содрогнулся, вцепился пальцами в грязь, его тело несколько раз дёрнулось и замерло.

Глава 8

Солнечные лучи с трудом пробивались сквозь облачную мглу к земле. Воробушек очнулся, попробовал пошевелиться. Мокрая одежда на холоде задубела, ботинки превратились в дерево. Его била мелкая дрожь. Он не чувствовал ни рук, ни ног. Веки налились тяжестью. Не хотелось двигаться, тянуло ко сну. Воробушек знал, что если он сейчас не встанет, то замёрзнет.

Бойцам в окружении часто приходилось ночевать в зимнем лесу. Они, выставляя ближние и дальние посты, разводили бездымные костры из сухого валежника. За дымом немцы охотились, зная: где появилась гарь, там партизаны. У немцев то и дело в небе летала «рама» – самолёт-разведчик «Фокке-Вульф-189» с причудливым хвостом, похожим на букву П. «Рама» вынюхивала, летая монотонно вперёд-назад, жужжа, как муха с наступлением холодов, которая кружит по комнате и ищет, в какую щель можно забиться, согреться, выжить. Увидев «раму», бойцы замирали, прятались. Если самолёт что-нибудь обнаружит, то по его наводке прилетят бомбардировщики. Юнкерсы закружат, как хищные птицы, завоют, начнут выплёвывать из нутра смертельные бомбы, которые с визгом полетят к земле убивать всё живое.

За дымом партизанских костров охотились и немецкие наблюдатели. Они, закутавшись в тёплые тулупы, забирались на крыши домов или высокие деревья, осматривали ближайшие леса в дальномерные бинокли. Обнаружив что-то подозрительное, передавали координаты, и артиллерия начинала обстреливать этот квадрат. Дыма партизаны боялись. За него можно было схлопотать пулю от своих.

Дядя Вася учил Воробушка разводить костёр без дыма так, чтобы не замёрзнуть в холодном лесу.

– Заруби на носу, – наставлял дядя Вася, – мокрые ветки в огонь бросать нельзя. Дым повалит такой, что за тридевять земель можно будет увидеть. Понял?

– Ага.

– А на морозе, когда устал, из сил выбился, не спи! Иначе, как только присядешь, к дереву прислонишься, пригреешься, то всё, пиши пропало. Холод заберётся внутрь и съест тебя.

– Как это? – недоверчиво округлил глаза Воробушек.

– А вот так! – дядя Вася уставился на Лёшку, зашевелил, как таракан, большими усами, широко открыл рот, будто и вправду хотел кого-то проглотить. И тут же, быстро щёлкнув зубами, закрыл рот.

– Ам! – с шумом выдохнул он. – И нет тебя! Но это не сразу. Сперва начнут замерзать руки и ноги.

– А почему?

– Кровь от них будет уходить.

– Куда? – не понял Лёшка.

Дядя Вася приложил руку к груди:

– Вот сюда, к сердцу. Оно ведь самое важное для организма. Ему кровь нужна в первую очередь. Вот туда она и побежит. И всё время двигайся. Если ничего не будешь делать, замёрзнешь.

– Я знаю! – воскликнул Воробушек. – У меня так было!

Лёшка рассказал дядя Васе, как однажды до войны зимой пошёл за водой на реку и провалился в прорубь. От холодной воды у него перехватило дыхание. Ему повезло, что на этом месте было неглубоко. Он оттолкнулся ногами от дна, подтянулся и выполз на кромку льда. А потом, стуча зубами и задыхаясь, стрелой прибежал домой. Мать, охая и причитая, стянула с него мокрую одежду, растёрла водкой, напоила горячим чаем. Потом велела лезть на печку, укрыла двумя одеялами и тулупом. Ночью Лёшка сильно пропотел, ему стало жарко. А к вечеру он оклемался и на следующий день уже бегал с мальчишками на улице.

– Хорошо, когда дом поблизости, – заметил дядя Вася, – и печка в нём горячая. А если нет? Некуда бежать? Лес да мороз кругом? Что будешь делать?

– Не знаю, – боязливо пожал плечами Лёшка.

Дядя Вася назидательно поднял большой палец:

– Запомни! Сначала скинь мокрую одежду. Переоденься в сухое. Если не во что, снимай мокрую и выжимай. Даже на морозе. Иначе последнее тепло из тебя уйдёт. Если негде сушить, надевай на себя. И ходи. Бегай. Делай что-нибудь. Разгоняй кровь. Суши одежду своим телом. И всегда носи в кармане трут с огнивом. Тогда сможешь разжечь огонь, обогреться.

Опытный солдат, кряхтя, порылся в кармане ватных штанов, достал металлический плотно закрытый цилиндр, протянул Воробушку:

– На, возьми. В нём огниво и трут. Воду не пропускает. Спрячь, авось пригодится.

Лёшка вырос в деревне и умел пользоваться огнивом. Он знал, где найти для трута высушенный гриб, тонкую, как паутинка, берёзовую кору, пучок сухой травы. На худой конец могли сгодиться еловые шишки и сосновые иголки. Дома в сенях, над дверью, у него было спрятано и огниво. Не раз они с мальчишками спорили, кто первый с одного удара высечет искру, разожжёт костёр. Лёшка умел ловко бить кресалом о кремень, высекая горячие искры, и потом любил смотреть, как разгораются рыжие языки пламени.

Воробушек вздрогнул, открыл глаза. Над рекой висел серо-белый туман, похожий на большое разорванное облако. Лёгкий ветерок разносил в стороны обрывки белых хлопьев. Вокруг было тихо. Он подтянул ноги, перевернулся на бок, встал на коленки. Голова закружилась, в глазах замелькали чёрные точки. Провёл рукой по раненой щеке, нащупал засохшую кровяную корку, поморщился. Похлопал по карманам ватника. Металлический цилиндр с огнивом был на месте. Сердце встрепенулось, учащённо забилось.

Недалеко Воробушек увидел поваленное дерево. Огромные узловатые вывороченные корни вздымались над землёй. Он медленно поднялся, сделал несколько шагов. Согреваясь, замахал руками, несколько раз присел на непослушных ногах. Собрал сухие ветки, подошёл к корневищу дерева, сполз в яму. Здесь было тихо. Он достал трут, высыпал на плоскую щепку. Дрожащими руками несколько раз ударил о кремень, высек искру. Сухая смесь сразу загорелась. Лёшка нетерпеливо положил сверху несколько веток. Они затрещали, задымились. Языки пламени поднялись вверх, закачались из стороны в сторону. Он подбросил охапку веток, сел на корточки, протянул дрожащие руки к огню. Вязкое, приятное тепло проникало внутрь, растекалось по телу, согревая каждую клеточку, до самых кончиков пальцев.

На Воробушка навалилась слабость. Он прикрыл глаза, задремал. Сколько он просидел около костра, то проваливаясь в пустоту, то выныривая из неё, он не помнил. Когда огонь угасал, он вставал, собирал хворост, подкидывал в костёр. В руках и ногах приятно покалывало, замёрзшее тело согревалось.

Мальчишка расстегнул ремень, снял кобуру, достал пистолет. Покрутил его в руке, вытащил магазин, передёрнул затвор. Несколько холодных капель воды стекли с рукоятки парабеллума на руку. Ночью во время боя он так и не успел ни разу из него выстрелить.

Воробушек провёл по пистолету рукавом, сунул его за пазуху. Тряхнул висящую на боку сумку от противогаза. Нащупал что-то твёрдое, достал. Это была граната. Ребристая лимонка с взрывателем и предохранительным кольцом. Как граната оказалась в его сумке, он не помнил. Воробушек бережно протёр её рукавом и убрал обратно.

Нужно идти. Оставаться опасно. Скоро немцы начнут прочёсывать местность, искать уцелевших после боя солдат. В нескольких километрах вверх по течению реки была деревня Тарасовка. Перед войной Лёшка заезжал туда пару раз с отцом. Там жила его дальняя родственница тётка Прасковья Каретникова.

Он встал, затушил костёр, забросал угли землёй. Нашёл переход в пойме реки, перешёл по брёвнам. Увидел убитого солдата, обыскал его карманы, нащупал сухарь, щепотку соли. Зачерпнул каской воду из реки, сгрыз сухарь, выпил подсоленную воду.

В одном месте ему пришлось спрятаться в придорожные кусты, когда на дороге показались бронетранспортёр и немецкая грузовая машина с солдатами в кузове.

«Ягдкоманда, – подумал Лёшка. – К реке едут, облаву делать».

Володин рассказывал ему об этих «охотниках» из специальных немецких команд, предназначенных для борьбы с окружёнными красноармейцами и партизанами. Каратели, в рядах которых было много штрафников и уголовников из немцев, дезертиров из Красной армии, устраивали засады на дорогах и около мостов, прочёсывали деревни, убивали раненых советских солдат, а дома сжигали. Часто вместе с мирными жителями. Иногда для расправы им хватало найденных нескольких следов на снегу, ведущих из леса в деревню. В глуши же всех, кого каратели встречали, считали партизанами и сразу расстреливали. Часто такие команды переодевались в советскую военную форму, выдавали себя за красноармейцев.

Воробушек хорошо помнил, как уцелевший дед Матвей рассказал ему, что, когда в деревне полыхали дома с людьми, сквозь крики и ружейный треск он слышал громкую русскую речь.

– Немцы стояли в сторонке и покуривали, – слезливо кряхтел седой как лунь дед, – а эти нехристи, полицаи, жгли своих! Среди них был один верзила в чёрной шинели, – дед Матвей поднял слеповатые, по-щенячьи добрые глаза к небу, – здоровый, как боров, выше других. А у самого головка крошечная, будто тряпичный мячик. Ей-богу, уродина, а не человек. В одной руке он держал автомат, в другой – наган. Стрелял то с одной руки, то с другой. Орал всякую похабщину и ржал, как лошадь. За ним телега ехала. Полицаи туда еще до поджога добро всякое из домов тащили: скатерти, самовары, вышитые полотенца, кофты, шали, тёплую одёжку. Вожжи держал какой-то шкет, маломерок, не то мужик, не то пацан, в маленьком мундирчике и игрушечных сапожках. Совсем карлик, с короткими толстыми ногами и похожими на обрубки руками. Под рукой у него стояла бочка с самогоном.

Тихие слёзы сбегали по дряблым щекам деда Матвея, капали с большого покрасневшего носа на давно не стриженную бороду.

– Подошёл этот верзила, зачерпнул кружкой из бочки с самогоном, опрокинул внутрь, сглотнул, рыгнул, рот пятернёй вытер. Заржал, прыща того лупанул по спине так, что тот подпрыгнул. А в это время во дворе дома бабки Степаниды мальчонка лет трёх заходился в плаче около убитой мамки. Ревел малец во весь голос. Так этот нехристь взял малого за ноги, да об угол дома со всего размаха…

Дед Матвей захлюпал носом, засморкался в серую замызганную тряпку:

– Могилой, слышал, кликали его… Ох, и как земля таких носит…

Воробушек нервно сглотнул, до боли сжал зубы. Перед глазами встало распахнутое окно, в нём показались лица матери и братишек. У него закружилась голова, по телу разлилась слабость, на лбу появилась испарина.

В отряде Лёшка расспрашивал бойцов о Могиле. Когда приводили пленных, сам бегал смотреть на них. Присматривался к полицаям в деревнях. Но найти Могилу тогда он так и не смог.

«А может, он сейчас в этой машине?» – мелькнула догадка в голове Воробушка.

Лёшка сунул руку за пазуху, нащупал пистолет, вынул из сумки лимонку. Нужно было лишь сорвать чеку да бросить что есть силы гранату. А потом стрелять в гадов, пока не кончатся патроны. Успеет нескольких уложить. Лёшка вытащил парабеллум, снял с предохранителя, поднял глаза… и только тут понял, что дорога пуста. Машина уже проехала.

Воробушек уныло встал, побрёл через поле к деревне. В Тарасовке было тихо, но на улице около бывшего сельсовета он увидел полицая в чёрной шинели. Лёшка спрятался за забором, пробрался огородами к дому бабки Прасковьи.

Прежде чем зайти в дом, заглянул в амбар, поднялся по скрипучей лестнице на чердак, нашёл в углу незаметный проём между стропилами и крышей, спрятал туда пистолет и гранату. Спустился вниз, поднялся на крыльцо. Остановился, потоптался, прислушался. В доме было тихо. Потянул на себя незапертую дверь, вошёл. В сером сумраке Воробушек разглядел почерневшие стены, рваный тюфяк на облезлой печке, пустую миску на колченогом столе около замызганного окна.

На лавке за столом сидела маленькая ссохшаяся старушка в чёрном платке. Услышав, как скрипнула дверь, старуха повернулась, сверкнула испуганными глазками:

– Ты кто? Чего тебе?

– Тётка Прасковья, это я, Лёшка. – Он снял шапку, пригладил рукой торчащие волосы.

– Какой это Лёшка? – Она встала, взяла ухват, угрожающе выставила его перед собой.

– Сын Мирона из Богородицкого. Помните, мы с отцом к вам приезжали…

Тётка прищурилась, вглядываясь в лицо Лёшки. Потом опустила ухват, подошла ближе.

– А… Вырос ты, не узнаешь… А отец-то где?

– Убили.

Она покачала головой, прикрыв рот сухой ладошкой.

– А мать?

– И матери нет.

– Ох, горе-то какое, – бабка Прасковья пошамкала беззубым ртом. – Сирота ты, сирота…

Она осторожно провела пальцами по поседевшим вискам Лёшки, взяла его за руку, подвела к столу.

– Что-то одёжка у тебя сырая…

– Да, оступился в канаву…

– А… Ну ладно… Скидай одёжку, пока печь тёплая, высушу.

Она достала из сундука ношеную, но чистую рубашку, широкие штаны, серый заштопанный свитер.

– Переоденься. Это сынка моего, Сашки, – она встряхнула одежду. – Он, соколик, как ушёл на фронт прошлым летом, так ни слуху от него, ни духу. Может, уже и косточки его давно сгнили…

Она тихо всхлипнула, усадила Воробушка за стол. Поставила перед ним варёную картошку в миске, солёные огурцы, положила горбушку хлеба.

– Поешь пока.

Воробушек сглотнул слюну, только сейчас почувствовав голодное подсасывание под ложечкой. Он жадно накинулся на еду, набил рот, быстро зажевал, задвигал ртом и тут же закашлялся.