Полная версия:
Сегодня не умрёт никогда
Володин подлетел к пацану, выхватил у него топор, отбросил в сторону. Молча прижал дрожащего как в лихорадке парня к себе…
– Э, да что же я, дурень старый! – спохватился дядя Вася. – Давай-ка делом займёмся! Надо же скоро бойцов кормить!
Он встал, начал рубить ольховые жерди и подтаскивать их к кухне.
– Огонь надо развести. А ты пока за водой на ручей сбегай.
Воробушек, вставая, спросил:
– Дядя Вась, а где сейчас ваши-то?
– В Ростове. Под немцем.
– А вы не боитесь?
– Как не боюсь? Ещё как боюсь! У немца нет сердца. Вместо него – камень. Никого не щадит. Ни старого, ни малого. Да не мне тебе рассказывать…
Завхоз отложил топор, откинул плащ-палатку у входа в шалаш, вошёл. Через минуту вышел, держа в руке фляжку. Сел у сбитого из грубых досок стола под навесом, сделал глоток. Шумно выдохнул, разгладил усы:
– Хорошее лекарство! Выпьешь – и сразу легче. Тебе не предлагаю. Мал ещё.
Лёшка понимающе кивнул.
Дядя Вася достал из кармана сухарь, потёр его о рукав телогрейки, протянул Лёшке:
– На вот, возьми, погрызи.
Дядя Вася держал Воробушка всё время при себе. Ночью укрывал его тёплой шинелью, на привалах подсовывал лишний кусок, а во время боя старался спрятать в безопасном месте.
Недели через две немцы обнаружили отряд и начали обстрел из артиллерии. Сначала снаряды рвались в стороне, но потом стали лететь всё ближе и ближе. Бойцы разбегались, прятались за деревьями, падали в снег. Лошади вырывались из оглобель, храпели, ломали дышла, вставали на дыбы, опрокидывали сани. Дядя Вася сгрёб Лёшку в охапку, отбежал подальше, упал за деревом, закрыв мальчишку собой. Когда обстрел закончился, солдат остался лежать на кроваво-красном снегу. Осколок попал ему прямо в затылок.
Вечером Василия Прокофьевича и ещё шестерых бойцов похоронили на поляне в братской могиле. На могильный холмик установили фанерные таблички, на них чёрным химическим карандашом написали имена. Воробушек положил сверху срезанную осколком зелёную еловую ветку и перочинный ножик с корабликом и чайкой.
На следующий день Володин позвал Лёшку к себе, налил горячего чая.
– Пей, Воробушек, грейся. Жаль дядю Васю. Хороший был солдат. Теперь будешь с нами, – Володин кивнул на Пантелеева, сидевшего недалеко. – Мы теперь твои командиры.
– А чего делать надо? – Воробушек нетерпеливо поднял голову.
Политрук хлопнул мальчишку по плечу:
– Помогать нам! Как тимуровец!
– А кто это?
– Ты что, не знаешь, кто такие тимуровцы? Они помогают людям. Борются за справедливость. Командир у них – Тимур. Ты читал книгу Гайдара «Тимур и его команда»?
– Не-а, – шмыгнул носом Воробушек.
– Ну, брат, – развёл руками Володин, – эту книгу тебе обязательно нужно прочесть! А пока нам всем победу добывать надо. Так, чтобы фашистов уничтожить. Ты готов?
– Угу! – кивнул Воробушек.
– Есть для тебя задание, – Володин стал говорить тише. – Понимаешь, разведчиков у нас не осталось. Позавчера последний не вернулся с задания. А ты же здешний, знаешь, что здесь и где. Деревни какие, дороги, болота, реки. Нам данные нужны о немцах. Сможешь?
Воробушек, отпивая горячий чай, кивнул.
– Вот и хорошо! – довольно потёр большие костистые ладони политрук. – Будешь помогать отряду. А это, – он протянул Лёшке пистолет, – тебе. Трофейный. Ты теперь настоящий боец нашего отряда.
Воробушек недоверчиво взял в руки тяжёлую кобуру, открыл, вытащил чёрный пистолет. Его глаза заблестели, он облизал пересохшие губы.
– Это парабеллум, – проговорил политрук, – калибр 7,65 миллиметра. Бьёт на сто метров. А с десяти может немецкую каску пробить.
– Проверено, – довольный прогудел старшина. – В деле опробован.
– А вот здесь, – политрук показал пальцем, – защёлка. Нажимаешь, вытаскиваешь магазин. Если пустой – заряжаешь патронами. И обратно вставляешь. Смотри.
Володин взял пистолет, вытащил магазин, повертел в руке, вставил обратно, защёлкнул.
– Здесь восемь патронов. Чтобы стрелять, нужно снять с предохранителя. Вот, – он повернул пистолет к Лёшке левой стороной, – маленький флажок. Его нужно опустить вниз. Передёргиваешь сзади затвор на себя, нажимаешь спусковой крючок, стреляешь. Понял?
– Ага…
– Старшина, – Володин повернулся к Пантелееву, – как будет случай, потренируйся с Воробушком, постреляйте в дерево.
– Сделаем, – ответил тот.
– Кстати, – политрук покачал оружие на ладони, – называется пистолет «парабеллум». От латинской пословицы «Si vis pacem, para bellum», что значит «Хочешь мира, готовься к войне». Только, – он горько ухмыльнулся уголками губ, – в названии они оставили только конец фразы. Про войну. Ну, что ж… Хотите – получите…
С этого дня Воробушек стал ходить в разведку. Он переодевался в бродягу, перекидывал нищенскую котомку через плечо. В мешок ему клали несколько варёных картофелин, пару кусков засохшего хлеба, тонкое жилистое сало. Деревенское, не армейское.
Перед выходом на первое задание Володин увидел, как пацан прячет пистолет за пазуху. Политрук взял мальчишку за руку, отвёл в сторону.
– Лёшка, ты теперь разведчик, понимаешь? Всё время будешь среди немцев. А если тебя обыщут? Нельзя тебе оружие брать с собой!
Воробушек с вызывающим видом молчал и только сердито сопел.
– Пойми ты, – горячился политрук, – если немцы пистолет найдут, расстреляют на месте. А ты должен добывать информацию и приносить её в отряд. Это будет твоё самое важное сражение. Ну, понял?
Лёшка, нахмурившись, достал пистолет, молча протянул Володину.
В деревнях он ходил от дома к дому, просил еды. При этом смотрел по сторонам, считал, сколько гитлеровцев, танков и пушек, где выставлено охранение. Доставал кое-какие медикаменты для раненых…
Володин наконец-то откашлялся, отдышался. Подумал о раненых в отряде. Уголки его губ дёрнулись вниз, он поморщился, как от зубной боли. Раненых было много. Их разместили в глубине леса. Нарубили еловых веток, сложили черенками к стволам деревьев, обложили по кругу, сверху кинули оставшиеся одеяла, плащ-палатки. Он вернул легкораненых в строй, а тяжёлых решил переправлять через реку на плотах.
Военврача в их полку убило в самом начале окружения. Потом погиб фельдшер. С ранеными осталась одна медсестра Феодора – дочь кузнеца, рослая, с сильными руками и длинной косой, уложенной вокруг головы. В отряде её прозвали Феей.
Давно закончились бинты и медикаменты, но Фея как могла помогала раненым. Кровяные тряпки закоченели, превратились в камень. Их надо было вырубать отбойным молотком. После боя собирала у убитых немцев индивидуальные аптечные пакеты, из нательного белья нарезала тряпки, делала перевязки. Куском солёного сала натирала гноившиеся червивые раны, грела воду и мыла беспомощные израненные тела, срезала секатором почерневшие ногти, наросты на ногах. У некоторых бойцов изо рта шёл сладковатый запах, чернели и расшатывались зубы. Часто больные цингой ночью слабели и утром уже не могли встать, быстро теряли силы и умирали. Фея варила от цинги терпкий и горький настой из хвои.
Глава 3
(ЦАМО РФ, ф. 208, оп. 2511, д. 159, л. 25)[1]
Шифрограмма
Дата: 9–10 марта 1942 года.
Кому: начальнику Главного Политического управления РККА, армейскому комиссару 1-го ранга Мехлису Л. З.
От: командующего 33-й армией генерала Ефремова М. Г.
1. Части 113-й, 338-й и 160-й стрелковых дивизий в течение полутора месяцев отрезаны от баз снабжения и, имея большие потери (3 тыс. только тяжелораненых), в настоящее время потеряли пробивную способность.
2. Круговая оборона протяжением 90 км в условиях исключительной малочисленности дивизий (всего в 3 дивизиях 2500 стрелков), острого недостатка боеприпасов и продовольствия, отсутствия фуража, горючего ставит под угрозу разгром наших частей.
3. Наступление 43-й армии с задачей освободить коммуникации 33-й армии успеха не имело.
4. Нас отделяет всего 5 км расстояния, и 43-я армия не может пробиться и соединиться с нами.
5. Докладывая вам об обстановке, прошу принять срочные меры, форсировать наступление 43-й армии в направлении Шеломцы, Кобелево…
Шифрограмма
Кому: тов. Ефремову.
От: тов. Жукова, тов. Хохлова.
Вы жалуетесь в Москву на Голубева на то, что он якобы плохо дерётся и до сих пор не открыл вам коммуникации, просите Мехлиса воздействовать на Голубева.
1. Оценку Голубеву и 43-й армии может давать только
Военный Совет Фронта, Главком и Ставка, а не сосед.
2. 43-я армия действовала и действует лучше 33-й армии.
Что касается Голубева, мы также его ценим очень высоко. Следствие показывает: не Голубев виноват в том, что противник вышел на тылы 33-й армии, а Военный
Совет и штаб 33-й армии, оставивший только 90 человек без артиллерии и миномётов на прикрытие своих тыловых путей, которые при появлении противника разбежались.
3. Вы пишете, что находитесь в 5 километрах от Голубева, а мне вы всё время доносили, что находитесь около
Шеломцы. Видимо, вы не знаете, где ваши части находятся. Где же вы находитесь, и где Голубеву искать с вами соединения?
4. О трудностях могу сказать так: это обычное явление в тылу врага. Белов тоже в тылу врага и недалеко от вас, но он себя чувствует прекрасно и всё время бьёт врага…
5. К сожалению, вяземская группа 33-й армии до сих пор ни на шаг не сдвинулась с места, и это осложняет обстановку для Голубева на правом фланге. Голубеву направлена категорическая задача в ближайшие 1–2 дня с вами соединиться. Это, видимо, 43-й армией будет сделано, если только вы не будете врагу сдавать своих тыловых путей. Боеприпасов по мере возможностей вам будем подбрасывать…
Шифрограмма
Кому: тов. Жукову, Хохлову.
От: тов. Ефремова.
1. Я ни на кого не жалуюсь, а по-большевистски сказал, что есть, и не кому-нибудь, а тов. Мехлису, что очень хочу скорейшей очистки коммуникаций 33-й армии.
2. Находясь под Вязьмой по вашему приказу, я тылы никак не мог прикрыть, что вы прекрасно понимаете: состав дивизий вам был до выхода под Вязьму известен, как и растяжка коммуникаций 33-й армии.
3. Поймите, мы каждые сутки ведём бой вот уже полтора месяца почти без боеприпасов и уничтожили несколько тысяч немцев. Сами имеем 3000 раненых. Воюем.
4. Не могу понять одного – как можно месяцами стоять перед какой-либо деревней? И терпеть не могу, когда свою вину сваливают на других. Эта система приносит огромнейший вред.
5. Подтверждаю, 160-я стрелковая дивизия имеет целью оборону по реке Угре на широком фронте, частью своих сил действует на Шеломцы, Гуляево и находится в лесу.
6. В последний раз вам, как военному совету, докладываю: положение дивизий армий тяжёлое, я сделал и делаю всё, чтобы врага бить и не допустить разгрома нас врагом.
7. Спешите дать боеприпасы, нет у нас боеприпасов.
Глава 4
Под сломанной сосной копошился в ночи рядовой Кудрявцев. Он, кривясь от ноющей боли, никак не мог найти места для раненой руки. Зло чертыхался, морщил скуластое лицо, поросшее рыжей щетиной. Задев неосторожным движением перевязанное замызганным бинтом запястье, сквозь зубы выругался:
– Ай, твою Богу душу!
Из темноты послышалось:
– Не поминай Бога всуе…
– Опять ты, Твердохлебов, как гость незваный, в чужую хату лезешь!
– Господь не мой, а наш общий, – отозвался Твердохлебов по прозвищу Свят.
Невысокий, круглоголовый, с торчащим из-под шапки чубом Василий Зорин вздрогнул, очнулся от сонной дремоты.
– Слышь, правдолюбец, – проговорил он, зевая, – политрук тебя услышит, быстро с небес на землю спустит.
Свят поднял уставшие глаза, спокойно ответил:
– Каждый под Богом ходит. И политрук твой тоже.
– Э, не! – ответил Зорин. – У него свой Бог! Он в Кремле живёт. И рука у него ох какая длинная…
Твердохлебов зашевелил широкими плечами:
– А когда смерть в тебя вцепится, ты у политрука спасение будешь искать или у Бога?
В тревожной темноте все вдруг замолчали.
Пётр Твердохлебов, с грубо тёсанным, как будто из какого-то крепкого дерева, лицом, широким лбом, густыми, словно взлетающими, бровями до войны жил в большой старообрядческой семье на Алтае, в Уймонской долине, окружённой Теректинским и Катунским хребтами. Когда-то из-за гонений властей его предки бежали с берегов Белого моря в эти дикие безлюдные места. Поставили просторную избу-пятистенок, в углу разместили полку с иконами, подсвечником и лампой-керосинкой. Всю мебель сделали сами из дерева. Молились, постились, работали день и ночь и смогли не только выжить, но и вырастить семерых детей.
Твердохлебов был шестым ребёнком в семье. К тридцати годам он успел жениться, родить с женой троих детей и поставить свой дом. К ежедневным молитвам двуперстием, грамоте и честному труду он был привычен, в армии от работы не отлынивал. Только с одним он никак не мог смириться: ему запрещали носить бороду.
– Какой же верующий без бороды? – удивлялся Твердохлебов, рассуждая вслух. – Бритый мужик больше похож на бабу.
Но как он ни просил командиров об этом снисхождении для себя, всегда получал один и тот же ответ: «не положено».
– Вот чудаки! Иисус же носил бороду. А значит, его чада должны следовать этому примеру. Нам его нельзя ослушаться. Так, дай Бог, и спасёмся.
– Спасаться будет каждый как может, – смачно сплюнул Шерстобитов по кличке Кривой. – И нечего пенять на начальников. Все волки. Только одни зубы кажут, а другие морду к земле гнут.
Прозвище Кривой получил за уродливый шрам от глаза до рта, перекосивший его лицо. Об этом Шерстобитов не рассказывал, но все знали, что он вор с уголовным прошлым, обменявший предстоящие годы заключения за тюремной решёткой на добровольную отправку на фронт.
Свят зубами сдёрнул варежку с руки, поднял вверх указательный палец:
– Один всегда слабее пятерни!
– Это у тебя, фраера, может, и так, – пробурчал Кривой, косясь на Твердохлебова. – А у настоящих людей – по-другому.
Шуршали бы червонцы в кошеле! А пока в кармане вошь на аркане…
– Не глупи! Цена человека не в деньгах, а в делах!
– Свят, не мути…
– Ты вроде свой, – продолжал Твердохлебов, подтянув к себе винтовку, – а как начнёшь трепаться, вроде и нет…
– Свой, свой… – ляскнул зубами Кривой.
– Так сейчас на реке и увидим… Как тебе червонцы помогут. Может, спасёшься, а может, нет. Вода – беда! Камень на дно быстро идёт. Хотя и Ной на ковчеге тоже не знал, что его ждёт. Только верил и делал так, как велел Господь.
– А что он ему велел? – обернулся Кудрявцев, стараясь отвлечься от ломоты в раненой руке.
– Сделать ковчег и во время потопа спасти себя и каждой твари по паре.
– Зачем?
– Известно, чтобы жизнь потом возродилась снова…
– Во-во, – ухмыльнулся Зорин, – мы здесь как раз и есть твари по паре. Кого у нас только нет! И стар, и млад, и верующие, и безбожники. Пока все в одной куче. А потом разбредёмся. Кто в могилёвскую губернию, кто в госпитальную…
– Как Бог даст, – проговорил Твердохлебов. – Всё в его власти.
– Свят, ты как заведёшь проповедь, – отозвался Кудрявцев. – Хоть стой, хоть падай. И чего ты всё за крест держишься?
Твердохлебов дотронулся до груди:
– Потому-то я и жив до сих пор, что за него держусь. Мой батя говорил: «Носи рубаху с крестом, и ничего тебе не сделается».
– Слышь, Свят, – окликнул его Зорин, – мы тоже пока дышим. Хоть и без крестов ходим.
– Ага, – довольно поддакнул Кривой, – не таскаем лишнего.
– Молитесь, чтобы и дальше так было, – вздохнул Свят.
– И потом, скажи мне, – не отставал Зорин, – чего же твоя вера других-то не уберегла? Сколько уже солдатских голов-то полегло. Не сосчитать! От полка за пару месяцев малая кучка осталась.
Твердохлебов сцепил пальцы перед лицом в замок и уткнулся в них подбородком:
– Без веры мы остались. Вот и пришёл к нам дьявол. Да привёл с собой всех тех, кто возлюбил тьму, а не свет. Вот и бьют нас, неверующих, Бога забывших…
Василий потёр губы варежкой:
– Значит, по-твоему, если все будем верить в Бога – сразу победим немца?
– А не нужно на Бога пенять, коли сами кривые! – твёрдо ответил Свят, будто с одного удара вбив гвоздь в доску. – Господь человеку всегда даёт право выбора. А уж что мы дальше будем делать – это уже наша забота, а не его!
Зорин отхаркнулся, сплюнул мокроту:
– Выходит, тот, кто в плен к немцам попал, сам так решил?
– Сам! Он мог убить немца! Или убежать от него!
– Ну ты, Свят, даёшь!
Твердохлебов на миг замолчал, а потом продолжил:
– Бог поможет, если мы сами себе поможем. А вера нужна, чтобы не столько живым сейчас остаться, сколько потом жить вечно. В землю-то, рано или поздно, каждый ляжет. Не это важно…
– А что? – резко спросил Зорин, приподнимаясь на локтях.
– Где наша душа после смерти окажется.
Зорин фыркнул, сорвал сухой стебель, зажал зубами.
– И что же, ты, Свят, выходит, не боишься смерти? – он пристально посмотрел на Твердохлебова.
– А чего её бояться? Жизнь-то вечная…
– Да брешет он всё! – процедил Кривой, – дай только срок…
– Ты бы язык-то свой поганый придержал! – порывисто ответил Свят. – Плетёшь им, хуже германца с того берега…
В глазах Кривого лезвием острого ножа блеснул злой огонёк:
– Пошёл ты на х…! – он злобно выматерился. – Указчик нашёлся! Все так ботают, не я один…
Твердохлебов разжал стиснутые зубы:
– А ты за себя ответ держи! Нечего на других пенять. Мат – это язык бесов. Ругательное слово оскверняет душу. Когда дьявол кого-нибудь хочет от Господа оторвать, матерщину в душу человека вкладывает. И тогда всё – попался ты на его крючок…
Свят громко цокнул языком:
– И если не исправишься, так и будешь теперь мыкаться до конца жизни.
– Ты, как вьюн, всегда вывернешься, – всколыхнулся Кривой.
– Так что ж теперь, не моги и выругаться? – глухо уронил Кудрявцев. – Ты отличай вилку от бутылки! Когда нет терпежу – это одно…
– Да у тебя этого никогда нет! – отозвался Зорин под общий смех.
Он повернулся к Твердохлебову:
– А когда хочется крепким словцом вдарить, что делать? Себе на горло наступать?
Свят тихо ответил:
– Молиться! Молитва избавит от греха, направит в царствие небесное…
Зорин нетерпеливо ударил себя рукой по коленке:
– А я не верю! Хоть убей меня! Нет Бога! Жизнь одна, и больше не будет!
– Если не веришь, то и нет Бога, – ответил спокойно Твердохлебов, повернув к Зорину лобастую голову. – А веришь – есть. Может, поэтому-то зло и побеждает, что мы не видим дальше своего носа. Не хотим жить по заповедям Христовым.
– Так что же ты, – усмехнулся Зорин, – тогда фрицев убиваешь? Они же вроде тоже люди. А ты заповеди нарушаешь?
– Немец – враг. Он к нам в дом пришёл грабить и убивать. А кто к нам с мечом придёт, того мы покараем…
Зорин хитро посмотрел на Свята:
– Ну а как быть с теми, кто из наших к фрицам переметнулся?
– Они – заблудшие овцы, – Свят покачал головой, – их домой надо возвращать…
Василий пожал плечами:
– Запутано у тебя всё. То нельзя убивать, то можно…
– Врага можно, – решительно ответил Свят, – безвинных – нет. А законы Божьи надо блюсти.
– Да не парьтесь! – пробормотал Кривой. – Сильный всегда одолеет слабого! Хоп – и в дамках! Это же закон жизни! Все двуногие или паханы, если силёнок хватает, или дешёвые фраеры, если слабаки.
– Брешешь! – Твердохлебов с силой ударил кулаком по заснеженной земле, – то закон дьявола! А люди живут или с Богом, или с сатаной!
Он перекрестился:
– Господи, спаси нас, сохрани и помилуй!
Зорин сжал кулаки:
– Да брось ты, Свят, свои поповские сказки! Знаем мы это…
Своё отношение к Богу Василий давно уже определил. Ещё до войны в его село Истобенское, что в Кировской области, на левом берегу Вятки, приехал из города чернявый, суетливый, нерусских корней агитатор Исаак Львович Лемах. Он, поправляя круглые роговые очки на переносице, картавя и приподнимаясь на носках, чтобы казаться выше, с таким жаром рассказывал о классовой борьбе, дармоедах попах, выпивших всю кровь из простого народа, что Василий одним из первых вступил в кружок воинствующих безбожников.
Молодые атеисты собирались вместе, читали газету «Атеист», писали антирелигиозные листовки, рисовали плакаты с крупным, красными буквами выведенным словом «Долой». По утрам они ходили к деревянной церкви, построенной на высоком холме на берегу реки, разгоняли собиравшихся там на молитву богомольных старушек. Доставалось от них и безропотному, худосочному, тихо пьющему сельскому дьячку Трифону, всегда одетому в застиранный, давно полинявший суконный балахон цвета варёного картофеля, на котором тускло поблёскивал красновато-коричневый наперсный крест.
После ареста и высылки в Сибирь сельского игумена Варлаама с женой и пятерыми малыми детьми свечница и сторож сбежали из храма. Трифон остался в церкви один. Но каждое утро он открывал скрипучую церковную дверь и зажигал лампадку. Проводить служб ему не полагалось, поэтому он, шепча про себя молитвы, целыми днями тихо сидел в углу, встречая каждого входящего поклоном, лучезарной улыбкой и добрым взглядом.
Когда пришёл из города указ о закрытии церкви, Исаак Львович торжественно объявил об этом на сельском сходе и выгнал дьячка на улицу. Василий под одобрительные выкрики приятелей залез на купол, сломал и сбросил потемневший деревянный крест. Трифон с застывшей на губах виноватой улыбкой стоял в стороне, покорно смотрел слезящимися глазами и молча крестился. Василий не понял тогда, почему плачет этот деревенский дурень, когда наконец-то наступил праздник всеобщей свободы.
На следующий день активисты разломали в церкви иконостас, выбросили иконы и подсвечники, организовали клуб. Туда по выходным набивалась молодёжь, щёлкала семечки, дымила папиросами и слушала пламенные речи Исаака Львовича о наступивших свободе, равенстве и братстве. А потом, проводив докладчика улюлюканием, топотом и свистом, бросалась петь и танцевать. А Трифон после закрытия церкви пропал. В селе больше его никто не видел.
Кудрявцев пошевелил раненой рукой, охнул от боли:
– Эх, сейчас бы сто грамм наркомовских. Всё легче бы стало…
– Да, без ста грамм, товарищ, песню не заладишь…
– Это точно. Водочка, родимая, лечит…
– И сердце смягчает…
Зорин хихикнул:
– А ты Свята попроси причастить. Может, он и нальёт чего!
– Как же! – процедил Кривой. – Он так нальёт, что в штанах не удержишь. Эх, жизнь копейка, судьба злодейка – заест и не заметишь!
Раздался приглушённый голос Твердохлебова:
– Господи, прости болтунам, ибо не ведают, что говорят…
– А на том берегу, слышал, если прорвёмся, и двести дадут, – мечтательно проговорил Зорин, счищая палкой грязь с истоптанных ботинок. – Эх, гармонь моя, сиротинушка…
– Говорят, что кур доят, – прошепелявил в темноте худосочный, невзрачный на вид Шматов. – Вот у немцев медали давали за зимовку в России. С подвигом это дело равняли. Русская зима – это не шутка. А нам что? Мы же тоже люди. Терпелка не из железа сделана, сломаться может.
– Так что же, тебе медаль за это подавай? – выпалил Зорин.
– Может, и медаль, – задумчиво ответил Шматов, – а то и целый орден. Я согласен! Вон сколько натерпелись в снегах да болотах! Сил уже нет никаких. Шинелька-то на нитки расползлась. Из штанов срамота выглядывает. Валенки в прокисшую кашу превратились.
– Знаешь, Шматов, – тихо проговорил Зорин, морщась, как от надоевшей занозы, – ты даже когда на своей заднице клопа увидишь, и то кричать станешь: «Моё!» Присосёшься, как пиявка, не отстанешь! То сухарь тебе лишний дай, то теперь орден подавай…
– Да не нужно мне ничего, – пробурчал Шматов. – Пожрать бы чего. Сальца бы да ржаного хлеба с лучком…
– А я бы кашки ячневой навернул!
– Да хоть и нашей крупяной!
– Это да! – громко сглотнул Кривой. – Сейчас бы и пайке тюремной полыбился. Эх, червонный туз – дальняя дорога!
– А помните, как перед войной сапоги для форса салом натирали?
– Слышь, замолкните! – зло цыкнул Зорин. – Забыли, что о еде нельзя!
Твердохлебов смахнул прилипший снег с рукава:
– Золото и серебро будут бессильны спасти их. Они не насытят ими душ своих…
– Во, слышь, что наш Свят говорит?
– Да балабол он. Всё на Бога нас хочет взять.
– И к своим бы выйти, – упавшим голосом проговорил Шматов. – Да, видать, с ранеными не уйдём мы. Оставили бы их в деревне какой, чего тащить…
– Шматов, а если бы ты был на их месте? – резко повернулся к нему Твердохлебов. – Тебя тоже надо было бы оставить на баб и детей? Чтобы их немцы постреляли и пожгли?
