Ваниляйн и Лизхен

Федоров Евгений Семенович, мой одногодок и армейский друг.

Жил в городе Пушкин под Ленинградом, работал научным сотрудником в закрытом НИИ. Умер в 1994 году от рака. В Хейероде он был капитаном. На снимке 1972 года он подполковник.

Однако празднование моего дня рождения продолжалось. Неожиданно дверь с шумом распахнулась, и в комнату вбежала Инга Хольбайн в белом фартучке с накладными карманами. Она молча подбежала ко мне, привстала на цыпочки, чмокнула меня в щеку и убежала прочь. Я едва успел засунуть ей в кармашек плитку русского шоколада. Вот так она поздравили меня с днем рождения. Появилась и сама Анна, она тоже поздравила меня и всех присутствующих с праздником урожая. Сделала она это официально и холодно, так как все знали, что она не одобряла моей дружбы с Лизой.

В самый разгар торжеств в комнату поспешно вошел дежурный и предупредил нас, что по лестнице поднимается сам бургомистр села. Вот это да! Мы все понимали, каких трудов стоила для него эта прогулка по лестнице – с его деревянной ногой! Стуча протезом, с непокрытой головой, в комнату вошел бургомистр Хейероде в сопровождении своего худощавого помощника. В руках бургомистр держал букет живых цветов, а его помощник – большую картонную коробку. Бургомистр остановился, отдышался и после непродолжительного молчания сказал:

– Господин комендант, по поручению гемайнде (общины) села поздравляю вас с вашим днем рождения, а вас, уважаемые дамы и господа, с праздником урожая. По этому поводу вручаю вам вот этот наш скромный подарок. – (Замечу в скобках, что бургомистр никогда не называл меня по фамилии, так как за время нашей совместной работы, он так и не научился произносить ее правильно.) Да и я его обычно называл “господин бургомистр”, хотя знал, что его звали Franz Hunstock. Его помощник поставил коробку на стул и распаковал ее. В ней оказался новенький всеволновой радиоприемник голландской фирмы “Philips”. Я поблагодарил за поздравление и за подарок и пригласил высокого гостя к столу. Но он решительно отказался, однако рюмку русской водки выпил с удовольствием. Когда он удалился, я сказал:

– Как все изменилось. Этот человек еще в Первую мировую войну потерял свою ногу в России, а во Второй мировой, как я слышал, опять же в России погиб его сын. И вот сейчас, сегодня, он в своем родном селе вынужден поздравлять и делать подарки какому-то русскому солдату. Это уму непостижимо! Я представляю, что сейчас творится в душе этого пожилого человека. Между прочим, я высчитал, что Франц Хуншток старше меня ровно на 50 лет, и недавно узнал, что он работает бургомистром Хейероде бессменно с 1923 года. Я слышал также, что многие жители называют его “спасителем села”, так как он воспрепятствовал местным нацистам организовать военное сопротивление, когда американцы входили в село. Боя не было, и потому село не имеет разрушений.

Весь вечер Лиза не отходила от меня ни на шаг, каждым своим жестом, поступком она демонстрировала свою любовь и преданность: то смахивала с моего нового костюма воображаемые пылинки, то поправляла сбившийся на бок галстук, а то просто стояла позади меня, положив обе руки на мои плечи. Точно так же вела себя и Гертруда. Павел курил, поэтому у Гертруды было больше возможностей поухаживать за ним, подавая ему пепельницу или зажигалку. Так, между прочим, было принято в Германии у всех немецких влюбленных девушек.

Праздник удался, и наши гости стали расходиться. Прощаясь с нами, Павел сказал:

– Один праздник закончился, а второй только начинается, советую и вам принять в нем участие. Не сидите дома.

За окнами начало темнеть, когда мы с Лизой вытащили из коробки самодельный застекленный фонарик со вставленной в него свечкой, и зажгли ее. Я взял этот фонарик за длинную ручку, мы вместе вышли на главную улицу села. А по ней вниз катился людской поток, вбирая в себя тоненькие ручейки людей из прилегающих улиц и переулков. Люди орали, горланили, пели песни. Почти каждый из них держал в руках тоже фонарик с зажженной внутри него свечкой. Мы с Лизой, взявшись за руки, влились в этот многоголосый, пестрый людской поток, который подхватил нас, закружил и понес вниз под гору. Впереди нас несколько ребят несли на руках круглый бочонок, на борту которого красовалась надпись Wein (Вино). Вместе со всеми я тоже во все горло орал самую популярную на этом празднике легкомысленную песенку:

Trink, trink, Brüderlein, trink!

Laβ dein Sorgen zu Haus.

Und mein Kümmel und dein Herz,

Dann ist Leben ein Scherz.

Пей, пей, братец, пей!

Оставь все заботы дома.

Пусть вино мое и сердце твое

Сделают жизнь веселой.

Поток людей с главной улицы свернул на переулок Борнберг, и мы стали медленно приближаться к источнику Гахель, самому дорогому и почитаемому месту в селе. Здесь толпилось много народу, и каждый человек хотел окропить себя священной водой из этого источника. Мы с Лизой с трудом пробрались сквозь веселую поющую толпу к источнику, чтобы тоже проделать эту традиционную и обязательную процедуру. Протянув руки к тоненькой струйке воды, я неожиданно встретился глазами с фрау Крумбайн, которая узнала меня, сделала круглые глаза и воскликнула:

– Kommandant!

А Лиза в это время нагнулась к источнику и достаточно громко проговорила: “Спасибо, святой Гахель, за твой подарок и за нашу любовь!" Я брызнул водой сначала на свое, а потом на Лизино лицо, улыбнулся в лицо знатной фрау и вместе с девушкой затерялся в толпе. А толпа веселых, возбужденных, поющих и прыгающих людей вынесла нас на площадь перед Новой кирхой, где собралась огромная масса народу, чуть ли не все село. На высоком постаменте стояла огромная, обвитая виноградными лозами бочка, из крана которой рекой лилось свежее вино. Подходи к ней любой веселый человек и пей, сколько хочешь! А вокруг нее, взявшись за руки, стояла стена из жителей села, которые покачивались из стороны в сторону и горланили слова знакомой песенки: “Trink, trink, Brüderlein, trink!”

Мы с Лизой нашли в этой цепочке людей свободное местечко и, тоже качаясь в такт песенки, горланили во весь голос: “Laβ dein Sorgen zu Haus”. Потом мы пробрались к входу церкви и проникли внутрь. Там шло богослужение. Его проводил пфаррер Алоис Хайнебродт со своим помощником. Церковь тоже была заполнена до отказа. Мы не нашли ни одного свободного места на скамейках, пришлось постоять недалеко от входа. Никто не обратил на нас никакого внимания. Простояв несколько минут в благоговейном молчании, мы вышли наружу.

ВАНИЛЯЙН И ЛИЗХЕН

Хейероде. Октябрь 1945 г.

На обороте этого снимка рукой Лизы написано:

Wenn zwei Herzen treu sich lieben,

Und dann traurig auseinander gehn,

Oh, wie selig wӓhr die Stunde,

Wenn wir uns mal wiedersehn.

Dein Lischen

Когда два сердца любят друг друга

И вот однажды должны разлучиться,

О, как блажен будет тот час,

Когда мы опять друг друга увидим.

Твоя Лизхен

В этот вечер мы с Лизой допоздна бегали по нарядным улицам Хейероде, правда, иногда забегали в какой-нибудь темный уголок, чтобы лишний раз поцеловаться, потом опять выбегали на люди и продолжали праздник. А он продолжался всю ночь напролёт. Уставшие и проголодавшиеся, когда было уже далеко за полночь, мы побежали “домой”. Я потянул ее к себе в комендатуру, а Лиза – в свой дом. Как всегда в таких поединках, победила она. Осторожно, чтобы нас никто не услышал и не заметил, мы как преступники открыли большим ключом калитку, а потом ключом поменьше – входную дверь дома, сняли у порога обувь и босиком прошлепали в гостиную, в ту самую, на первом этаже, комнату, которую Мутти приготовила для моего проживания в их доме. Об этом как-то раз мне рассказала Лиза. Боже мой, как здесь было тепло, уютно и благостно! Красивый ручной работы диван, широкая двуспальная кровать с традиционной немецкой высоко взбитой периной, тюлевые опущенные до самого пола занавески, небольшой круглый столик, накрытый расшитыми, как на Украине, полотенцами. Все, что было на столе, заботливо приготовила добрая и трудолюбивая Мутти. Столик небольшой, а еды на нем было много, я даже заметил миниатюрный графинчик с какой-то домашней настойкой.

Все яства – закуски, бутерброды, пирожные – были быстро уничтожены, а от выпитой настойки голова пошла кругом. Мы быстро по-домашнему разделись и юркнули под теплую и мягкую перину. Немецкие перины! Какая же это удобная и нужная вещь! Как мне кажется, у немцев в обиходе вообще не было одеял, во всяком случае, я их не видел, а повсюду встречались только одни перины. Если в комнате холодно, то натягиваешь на себя всю равномерно взбитую перину. Если же жарко, то весь пух одним легким движением можно стряхнуть в угол перины и тебе уже будет не так жарко под ней. Удобно? Очень.

Люди хотят счастья, но не всем оно достается. Так вот я – один из тех немногих, кому это счастье улыбнулось, досталось и не крохотным кусочком, а огромной глыбой, и не маленькими порциями, а целиком и все сразу. И эту глыбу счастья свалила на мою голову, конечно, моя Лиза. Только она одна умела так нежно, так ласково прижаться к моему плечу и молча своими тоненькими пальчиками перебирать мои плохо расчесанные волосы. А чего стоят ее откровенные разговоры и беседы со мной? Сколько мудрых мыслей и наблюдений высказала она! Вот и сейчас, тронув меня за плечо, она как-то задумчиво, по-философски проговорила:

– Знаешь, Ваня, напротив нашего дома, чуть ниже по улице есть большая каменная стена – Brandmauer. Завтра я тебе ее покажу. Так вот, во времена наци на ней большими белыми буквами было написано: “Sieg oder Sibirien” (“Победа или Сибирь”). Как я боялась тогда, что придут к нам в село русские солдаты и увезут меня в эту далекую, страшную и дикую Сибирь! Ты даже не представляешь себе, как я переживала и боялась русского солдата. Я думала, что он большой с раскосыми глазами, лохматый, как медведь, с торчащими изо рта клыками.

– Вот я и есть русский солдат, да еще из Сибири. Выходит ты боялась меня? – сказал я с усмешкой.

– Да, да, Wanilein, тебя! Какая же я тогда была глупая и доверчивая. Тебя надо любить, а не бояться! – сказала Лиза. Она повернулась ко мне и нежно поцеловала меня в самые губы. Потом приподнялась, чтобы лучше видеть мое лицо и, сидя в постели, продолжила прерванную мысль:

– А теперь? Теперь, сегодня я сама хочу ехать в Сибирь! Понимаешь, сама, ДОБРОВОЛЬНО! Конечно, только с тобой. Сибирь теперь меня не пугает и не страшит. Ваня, почему ты не хочешь взять меня с собой? Я бы там, в Сибири, все перенесла и все бы вытерпела, и стала бы тебе хорошей женой и помощницей.

“Ах, Лиза, Лиза! Какой же ты чудесный, но наивный человек! Ты, как дитя, не понимаешь, что говоришь. Ты говоришь то, что тебе хочется, не отдаешь отчета, осуществимо ли это”, – так подумал я, прежде чем ответить ей. Но в порыве нежности и признательности я схватил ее за руку, положил ее руку себе на грудь и спросил:

– Слышишь, как бьется мое сердце? Оно бьется только для тебя, только для тебя одной! И ты это знаешь! Но, но… я не могу выполнить твое желание, хотя хочу так же страстно, как и ты! Но не могу, понимаешь, Лиза?! Я солдат и что мне прикажут, то я и делаю, куда пошлют, туда и иду. Я не знаю сам, когда я буду дома и когда увижу своих дорогих родителей и сестренок. Ты знаешь, сколько времени я не видел их?

– Сколько?

– Три года! Три долгих года. За это время мои младшие сестренки стали уже девушками и даже невестами. Лиза! Ты хочешь в Сибирь, но совсем не знаешь и не представляешь себе, что это такое!

– Ваня, расскажи мне о Сибири, и я пойму и узнаю ее, – попросила меня Лиза.

– Ладно, слушай. Сибирь – это не Тюрингия, Сибирь – это серьезно! В Сибири нет каменных домов, там все сделано из дерева: и дома, и мосты, и заборы, даже ложки там тоже деревянные! Вот!

– Да?! – удивилась Лиза.

– Ты хоть раз в жизни ела деревянной ложкой? – спросил я.

– Нет, конечно. А что, это важно?

– А еще хочешь в Сибирь! Посмотри, как вы, немцы, по утрам умываетесь! Сначала в тазике моете руки, потом этой же “грязной" водой моете лицо! Ни один уважающий себя сибиряк, даже самый бедный и нищий, не станет так умываться. Он побрезговал бы. Понимаешь? У нас в Сибири для этого придумано специальное устройство, которое называется РУ-КО-МОЙ-НИК.

– Что это такое ру-ко-мой-ник? Переведи на немецкий язык, – попросила Лиза.

– Это слово русское и не переводится на немецкий язык, потому что у вас, немцев, нет этого приспособления – ру-ко-мой-ни-ка, и нет соответствующего слова. А еще хочешь ехать в Сибирь!

– Ваниляйн, милый! – взмолилась Лиза. – Почему ты сердишься и ругаешь свою Лизу? Когда я буду в Сибири, то я каждое утро буду подавать тебе полотенце и РУ-КО-МОЙ-НИК!

– Ну, что ты будешь делать с этой девчонкой?! Она одним своим этим возгласом разоружила меня, выпустила из меня зловредный дух и сделала меня опять послушным и ласковым. Я набросился на нее и стал молча и долго целовать ее лицо, шею и плечи.

– Ах, Ваня, если мне нельзя ехать с тобой в Сибирь на твою родину, тогда ты оставайся в Хейероде, на моей родине. Мы будем жить с тобой вот в этой комнате и будем счастливы, я в это верю.

– А что я буду делать в Хейероде? Ведь я еще ничего не знаю, не умею и ничему еще не научился. Я же тебе рассказывал, что в солдаты меня взяли прямо со школьной скамьи, – сказал я.

– Но ты же сам мне говорил, что когда вернешься домой, будешь учиться. Учиться можно и здесь, в Германии. Например, в Мюльхаузене есть две высшие школы (Oberschule), одна сельскохозяйственная, другая лесопромышленная. Ты можешь поступить в любую из них. Каждый день поездом будешь ездить в Мюльхаузен на учебу, а я буду каждый день ждать и встречать тебя. Через четыре года ты можешь стать или агрономом, или инженером. Я уже говорила с Мутти, она согласна. Денег на твою учебу у нас хватит.

Ах, Лиза, Лиза! Ты сама знаешь, что все это только мечты, сладкая фантазия, за которыми нет ничего реального. Но и за это тебе спасибо! Я знал, как могут быть преданными своим мужьям немецкие женщины. Примеров только из классической немецкой литературы можно привести много. Но и русские женщины тоже способны на такие же подвиги. Вспомним хотя бы жен декабристов, которые добровольно последовали за своими мужьями-арестантами на сибирскую каторгу. Лиза по природе своей и по натуре принадлежала именно к такой категории женщин, способных и готовых на самопожертвование.

Я обнял, поцеловал Лизу, поблагодарил ее за мечты, которыми не суждено сбыться, и сказал:

– Теперь давай поговорим еще об одном деле, которое меня беспокоит и волнует. Ты понимаешь, я начинаю бояться за тебя. Слушай, я здесь, в Германии, гость, точнее сказать, – оккупант. Рано или поздно…

– Лучше поздно, лучше поздно, как можно позднее… – перебила меня Лиза, догадавшись о чем я хотел сказать.

– Да, да, рано или поздно, но я все равно уеду отсюда и вернусь к себе домой, на свою родину. Ты же, Лиза, останешься здесь, в Хейероде. Здесь твой дом, здесь твоя родина и после нашей разлуки, после нашей вынужденной разлуки, тебе здесь жить и трудиться. Скажи, как на тебе отразится твоя связь со мной, с русским солдатом? Я и ты на виду у всех, наши отношения мы не скрываем, мы ведем себя как жених и невеста. Нет, я ошибся, теперь уже как муж и жена. Это видит и это знает каждый житель села, к тому же еще Анна подсматривает за каждым нашим шагом, регистрирует каждый наш поцелуй.

Как всегда, прежде чем сказать что-то важное, значительное, Лиза обязательно заглядывала мне в глаза. Так и сейчас она приподнялась на локтях, окинула меня внимательным взглядом и сказала;

– Спасибо тебе, Ваня, что ты думаешь обо мне, заботишься о моем будущем, о моей дальнейшей судьбе. Я уже говорила тебе, что перед Богом мы действительно муж и жена, наши чувства чисты, искренни и глубоки, и нам обоим нечего стесняться и стыдиться их. А перед людьми? Все люди разные, у них разные взгляды на наши с тобой отношения. Одни уже сейчас осуждают меня, считают, что у нас с тобой пошленькая интрижка, а потому, когда тебя не будет рядом со мной, и меня некому будет защищать, они в открытую будут ненавидеть меня, презирать и даже травить. Среди них окажется и Анна Хольбайн. Но я не боюсь их, потому что в моем сердце останешься ты, останется наша любовь, которая поможет мне все вытерпеть и перенести. Другие видят и понимают, что у нас с тобой большая, настоящая любовь, и многие из них уже сейчас завидуют мне. Но они все равно мне не союзники. Когда первые будут меня откровенно терроризировать, эти вторые не встанут на мою защиту, они будут молчать.

Замолчала и Лиза. Но это ее молчание длилось недолго, и она снова продолжила разговор в спокойной и рассудительной манере:

– Не все умеют любить, как ты любишь меня. Люди жестоки, они сделали мир таким, в котором не нашлось места для нашей любви, для наших чувств. Любовь наша не вписывается в их рамки, она сначала будет выброшена за борт жизни, а потом будет уничтожена. Вот мой ответ на твой справедливый вопрос.

Она опять замолчала, молчал и я, обдумывая ее справедливые и даже мудрые слова. Мне нечего было ей возразить или дополнить ее слова.

– Слушай, Ваниляйн, – после продолжительного молчания опять заговорила Лиза, – почему ты, русский парень, полюбил меня, немецкую девушку? Разве в России нет красивых и обаятельных девушек?

– Почему нет? Есть, конечно. В России, и особенно у нас в Сибири, много, даже очень много не только красивых, но даже прекрасных девушек и женщин. Я же просто не успел ни в кого влюбиться. Вот уже четвертый год, как я одет в солдатскую шинель. Сначала военное училище, потом фронт, бои и сражения, а вот сейчас Хейероде и ты!

Ни слова не говоря, я вытащил из кармана не так давно полученную из дома фотокарточку и протянул ее Лизе:

– Это моя младшая сестренка Галя. Ей сейчас 16 лет. Она, как мне кажется, типичная русская красавица.

Лиза долго и внимательно рассматривала эту фотокарточку и потом сказала:

– Да, твоя сестра действительно красива, даже по нашим немецким стандартам. Она похожа на одну известную артистку, имя которой я не могу вспомнить.

Когда на востоке забрезжил рассвет, мы обнялись, плотнее прижались друг к другу и заснули глубоким безмятежным сном, сном двух младенцев. Пожалуй, это был один из самых, если не самый счастливый день в моей длинной и сумбурной жизни.

5. Что сказал Вюрфель

В последний день октября под вечер ко мне в комнату вбежала Лиза, расстроенная, с испуганными глазами, и бросилась мне на шею: “Wanilein, mein Wanilein!”

– Что случилось? Говори! – встревожился я не на шутку.

Лиза подняла на меня заплаканные глаза и сказала:

– Пришел конец нашему счастью, вы уходите!

– Кто уходит? Куда? – переспросил я, еще ничего не понимая из ее слов.

– Твой полк уходит из Хейероде обратно в Саксонию!

– Не может быть! Кто тебе это сказал? Я комендант и ничего не знаю!

– Ты не знаешь, а все село знает, сказала Лиза, порывисто беря меня за руку.

Я посадил ее на диван и побежал в комнату дежурного телефониста, чтобы позвонить в штаб. А телефонист уже забросил за спину отключенный телефонный аппарат и весело пояснил мне:

– Есть приказ сматывать удочки. Телефонная точка здесь ликвидируется, как и сама комендатура.

Огорченный и смущенный, я выскочил в коридор и увидел стоящую в полураскрытых дверях своей комнаты Анну Хольбайн, которая смотрела на меня с еле скрываемой насмешливой улыбкой. Ничего не сказав, я проскочил мимо.

Вместе с Лизой я побежал в штаб полка. На мой негодующий вопрос старший лейтенант Дунаевский спокойно и невозмутимо ответил:

– Извини, забыли тебя предупредить, что завтра утром снимаемся и уходим. Сдай все дела бургомистру и приходи в штаб, ты переведен в мое распоряжение.

Я выбежал на улицу, где ждала меня Лиза, и сказал ей:

– В нашем распоряжении всего одна ночь.

– Mein Gott! Всего одна-единственная ночь? Я все время ждала эту страшную минуту, но не думала, что она придет так быстро.

С бургомистром я рассчитался легко и скоро, попросил его вместо возвращаемого мною мопеда подарить мне дорожный велосипед, что он немедленно исполнил. Чтобы не терять понапрасну бесценные минуты, отведенные судьбой нам с Лизой на прощание, я не пошел ужинать в офицерскую столовую, находящуюся на другом конце села. Мы с Лизой заперлись в моей, уже теперь бывшей, спальне и стали прощаться. Около полуночи кто-то постучал к нам в двери. Это была Анна Хольбайн.

– Извините меня, я знаю, что вы оба голодны и что у вас нет даже кусочка хлеба. Так выпейте хоть по чашечке кофе, – сказала она и без приглашения прошла в комнату, поставив на стол поднос с едой, чашками и горячим кофейником.

– Спасибо, Анна, я знал, что вы душевный человек. Мы не забудем ваше внимание и заботу о нас. А где Инга?

– Инга спит.

– Скажите ей, что она хорошая девочка и что Onkel Wanja любит ее.

– Она знает об этом.

Когда Анна ушла, я сказал:

– Даже у этого нелюбящего нас человека дрогнуло сердце при виде наших страданий.

– Я знаю, что Анна добрая женщина, но она очень завистлива, и зависть портит ее.

Сейчас – а это почти через пятьдесят лет, прошедших с момента описываемых событий – мне трудно вспомнить детали и подробности нашей печальной прощальной ночи, но все же скажу, ЧТО было главной нашей тревогой и заботой. А главной нашей заботой было, конечно, желание знать, ЧТО ждет нас впереди, ЧТО будет с нами в ближайшем будущем, ЧТО будет с нашей любовью, когда мы расстанемся навсегда, увидимся ли мы в этом мире хотя бы еще один раз? Чтобы получить ответы на эти и на другие подобные вопросы, мы с Лизой прибегли к старинному, и, пожалуй, единственному средству, которым всегда пользовались и сейчас продолжат пользоваться влюбленные всех стран и народов, к – ГАДАНИЮ. Я коммунист – и я на самом деле не верю ни в какие приметы и суеверия, но сейчас, когда решается сама судьба нашей жизни, нашей любви, нашего будущего, я поступился своими принципами и вместе с Лизой включился в эту сентиментальную игру. В качестве предмета для гадания мы решили использовать обыкновенный шестигранный кубик, который по-немецки называется der Würfel (Вюрфель). Мы им пользовались и раньше, когда в свободное время играли в различные настольные игры.

Прежде всего, мы решили с помощью Вюрфеля узнать, сколько раз мы еще встретимся после нашей завтрашней разлуки. Но мы еще точно не знали, куда перебрасывается наш полк: или он возвращается на родину, в Советский Союз, или на какое-то время остается в пределах Германии. Поэтому мы решили сделать два гадания, два ответственных броска кубика Würfel-1 (Вюрфель-1) – это на тот случай, если наш полк (и я вместе с ним) переместится из Хейроде в другое место, но в пределах Германии, и Würfel-2 (Вюрфель-2) – на случай, если наш полк сразу и навсегда покинет ее. Первый решающий бросок должна была сделать Лиза. Она в качестве тренировки несколько раз бросила игральную кость-вюрфель на стол и каждый раз на нем выпадали разные очки-цифры. Наконец наступила решительная минута. Лиза взяла в руки кубик и, глянув на меня, сказала: “Загадываем на Вюрфель-1” и бросила на стол игральный кубик. Но бросила так неудачно, с излишней силой, что он прокатился через весь стол и упал на ковер. Лиза ахнула, и мы оба полезли под стол искать его. Лиза первая увидела его и, не дотрагиваясь до него, восторженно крикнула:

– Смотри, вот он!

Я тоже увидел кубик, но из-за темноты не смог разглядеть какая выпала на нем цифра.

– Vier! (Четыре!), – воскликнула Лиза, когда она вылезла из-под стола с кубиком в руках.

– Четыре! – сказал я, обрадованный, принимая кубик из ее рук. Это означает, что мы еще до моего отъезда в Советский Союз четыре раза встретимся друг с другом. Четыре раза! Это очень много. Радости нашей не было конца. Лиза еще раз взяла в руки этот кубик-костяшку, крутила и вертела его в руках и радовалась как ребенок. Я тоже поддался этому настроению, всячески выражал чувства восхищения, но каким-то внутренним чутьем понимал, что все это игра и не более. Потом Лиза подошла ко мне и предложила:

– Давай дополним предсказание Würfel-1 нашим обещанием писать друг другу письма один раз в неделю.

– Я согласен! – откликнулся я немедленно.

– Нет, я сказала не так, давай будем писать письма не раз в неделю, а не реже одного раза в неделю. Согласен?

– А можно писать каждый день? А?

– Можно, – с улыбкой ответила Лиза. – Немецкая почта сейчас работает четко, значит, я буду получать от тебя часто письма. Как только обживешься на новом месте, так сразу же напиши мне, и я в этот же день поеду к тебе. Запомни это.