Мои воспоминания

На соррентскои равнине мы продолжали вести жизнь по-деревенски, как и на Искии, т. е. обедали в два часа и ужинали в десять. Я был занят уроками тоже всего три часа, от девяти до двенадцати.

Я вставал в шесть часов утра и тотчас же шел купаться в море, по совету того же врача, который предписал мне пить минеральную воду на Искии. Я должен был оставаться в воде не дольше пятнадцати минут и купаться только два дня сряду, а на третий отдыхать. Непременным спутником моим и охранителем на морских волнах был известный уже вам Пашорин, который в эту раннюю пору был свободен от своих кухмистерских обязанностей. Море от нас было, что называется, рукой подать, у самой усадьбы нашей виллы. Стоило только со двора пройти апельсиновую рощу да виноградник, и тут же широкий и довольно отлогий спуск к морю, которое вливается здесь в маленькую бухту, обнесенную со всех трех сторон высокими, утесистыми берегами. Такие уютные уголки с песчаной равниной, которая едва заметно спускается к морской отмели, итальянцы называют «мариною». Море без устали ежеминутно отступает по песку и на него приливает, сажен на пять, на десять, а то и больше, когда разыграется. Чтобы попасть к его постоянному дну, надобно как можно скорее пробежать выступившее из-под отхлынувшей воды пространство и в один миг вспрыгнуть на катящуюся навстречу волну, как бы оседлать ее под себя, а затем без всякого усилия и не торопясь плыть вперед, спускаясь и поднимаясь по широким и отлогим волнам. Пашорин был отличный пловец, и под его бдительною охраною я чувствовал себя в полнейшей безопасности. Далеко в море мы не забирались и доплывали только до окраины отвесной скалы, составляющей правую сторону нашей бухты, и, взглянув вправо же на дымящийся Везувий, возвращались назад. В раннее утро на песчаной «марине», обращенной на запад, под тенью высокого, утесистого берега, дышалось живительною прохладою. С купанья я возвращался один; Пашорин уходил вперед, торопясь на свою работу. Чтобы сберечь в себе крепительную свежесть, медленно, ленивым шагом поднимался я по отлогому подъему дороги в наш виноградник и еще медленнее пробирался между густых рядов виноградных лоз, отягченных гроздями, и поминутно останавливался, срывал с них самые спелые ягоды и клал себе в рот. Так продолжалось всегда по малой мере минут пятнадцать или двадцать, а затем, выбрав себе самую большую виноградную кисть, уходил к себе домой и доедал свой утренник, сидя с книгою под окном, обращенным на запад с апельсиновою рощею и виноградником на первом плане, где я только что проходил, и с расстилающимся далеко и широко Неаполитанским заливом. Я тогда и не слыхивал о лечении виноградом, но без моего ведома угодил как раз пользоваться им в течение двух месяцев ежедневно за целый час до нашего завтрака.

Я уже говорил вам, что на соррентской равнине я принялся читать «Одиссею» и «Освобожденный Иерусалим». Тасс надоумил меня познакомиться и с Ариостом: его «Неистовый Роланд» был известен мне только понаслышке. Сверх того, я здесь же докончил изучение «Божественной Комедии». С тех пор Дантов «Рай» всегда напоминал мне прекрасные ландшафты, на которые я любовался из окон своей комнаты, и мою террасу, по которой прохаживался в лунные ночи, как живописная гора его же «Чистилища» неразрывно слилась в моих представлениях с крутыми подъемами Искии к недостигнутым мною высотам Эпомея. Впечатления юных лет глубоко и крепко залегают в душе и берегутся в ней, как неотъемлемое сокровище, до глубокой старости.

Однако я не покидал и научных исследований своих по классической археологии. Хотя Соррентский полуостров давал для этого предмета плохую поживу в очень немногих и уже чересчур искаженных развалинах, но у меня под руками была соседняя Помпея. В виде прогулки я туда хаживал по праздникам на весь день. Искупавшись в море и наскоро позавтракав своею кистью винограда, я успевал еще в седьмом часу отправиться в путь в утренней прохладе, и, дошедши до Кастеламаре, делал привал в прибрежной остерии под тенью высокой горы св. Ангела, которая еще заслоняла восходящее солнце. Тут я отдыхал и пил свой утренний кофей. Насытившись и освежившись, часам к десяти я был уже в стенах Помпеи, где и проводил весь день часов до пяти, чтобы возвращаться домой, когда жара начинала спадать. В течение дня утолял голод и жажду в соседних с Помпеею плантациях, где хозяева угощали меня виноградом, а на возвратном пути опять останавливался у подножия горы Sant-Angelo, чтобы в той же остерии пообедать жареною в прованском масле рыбою и макаронами с сыром.

Повторительное рассматривание помпейской живописи открывало мне разные подробности, прежде не замеченные, и наводило на новые соображения и замечания. По вечерам я вносил их в свою записную книжку. В этих заметках я особенно вдавался в уяснение себе античного стиля этой живописи в связи с его позднейшим возрождением в произведениях итальянских поэтов и художников XVI и XVII столетий. Такие сравнительные исследования, переполненные ссылками на Овидия, Виргилия, Ариоста и Тасса, должны были подготовлять меня к тому, что предстояло мне изучать в Риме, когда буду гулять там по дворцам и павильонам, стены и плафоны которых изукрасили мифологическими и вообще эротическими сюжетами Рафаэль со своими учениками, Караччи, Гвидо Рени и другие позднейшие живописцы.

Кроме Помпеи мне привелось сделать несколько интересных прогулок в лодке по морю, между прочим, на остров Капри и в Амальфи. Рассказывать вам по смутным воспоминаниям обо всем этом и о многом другом, как хорошо мне жилось на доррентской равнине, я теперь не буду, а вместо того предложу вам несколько выдержек из моих путевых записок, прося милостивого снисхождения к наивной мечтательности юного энтузиаста.

XVIII

Из путевых записок

«Сорренто, 28-го июля 1840 г. – Через Пуццоли, Неаполь и Кастеламаре, с Искии переехали мы в Сорренто, и вот уже два дня, как наслаждаюсь я благословенным воздухом родины Тассовой, ежедневно несколько раз проходя мимо его дома. Думаю, что здешняя природа всего ближе может объяснить страны, воспеваемые Гомером. Синеющая даль моря, усеянная цветущими островами, далеко вьющийся берег с высокими горами, лазоревое небо с дымящимся Везувием, плеск волн, Дробимых о высокий берег, и шум освежающего ветерка между густыми садами оранжей, под палящим солнцем и жарким небом, – неужели какая другая страна в мире может превзойти красотою и роскошью ту, которою я теперь наслаждаюсь? Охотно перенесу я теперь суровую природу своей родины, населяя ее пустынные степи и дремучие леса незабвенными мечтами своего воображения, которые так заманчиво теперь увлекают мою душу восхитительной действительностью. Еще новый дар благого Провидения!»

«Сорренто, 29-го июля. – Читая сегодня «Рай» Данта, вдруг из своего окна, из-за олив и оранжей, услышал я отдаленные звуки органа, согласованного с пением, заманчиво теряющимся вдали. Я оставил книгу, и по звукам отправился в францисканский монастырь, где тогда служили обедню, и просидел в церкви несколько минут, погруженный в тихое благоговение: случайно, но как нарочно, пришлось мне у Данта читать жизнь св. Франциска. Только тогда понимаешь поэта, когда его стихи вдыхаешь вместе с воздухом и растворяешь их высокими звуками молитвы… Вчера и сегодня восхищался я здешней природой: удивляешься, как всякая ничтожная вещь, ручеек, камешек, мостик – будто нарочно брошены для того, чтобы восхищать воображение своею живописностью».

«Piano di Sorrento, 2-го августа. – Вчера из Сорренто переселились мы сюда к стороне М. S. Angelo. Сначала я жалел оставленную мною комнату, окно которой осенялось густыми оранжами и прозрачными оливами, из-за которых так поэтически неслись ко мне звуки утренней и вечерней молитвы францисканского монастыря; а теперь своим новым жилищем я удовлетворен совершенно: окна мои глядят и на восток, и на юг, и на запад, так что я по течению солнца постоянно принужден затворять ставнем которое-нибудь из них. С одной стороны я вижу горы, амфитеатром окружающие равнину соррентскую; с другой – Сорренто, с его берегом и уходящим в море мысом, оканчивающимся полуразвалившеюся башнею; с третьей – широкое море с неаполитанским берегом и островами Прочидою и Искиею. Сколько людей многим бы пожертвовали, чтобы видеть то, что так изобильно пресыщает мои взоры!»

«12-го августа. – Вчера был один из замечательных дней моей жизни: я кончил Данта. Таким образом, он будет навсегда напоминать мне своею возвышенною поэзиею те места, которые были свидетелями моих восторгов, им возбужденных: в Неаполе я читал «Ад», в Искии – «Чистилище», в Сорренто – «Рай». Так, козни пап напомнят мне мои разговоры с графом Сергием Григорьевичем[22]; географические указания в «Божественной Комедии» напомнят, как я на висячей карте изучал по Данту географию Италии; песнь Казеллы напомнит мне, как я гулял по узеньким тропинкам виноградников Искии; сравнение человека с червяком, из которого потом образуется бабочка, чтобы лететь на небо, или сравнение вечернего звона с прощальным вздохом умирающего дня увлекут мое воображение, как я читал эти стихи, сидя под сенью виноградных лоз нашего сада в Искии; наконец, эти возвышенные восторги райские, переполнявшие душу поэта, эти возвышенные беседы со святыми мужами читал я здесь, в тени оранжей и олив, среди природы, неба, моря, и земли, и воздуха, которые для нас, жителей суровой природы, должны казаться райскими. Чтобы понимать Дантово наслаждение раем, надобно самому просветить свою душу высоким наслаждением природы – и где же, как не здесь? Никогда и нигде поэзия не являлась мне столь высока и величава, как у Данта: у него она идет рука об руку с религией, на троне правосудия, с очами, просветленными для высшей мудрости, до которой не достигают мудрецы в своей философии. Вся поэма – это шествие поэта от преисподнего ада к жилищу Божию, которое есть высшая ступень и последняя строка поэта. Вот ощутительный образ того, как поэзия стремится к выражению божественного!»

«14-го августа. – Вчера под густыми оранжами при закате золотистого здешнего солнца на крутом берегу моря, волнистого и насупившегося, читал я Тасса. Не знаю, оттого ли, что теперь его более понимаю, или оттого, что свое впечатление от чтения растворяю соответственными прекрасным стихам – прекрасными образами природы, только теперь я наслаждаюсь Тассом далеко больше прежнего, когда я читал его в Москве. – Сейчас пришел я с купанья: море волнуется ужасно. Целую минуту, я думаю, меня покрывала собою огромная волна; когда я вздумал было ее переплыть, соленая вода натекла мне и в уши, и в нос; мы поминутно сваливались от нового напора волны, приближение которой стремительною стеною невольно приводит душу в какое-то опасение».

«16-го августа. – Сейчас, сидя под окном в своей комнате, читал я у Тасса описание красот и хитростей очаровательницы Армиды. От внутреннего удовольствия, приносимого стихами, или от желания свободнее дохнуть благорастворенным воздухом, по временам отнимал я от поэмы свои мечтательные взоры, перенося их на расстилающееся из-за зеленого сада синее море, яхонтовое, прекрасное, из-за которого вдали, в полуденном тумане расстилался Неаполь со своими окрестностями. Пусть это чудное место поэмы, теперь еще более растворяющее мою душу наслаждением от содействия природы, некогда на родине напомнит мне по созвучию со своими звонкими рифмами тот сладкий звук, который здесь так стройно ему вторил!»

«27-го августа. – Прошлое воскресенье ездил я на остров Капри и был в знаменитом лазоревом гроте. Если воспоминание всегда более или менее украшает предметы поэтическими грезами, то какова должна быть память о предметах, которые и на самом деле кажутся поэтическими образами мечты несбыточной? – О! Никогда не забуду эту очаровательную пещеру, дно которой голубее и блистательнее неба, освещаемого лучами заходящего солнца! Будто какой подземный свет из морских чертогов Фетиды ярко струится из-под величественно висящих над морскою бездною скал; рыбки мелькают в сиянии ясно и осязательно, будто птички летают по голубому поднебесью; а вот и живая фигура человеческая плещется в этом голубом сиянии; не так ли блаженные души у Данта в раю купаются в таинственном сиянии небесных лучей? Неужели самые греки могли вообразить поэтичнее и очаровательнее купанье стыдливой Дианы с ее непорочными нимфами? От игривого движения членов летит и рассыпается серебро, яркое, белое, как снег по синему полю: не из такой ли сияющей влаги родилась божественная Венера? Именно теперь только я понимаю, почему богиня красоты и любви избрала море своею родиною: эта яркая, то блестяще-лазурная, то темно-яхонтовая влага – не само ли небо во всей своей роскошной ощутительной вещественности! О, страна, благословенная небом! Пусть всегдашняя любовь моя к тебе будет вечною моею признательностью за те блаженные минуты, которыми я насладился в тебе!»

«30-го августа. – Сейчас была страшная буря; началась она вскоре после обеда и продолжалась около часу: гром гремел беспрерывно; дождь вместе с градом, крупным, с голубиное яйцо, лил как из ведра; тучи воздушными полками неслись над страшно волнующимся морем со стороны Monte Sant Angelo к Punta di Sorrento. Во всех церквах звонили в колокола. Страшно было смотреть, как на всех парусах мчалась по морю из Неаполя маленькая барка».

«11-го сентября. – Сегодня с Тассом в руках ходил я к капуцинскому монастырю. Солнце уже закатилось, когда я пришел на террасу и сел возле водруженного в каменные перила деревянного креста. Читал, как усопшая Флоринда явилась во сне неутешному Танкреду. Звуки два дня назад слышанной мною «Весталы» Меркаданте – звучали в моем сердце, когда я пробегал умилительные строфы: песня идущей на смерть девы как-то томно гармонировала с загробного песнью прекрасной воительницы. Море не было бурно, волновалось, однако, негостеприимно; Везувий испускал дым вышиною почти с самого себя; сначала он вился прямо вверх, как из трубы, а потом сгибался и тянулся по безоблачному небу длинным одиноким облаком над Неаполем, Позилипо и Искиею; из-за гор и островов, ниже этого длинного облака, багровела вечерняя заря; из церкви монастырской изредка раздавалось монашеское пение; передо мной на первом плане возвышались высокий дуб и деревянный крест. Душа была полна умилением невыразимым: чудные стихи были красой всему меня окружающему! Я их перенесу на свою родину, а вместе с ними и те случайные, но согласные звуки и образы, которые волновали мое сердце сладостным томлением и тихим восторгом».

«12-го сентября. – Сегодня моим товарищем в прогулке был monsieur Ducle're.[23] Я во всем был ему под пару, помогая ему носить живописные препараты; оба в блузах, мы были настоящими артистами. Capo di Monte и потом Capo di Sorrento были целью нашей прогулки. Солнце уже заходило, когда около соррентского мыса спустились мы к морю. Сели немножко отдохнуть на краю морской бездны, там, где древнеримская арка соединяет море с Piscina di Pollione. Виднелся тот же залив Неаполитанский, тот же Везувий, та же равнина Соррентская – и вместе с тем сколько новых прелестей! Синее море глубоко вдавалось в извитый зигзагами берег Соррентской равнины, цветущие сады которой ярко обливали розовые лучи заходящего солнца; дымящийся очень сильно Везувий и Sant Angelo высились, окруженные тем же радужным светом. За нами был Римский пруд (Piscina); возле него – какие-то, вроде сводов, углубления, клоаки, мостики и т. п., все это римское – твердое, как железо, достойно вечности, на которую оно было рассчитано. Тут же возвышается и полуразвалившаяся варварская башня средних веков, напоминая времена войн и убийств; а недалеко от нее – каменные следы римского здания, подобно древесному корню вросшие в прибрежную скалу: так мощно природа умеет перерабатывать творения рук человеческих в свою собственность, и из самого разрушения творить новые для себя прикрасы. Это остатки виллы Поллиона, которого воспевал Виргилий. Вот еще новая незабудка для моих поэтических воспоминаний! Читая в России Виргилиеву эклогу, буду вспоминать и синее море, и цветущий берег Сорренто, и далекие горы, блещущие в различных цветах заходящего солнца. На камнях разрушенной римской виллы варвар средних веков построил свою грозную башню; так, на маленьком мысу можно считать по памятникам целые века. Duclere – этот мыс с развалинами хочет взять за первый план своей картины, далеким фоном которой будет берег соррентский с Везувием».

«24-го сентября. – Ходил в капуцинский монастырь. За мрачными облаками не видать было, как садилось солнце: небо было покрыто дымными облаками; неподвижное и безмолвное море – синевато-серым туманом; Везувий с берегом неаполитанским мрачно темнелись вдали; дым из Везувия курился вяло, будто погашенный сальный огарок. В Cappuccini, на террасе, я сидел один-одинехонек перед черным, водруженным в каменные перила, крестом; за мной возвышались вдоль стены длинным рядом надгробные кипарисы над плодовитыми оливами. Я читал Тасса, думая о море, когда из-за сада услышал печальное монашеское пение. Но оно вскоре смолкло, дав голос минутно, как бы для того только, чтобы придать большую таинственность тишине и сумраку, господствовавшим вокруг меня. Несколько минут по-прежнему продолжалась тишина, которую снова прервал унылый звон монастырского колокола. Было уже очень темно, когда я вышел из монастыря; из церкви слышалась вечерняя молитва монахов».

«25-го сентября. – Не подлый ли народ неаполитанцы? Я послал в Неаполь поправить свою палку – украли! Разини стерегут, а мошенники грабят! Да это и не первая покража: зонт и два платка. Самый подлый, воровской и низкий народишко!..

Восемь часов вечера. Сейчас пришел я из Сорренто. Погуляв около Capo di Monte, зашел в магазин деревянных изделий. Становилось темно, когда я, идучи в дом Тасса, но, услышав звуки органа в церкви Девичьего монастыря, зашел в него: священники служили торжественно перед алтарем, ярко освещенным свечами; песнь органа была неизъяснимо приятна в своих бесконечных переливах; за исключением алтаря, вся церковь была темна; народу почти никого не было; по другую сторону сидели в темноте две дамы. Таково было предисловие к посещению дома Тассова. Во вновь выстроенном доме показывали мне комнаты и где родился Тасс и где он занимался литературою: шарлатанство – надувать путешественников! Остатки старинного дома обрушились в море, но природа, всегда неизменная, осталась та же, и сидя на Тассовой террасе, над бесконечным морем, перед прекрасно-страшным Везувием и далеким берегом блаженной Италии, кто не одушевится памятью великого поэта, фантазия которого впервые была взлелеяна таким разнообразием роскошной природы! Эти сладостные и улыбающиеся образы должны были представляться и поэту, когда он мечтал о своей благословенной небом родине, в безнадежной любви своей, терзаемый бурями жизни в мрачной Ферраре, с ее гордым дворцом и душною темницею, которую случилось мне посетить, когда из Венеции возвращался я в Болонью.

Сегодня в истории Италии Ботты, я читал о завоевании норманнами Италии, о Салерно и Амальфи, о Неаполе, Капри и Аверсе. Как живо представлялось мне читанное, когда вместо ландкарты прибегал я к своей памяти, что видел, или, еще лучше, самодовольно обращал взоры из своего окна на залив Неаполитанский, весь передо мною расстилавшийся. Сегодня там же читал я о поклонении горе Гаргану (Monte Sant Angelo), которую почти ежедневно вижу перед своими глазами и о горе М. Cassino[24], на которую я с живейшим интересом всходил недавно в самый полдень; помнится, все окружные горы в своем жарком паре будто дымились, заливаемые яркими лучами палящего солнца.

Теперь, к сожалению, уже несколько дней у нас сирокко, которым, как нарочно, на прощанье угощает нас Средиземное море: небо заволакивается серыми парами, даль чуть виднеется; море лениво колеблет свою поверхность, местами становясь неподвижно; жар восходит до 25R в тени. Сегодня ровно год, что я в Италии: этот день прошлого года был я в Вероне».

«26-го сентября. – Опишу свою поездку в Амальфи. Читая Тасса, вдоль отвесных утесов ехал я в лодке; время от времени выдавались вперед скалы, с построенными на них башнями: весь берег представлял вид неприступной крепости. Какая противоположность гостеприимной равнине Соррентской! А, между тем, не далее двадцати верст от нее. Там и сям высоко в ущельях гор лепились города и деревеньки. Вид на Амальфи с моря несравненный! Непрерывную цепь скал прорезывают две глубокие долины, одна возле другой, разделенные скалою; пологие скаты долин к морю образуют ровные отмели с удобными пристанями, защищенными заливом, между Punta di Conca и Capo d'Orsa. Такое-то место выбрали моряки средних веков для своего главного пристанища. Начиная от приморского берега, дома выше и выше полукругом, как в древнем театре, поднимаются на окружные скалы, обратись фасадами к морю, единственному поприщу деятельности здешнего народа. Остроконечные скалы по сторонам города на самых вершинах своих вооружены башнями и замками, которые некогда служили городу сильною защитою, а теперь своими развалинами только украшают его живописное местоположение. Влево, если смотреть с моря, по скале вьется дорожка к капуцинскому монастырю, огромному зданию, которое, как бы отстраняясь от суеты житейской, стоит одно, в некотором отдалении от города, вися на скале, возле огромной пещеры.

Приехав в пять часов вечера девятнадцатого сентября в субботу, тотчас я отправился через долину Атрани в Равелло. В Атрани влево указали мне жилище Мазаниелло; как вороново гнездо, прилипло оно высоко к скале. Долина полна зеленью и ручьями, которые местами бьют живописными водопадами, что представляет яркую противоположность с необъятными стенами скал, суровыми, светло-дикими, с причудливыми обломками и пещерами, где взор напрасно ищет жизни и растительности. Громады эти покрыты каменистыми волокнами и сосульками, висящими в воздухе, когда скала своевольно вгибается внутрь, образуя трещину или пещеру. Подумаешь, что все это в первобытном кипении элементов, тая и плавясь, от внезапного дуновения вдруг остановилось, застынув в своих плавучих формах. Долина около часу времени прекращается, поднимаясь выше и выше. Равелло стоит на горе. Церковь св. Пандалеона замечательна своими двумя кафедрами, одна против другой, украшенными мозаикою. По правую руку кафедра на четырех столбах, извитых винтом и стоящих на львах: наружная часть ее лестницы и перила наверху украшены мозаиками из птиц, зверей, звезд и различных чудовищ; в этих изображениях видна какая-то дикая фантазия, любящая необычайное. Кафедра на левую руку без колонн тоже с мозаиками: с одной стороны, какое-то морское чудовище, а с другой – должно быть, кит, с Ионою в пасти. Двери церкви XII века, кажется, 1176 г. (если не ошибаюсь в единице), с надписью, все украшены в маленьких четвероугольниках изображениями: там сидит Мадонна, или идет какой святой; там двое со щитами в руках, в одеждах, похожих на короткие русские кафтаны, дерутся какими-то палками: там, вероятно, св. Георгий на коне поражает змия, а там какая-то фигура натягивает лук. Изображения отличаются неумелостью; сюжеты обозначают дух воинский и суровый. Уже становилось темно; в обширной церкви раздавались звуки органа, кругом тишина пустыни и сумерек. За церковью развалины какого-то средневекового здания: стены украшены столбиками из глины, далее ворота сквозь башню, как в нашем Кремле – это башня с круглым сводом, со столбиками и по сторонам с какими-то мраморными фигурами стариков с чашами или вазами. Проводник говорит, что это изображения четырех времен года; не потому ли так думают, что всего четыре фигуры, а не более или менее; впрочем, они так изуродованы, что трудно, кажется, сказать о них что-нибудь положительное. Через длинную аллею, покрытую виноградными ветвями с висящими кистями, вошел я во внутренность или, лучше сказать, atrium здания: темноватый портик под сводами, с частыми в два ряда тоненькими мраморными колоннами; он с трех сторон окружает внутренность весьма тесного двора; с четвертой стороны, из виноградника, рассматривал я наружность портика: вверху двойной ряд колонн сходится продолговатым полукругом с острою вершиною; выше на стене из штукатурки извиваются круги; еще выше ряд маленьких витых колонн. Темнота и таинственность царствовали под этим темным портиком: сумерки еще больше тому способствовали. А вот с другой стороны и сад неведомых жильцов этого здания с прекрасною террасою вдоль моря, которая оканчивается беседкою с витыми колоннами на львах по сторонам, с каменным столом посреди, украшенным арабесками. Виноградные лозы изобильно осеняют террасу. Прямо расстилается далеко внизу бесконечное море; влево ближние скалы с маленькими городами на их ребрах и далекая полоса берегов Калабрии.

В воскресенье, двадцатого сентября, рано поутру до восхода солнца, разбудили меня моряки. Желая ли видеть далекий берег Италии, освещенный восходящим солнцем, или еще более, может быть, под влиянием стихов Тасса, которые накануне читал я, как Ринальд перед своим геройским подвигом любовался на восход солнечный, поехал я на лодке в далекое море посмотреть, как встает солнце из-за гор Салернских. Но волны поднимались выше и выше, с юго-запада неслись черные тучи, тогда как за горами восток яснел рождающеюся зарею, лодка наша сильно колыхалась от напора волн. Нет! нужна была Ринальдова твердость победить чувственные инстинкты, чтобы насладиться прекрасным восходом дневного светила: у меня недостало решимости пуститься далее, и лодка быстро понеслась назад; волны по временам хлестали в лодку.