Влюбленные в Бога. Криминальная мениппея

И такой…

Как-то за шахматами его сын поведал мне, что хочет с приятелями съездить в Москву на финал чемпионата страны по футболу. Проблема был в деньгах. Скоро вернулся с работы крепко выпивший кэмээсник. По телеку показывали фильмы Гайдая и вся семья собралась в гостиной. Было весело и смешно. Все немного расслабились, устав от вражды. Сын спросил отца:

– Пап, дашь деньги? – и подробно изложил суть дела.

Кэмээсник почесал затылок и сказал:

– Учись, оболтус! Мал ещё, чтобы по стране кататься.

Мы с соседом ушли играть в комнату. Он напыжился. В зале, как-то уж необыкновенно весело смеялась мать, и всё смелее смеялся отец. Казалось, брезжил призрак перемирия. Но вот всё стихло, из зала все разошлись по комнатам, а к нам тихонько вошла мать соседа. Строго и взыскательно спросила сына:

– По алгебре подтянулся?

– Да, мам, – неожиданно покорно ответил сосед (таким я его не видел).

– Надолго хочешь ехать?

– С дорогой пару дней займет.

– Я дам деньги, но ты отцу не говори. Скажи, что поехал к другу в деревню на выходные?

– Спасибо, мам!

Сосед совсем как взрослый съездил в столицу, погулял по Красной площади, посмотрел матч, отработал с кого-то кожанку и приехал к вечеру понедельника, когда дома кипели страсти. В институте объявили о сокращениях. Кэмээсник вернулся домой с работы злым:

– Что сегодня на ужин?

Из спальни ему ответили:

– Я зарабатываю в пять раз больше тебя, может это тебе следует приготовить мне ужин.

– И давно ты так зарабатываешь?

– Ну и что?

– Всю жизнь всё устраивало, а как немного подкосило, так ты теперь королева?

– Пожарь картошки!

– Ты, мать, охренела в конец?!

Кэмээсник стянул ремень с брюк, пошел в спальню и вполсилы хлестанул жену по заду.

– Убивают! Помогите!

Жена голосила, но в глазах её он видел холодную насмешку. Дескать, гляньте, каков папаша изверг. Охренев от такого коварства кэмээсник влепил жене затрещину в момент, когда в спальню ворвался сын. Он ударил отца раз по зубам и два в ухо, а затем барской походкой ушел в свою комнату. После этого кэмээсник беспробудно забухал и умер, захлебнувшись рвотными массами.

Духовная оборона.Шумы.

Однажды я подумал, что может быть это то самое утро, в которое я проснулся по-настоящему. Однако сонное оцепенение рассеялось. Я учуял запах вареной картошки. Я вскочил с кушетки, чтобы посмотреть на двор. За окном кружили и подскакивали на порывах ветра снежинки. Они черточками на стекле засоряли представшую мне унылую картину заснеженного города с маленькими человечками, которые спешили по своим делам – и совершенно напрасно: потому что в этом простуженном аду куда разумнее было бы не иметь никаких дел.

В уклеенной зелеными обоями комнате с текущим потолком и занавесками похожими на медицинскую марлю единственное, что согревало мне взгляд, было ватное одеяло. За стеной – у соседей из другого подъезда – был слышен детский плач. Надрывался диктор «Первого канала». Откуда-то неразборчиво доносилась супружеская перепалка. Звук пробивался отовсюду: из-под плинтусов, через стыки бетонных перекрытий и зазоры дверных проёмов. Хлопали двери, гремела посуда, клокотал кашель, шоркали тапки. И ко всему прочему в это утро «составители моего человечества» истошно голосили.

– Угробил мою жизнь. До пенсии останешься паршивым преподавателем на кафедре!

– Дорогая, но ты тоже учительница…

– И не стыдно тебе себя с женщиной сравнивать?

– Я просто напоминаю. Я же ищу другую работу.

– Козёл! Два месяца ищешь. Посмотри, как живут люди.

– Ты о ком?

– Не передёргивай! Будешь равняться на нищих, так нищим и останешься!

– Но…

– У тебя все в роду такие безалаберные! – в мойку с визгом упал тазик, – всё просрали, ничего не достигли, алкаши!

Послышалась какая-то возня. Я подумал, что неровен час, отец прибьет мою несдержанную мать, ведь всякому терпению есть предел. «Пожалуйста, не надо, ну, пожалуйста… мама!» – закричал мой девятилетний братик, втискиваясь промеж взрослых, чтобы угомонить их. Я стоял за дверью и слушал, думая про себя: «Ничего-ничего, все наладится братишка». Отец отчего-то рассмеялся, и вслед за тем донеслись разъярённые возгласы матери: «Ненавижу, убью!». Казалось, мама одолевала. Вдруг с грохотом что-то упало. Душераздирающий вопль разнесся по квартире: «Он меня убил, помогите!». Истерически разрыдался братик. Тут уж и меня проняло. В три прыжка я преодолел расстояние до родительской спальни. Отец был страшен: с расцарапанным лицом, в крайней степени смущённый он прижался к стене; братик хохотал, прямо заливался, держась за живот; мать лежала на полу. Она мучительно скуксилась – пунцовая от слёз – и молитвенно простирала руки ко мне:

– Он пытался меня убить, помоги, сынок.

– Что он сделал мама?!

Но мать только твердила: «Он пытался меня убить…» Отец склонился над нею и сказал ласково:

– Милая, ну перестань, ну что с тобой сегодня такое…

Она заверещала:

– Не приближайся! Уберите его, умоляю!

Братик увёл меня в другую комнату и рассказал, что, мать так и не смогла спровоцировать отца. Она сама начала бить и царапать его. Остановиться уже не могла. Отец не зная, что предпринять, слегка укусил её за руку. Мать повалилась навзничь и заголосила прежде, чем успела понять, что ущерба никакого не понесла.

Мне следовало поскорее уйти. Я надел школьную форму и в надежде позавтракать зашел в кухню, где мать бесцельно перекладывала посуду. У нас состоялся бессловесный диалог. «Ты всегда против меня!» – «Хочешь, чтобы я принял твою сторону?» – «Пошел вон отсюда, пусть тебя отец кормит!» – «Так ты хочешь, чтобы он уверовал в свою виновность?» – «А кто виноват?!» – «Понятно. Мы с тобой будем дружить против него и рано или поздно вопрос о вашем разрыве станет закономерным, ну, а ты честная женщина» – «Тебе нищета, кажется, лучше?» – «А тебе кажется, что найдешь кого-то, кто не станет пить тебе кровь? Людям всегда что-нибудь кажется. Хочешь, чтобы братик тоже предал отца? Ты предашь меня, чтобы было легче поднимать братика, и он потом возненавидит тебя престарелую?» – «Ну, что ты такое несешь?» – «Не, мам, проехали. Можно я быстренько позавтракаю?»

Мать перекидала куски хлеба из тарелки в пакет. Кинула тарелку в мойку и разбила её. Хлопнула дверкой холодильника. Подняла крышку над кастрюлей и, не заглянув в неё, с лязгом накрыла. Пнула табурет и взвизгнула от боли. Наконец, зашипела на меня: «Что смотришь?». Она вроде бы хотела ударить, но в кухню вошёл братишка. Посмотрел на меня вопросительно: «За кого?» Я сказал матери:

– Мам, достаточно уже.

– Лучше замолчи! – предупредила меня мать и тотчас же отоварила братишку подзатыльником и толкнула в спину. – Что встал?!

Шакалье

Я вышел из дома не евши. На этаже повстречал соседа. Мы спустились двумя пролётами ниже, чтобы покурить в закутке. Там, в батарее, был спрятан окурок «Magna», прогретый, подсохший и оттого ядрёный. У соседа была пачка «Bond». Я немного завидовал ему. Благодаря старым связям отца сосед поступил на престижный факультет. Теперь он тусил в центре. С помощью покровителей ему удалось выйти из группировки без последствий. Сосед прикурил и сказал небрежно:

– Надо уезжать отсюда.

– Куда?

– Куда угодно – мой тебе совет. Мы скоро переедем. Мать говорит, что мы живём в гетто, за границей которого не вправе селиться социальное большинство.

Он докурил в тишине, деловито справил нужду в мусорный бак и, молча, не попрощавшись, покинул закуток. Я спохватился, потому что в надежде, что он угостит цельной сигаретой, не притрагивался к своей заначке. Я закурил, испытав головокружение. Табак хорошо перебивал аппетит, а к третьему уроку всегда очень хотелось есть.

На перемене перед уроком я пошел в столовую. У меня была бумажная купюра в кармане, ежедневно выдаваемая на пропитание. Иногда меня мучила дилемма. Можно было копить пять дней на банановую жвачку «Bom bim bom», либо копить три дня, чтобы в столовой купить стакан топленого молока с бутербродом. Но топлёное молоко непременно отдавало гарью, а вкус жвачки ненадолго делал жизнь слаще.

В столовой у прилавка выстроилась настороженная очередь за молоком. Везунчики покупали сладкий чай с коржиком. Многие, как я, бесцельно слонялись по залу и блудливыми глазами озирали столы.

На входе появились пятеро группировщиков. Трое остановились на входе, чтобы отловить убегающих, двое других подошли к заметно поредевшей очереди. В душе я радовался тому, что у меня не было денег и что их не придётся отстаивать. На лицах школьников читался страх, каждый боялся оказаться униженным на глазах у всех. Один только Иншаков пользовавшийся покровительством авторитета (друга отца), оставался беззаботным и не спрятал в карман обеденных денег. Вероятно, гопникам бросилось в глаза его вызывающее поведение.

– О, братан, поделись с пацанами!

Иншаков не ожидал такого, и отвечать он стал заискивающе:

– Пацаны, сам есть хочу.

– Жалко для пацанов? – на него смотрели с укором.

– Да мне самому едва на обед хватает…

– Нюх потерял?

Группировщик легко выхватил купюры из рук Иншакова:

– Улица не забудет, братан. Мы тут все одна семья.

Школьники, замерев, наблюдали. Иншаков покраснел.

– С Коленом пообщаешься.

– Ты кого пугаешь? – Несильным, но точным ударом в подбородок Иншакова отправили в нокдаун. – Потеряйся.

Потом подошли к старшеклассникам, потребовали денег взаймы и со всех получили. Никто не избежал позорной участи: ни старшеклассники, ни школьные хулиганы, кичившиеся покровительством. Все они не прочь были поизгаляться над другими, но теперь их самих определили.

Между тем привязались к мальчишке из семьи беженцев. Поскольку мальчишка был из нищей семьи, то было совершенно неясно, каким образом он оказался в очереди. Он даже на общую фотографию класса не сдавал денег и в такие дни просто не приходил в школу под разными предлогами. Я не слышал, чем и как ему угрожали, а только слышал один и тот же, словно испорченная пластинка, тупой ответ:

– Я сам хочу есть.

Теснясь от вымогателя к прилавку, он изогнулся, словно из него душу вынимали, и растягивал слова как резину, как жвачку, с детским упрямством. Он был в рваных кедах и школьной форме, которую уже мало кто носил, только такие ребята как он и как я – нищие. Мы никому и ни за что не признались бы в нищете, как не признавались в трусости наши мучители, которые были унижены на глазах у всех более злобными упырями. Ухищрения нищих казаться наравне со всеми были заметны и вызывали насмешку в школьной среде, но ни у кого не вызывало желание посмеяться над теми, кто привык кичиться и бахвалиться, если их «определяли на черта». Никому не пришло в голову посмеяться над Иншаковым.

Наконец, несколько ударов в пресс убедили мальчишку из семьи беженцев отдать деньги. Он остался сидеть на корточках поодаль от очереди и пытался отдышаться. Я подошел к нему, видимо, хотел приободрить:

– Как ты?

Мальчишка взмахнул копной и сквозь гримасу боли, попытался улыбнуться:

– Порядок.

За длинным столом завтракали школьники из неблагополучных семей. Вскоре они поднялись из-за стола и ушли. Историк ответственный за их безопасность вышел вслед за ними. Я рефлекторно приблизился к их столу, который через минуту другую должны были прибрать дежурные. На одной из тарелок осталось чуть больше половины ватрушки. Даже с повидлом на краюхе. Наверное, я смотрел на неё с вожделением. Загадочно переглядываясь меж собой, подтянулись и другие школьники. Самый шустрый вдруг схватил ватрушку и принялся есть. В ту же секунду ему закричали: «Нищеброд, мразь! Фу!» Шустрый швырнул объедок на пол, словно какую-то заразу, но было поздно. На него показывали пальцем и кричали: «Фу, черт гашенный!». Трудно представить, что двадцать голодных ребят, молча ухмыляясь, ждали такую же голодную жертву, как и они сами, только ради того, чтобы поизгаляться. Вряд ли голод располагает к таким схемам. Впрочем, никто из них не признался бы в том, что сам намеревался съесть объедок.

Прозвенел звонок, и я побежал на второй урок, очень довольный тем, что меня дважды миновала позорная участь. Из-за задержки в столовой я опаздывал на две минуты. Летел, как ветер, по коридорам, взлетал на этажи, перепрыгивал по три ступени разом, и вместе со мной неслись многие другие опаздывающие на урок. Потоки сталкивались в коридорах, на поворотах, на углах, весёлая кутерьма скатывалась со ступеней. Наконец я достиг рекреации, в конце которой был нужный мне кабинет. Мой класс толпился возле кабинета, лица ребят были сконфужены, отчего-то математичка гневно кричала на них. В сторонке стоял довольный Иншаков. Ещё чуть дальше группка лохов из нашего класса. При моём появлении лица ребят загорелись надеждой. Когда я приблизился, подручные Иншакова схватили меня и с хохотом принялись заталкивать в кабинет, а я вяло сопротивлялся, ничего при этом не понимая. Мальчишки закричали: «Чмо, фу!». Наконец, я догадался, что Иншаков сказал всем, что тот, кто первым переступит порог кабинета – чмо. Никто не входил: ни девочки, ни мальчики, ни лохи успевшие отбежать на безопасное расстояние. Даже когда подошла учительница и начала возмущаться, никто не сдвинулся с места. С тоскою я смотрел на учительницу, но её возмущения как ни бывало:

– Ну, будет, будет вам, ребята…

Второй исполнитель

За окном школьного кабинета весело отыгрывал апрель. На ветках распускались почки. Проглянули зелёные побеги на бурых прогалинах. На школьном стадионе кучковалась молодая шпана и решала какие-то глобальные вопросы. Хорошо бы, казалось мне, оказаться на улице подобно этим угрюмым ребятам, потому что в кабинете витала пыль и скука. Учительница извлекала корни из наших мозгов.

Пацаны на стадионе получали хорошие отметки за отсутствие на уроке. Они отымали деньги и унижали всех без разбору. Бывало, приезжали в школу на японских и немецких авто. Были и свои минусы в виде еженедельных строгих сборов, где могло изрядно влетать. Это при том, что у группировщиков была обязаловка на бокс.

За соседней партой Иншаков и компания обсуждали, ни от кого не таясь, как и когда будут присоединяться к группировке. Их намерения могли кратно усложнить мою жизнь. Я и так каждую перемену продумывал свои маршруты в школе: избегал коридора, ибо там протекал весь хулиганский сброд, а гопники ходили как у себя дома. На перекур я бегал нечасто, если только был уверен, что там не было упырей. Однако если бы мои одноклассники присоединились к группировке, то все мои ухищрения потеряли бы смысл.

От голода, казалось, что желудок намотался на позвоночный столб, а вместе с этим ощущением во рту появлялся привкус мазута. Я собрал пожитки в пакет и вышел из кабинета. Я сделал это без объяснений и не обратил внимания на разинутые от удивления рты. Я отправился за теплицы, чтобы покурить и встретил паренька из параллельного класса.

Месяцем ранее нас свел случай. Как-то я встретил Грошикова в рекреации, он стоял один в стороне от своего класса. Я подошёл к нему и протянул руку, но он тихо сказал:

– Не здоровайся со мной, а то скажут, что ты тоже опущенный, – и добавил, – не верь, это Ананьев слухи распускает.

Я посмотрел на его класс, внимательно наблюдавший за нами. Над головами возвышался белобрысый Ананьев. Я переспросил Грошикова:

– Так это неправда?

– Конечно, неправда.

Я пожал ему руку. Его класс тотчас же заверещал, показывая на меня пальцами: «Фу, помазок!» Я и не думал подходить к ним, чтобы поздороваться. Они все равно кричали: «Фу, иди на…, не подходи к нам, мразь!» С неделю меня называли помазком, и отношение ко мне было соответствующим, пока миф о прошлом Грошикова не был развеян. Ананьев признался случайно: «Я пошутил», – и все порадовались, говоря о том, как благородно поступил Ананьев, сознавшись. Поэтому, увидев Грошикова, я обрадовался искренне. К тому же мне нечего было курить. Я с удовольствием закурил предложенную сигарету. Грошиков спросил:

– Тебе нужна «денди» на три дня?

– У меня денег нет.

– Да без денег, просто поиграть на три дня возьмёшь? Пять картриджей дам.

Это была моя мечта поиграть в денди, запереться дома, не выходить на улицу, не открывать двери, не отвечать на звонки, не вспоминать о школе, не думать ни о чём, кроме танков и твёрдолобого Марио. К тому же мой класс вот-вот должен был пополнится новыми гопниками.

– Спасибо!

Грошиков побежал в школу и через пять минут вернулся с пакетом. Он светился и улыбался. Я пошел домой, конечно, издали огибая стадион, на котором собралась группировка. На всё было плевать: на уроки, на завтрашний день, и на послезавтрашний, и на всю школу. Я вбежал домой, подключил к телевизору приставку, включил в розетку, но никакого эффекта не было. Я пробовал и так и этак, принимался за дело с одной стороны, потом с другой – всё было бесполезно. Я отвинтил винтики и заглянул под корпус – там было пусто: ни схем, ни деталей. Я прибежал в школу к завершению третьего урока, нашёл Грошикова, отдал пакет:

– Чо такое? – поинтересовался Грошиков.

– Не смешно, – сказал я, – голый корпус, ни одной схемы нет…

– Ты гонишь? – возмутился он. – Ты приставку сломал. Это вообще Ананьева приставка, попробуй, объясни ему.

На перемене группировщики завели меня в туалет, сначала долго угрожали, потом избивали, потом снова угрожали. Я твердил одно и то же, что денег не дам, что моей вины нет, что они меня не разведут на лоха. Мне сказали на прощание:

– Чтобы завтра деньги были. Не принесёшь, башку оторвем.

Я усвоил, что люди сбивались в кучу только для того, чтобы легче было мучить других людей. Моего отца донимал оргкомитет. Братик жаловался на одноклашек, которые сумели скооперироваться между собой. Мать с приятельницами по телефону решала: кого выжить с работы, кого «срочно поставить на место», кому из коллег «перекрыть кислород».

Я пришел к выводу, что среда в которой я обитаю сильнее меня. Она как будто стремилась довести меня до состояния послушного дебила. Каждодневная лоботомия, очевидно, была неизбежна. Коридоры, рекреации, гетто и люди, люди, люди… пока я шёл на выход из школы, школяры почему-то злорадно ухмылялись мне. Может быть, я слишком начал выделяться из общей массы. Я остро почувствовал, что между мной и остальным миром существовала пропасть.

Черное крыло

В соседнем от школы дворе я издали приметил Третьяка с компанией. Третьяк был взрослее своих приятелей. У него за плечами была судимость и дисбат. Вместе с приятелями он грабил поздних прохожих и иногда выносил хаты. Группировщики его не трогали, потому что в его маленькой банде были чиграши, чьи старшие братья были взрослыми авторитетами в ОПГ.

Самым отчаянным был Шкет. С Морсом у меня были особые счёты, поскольку нам довелось драться в том году: он был толстый и задиристый. Я одолел, но на следующий день меня побили группировщики по просьбе его старшего брата. Также были в компании Третьяка близнецы: Косой и Пепс. У Пепса был ВИЧ. Он хорохорился, что проживёт ещё семнадцать лет, то есть столько же, сколько уже пожил. Он был совершенно простодушен. Косой знаменит был тем, что мог залезть по соседским балконам в свою квартиру на восьмом этаже, когда мать уезжала на север. Она не оставляла сыновьям ключи от квартиры.

Взгляд Морса не предвещал мне ничего хорошего. Я сидел на лавке. На моем лице были кровоподтёки и синяки. Морс остановился подле меня, улыбнулся:

– Ну что, чушпан…

Не раздумывая, я ударил его. В отличие от группировщиков их я не боялся. Шкет и Пепс кинулись на подмогу Морсу. Началась возня, в ходе которой они безуспешно пытались меня положить. Наконец, вмешался Третьяк и хорошенько приложился мне по зубам. Я упал, но всё тот же Третьяк не дал добить меня ногами. Он помог мне подняться и отряхнуться, а потом сказал как-то добродушно:

– Пойдём с нами.

Мы все пошли домой к близнецам, а Пепс побежал за водкой. Лифт не работал, поэтому на восьмой этаж мы поднимались пешком. На третьем этаже нам повстречался местный алкоголик. Шкет отчего-то рассвирепел и стал его бить, остервенело прыгать на его голове до тех пор, пока тот не перестал подавать признаков жизни. Всего я не видел, потому что с остальными поднимался дальше. Как не видел и того, что на крики выбежала жена алкоголика, которой также изрядно досталось от Шкета. Потом Шкет вломился к ним в квартиру в поисках наживы – там-то его и повязали сотрудники. О произошедшем в подъезде поведал вернувшийся с водкой Пепс. Мы забаррикадировали парадную дверь, а затем стали пить водку, которую заедали квашеной капустой. Ничего другого из еды в квартире не было. Темы за столом сводились к дракам и бабам, а когда это надоело обсудили перспективу грабежа соседской квартиры. Затем все согласились с тем, что неплохо было бы вечером пройтись по району, чтобы насшибать деньжат, поскольку водка была на исходе. Вспомнили знакомых дворовых ребят: тот в колонии строгого режима, этот зарезан, другой повесился, четвёртый помер от тубика. Опять заговорили о бабах. Вспомнили какого-то знакомого, бившего, бившего и, в конце концов, зарубившего мать. Расправляясь с четвёртой бутылкой, помянули покойного Колено, накануне расстрелянного в собственной квартире, что стало для меня новостью. После пятой бутылки близнецы начали ругаться между собой: «Как мне рожа твоя надоела!», обменялись ударами, опрокинули стол, схватились за ножи. Третьяк успокоил одного ударом в ухо, другого пинком в живот. Пепс в падении случайно порезал руку и все заметно занервничали. Все были раздеты по пояс. Каких только не было партаков: тарантул, ползущий по паутине, меч с аббревиатурой, свастики, оскалы волков и львов, собор с куполами. Дополняли их синее разнообразие золотые и серебряные кресты. Косой поцеловал крестик:

– Прости мя, прости мя, прости мя…

Остальные перекрестились и тоже поцеловали кресты. Морс по-мусульмански провел ладонями по лицу.

– А ты чего? – Спросили меня.

– Я пока не знаю.

Морс упрекнул меня, что отказываюсь от веры моих предков. Другие стали склонять к православию. Косой и Морс вышли из кухни. Там было две комнаты, в которых я ещё не был. Их не было довольно долго.

– Чего это они так долго?

– Трахают, наверное.

– Кого?

– Там набуханная на полу лежит. Она у нас уже три дня, – небрежно пояснил Пепс, и добавил простодушно, словно желал мне угодить. – Если хочешь тоже, милости просим.

Я пошёл посмотреть. На полу лежала невменяемая пьяная баба, широко раскинув ноги. Нательный крестик лежал на потрескавшихся губах, медная цепочка висела на ухе. Пах едва прикрывала оранжевая блуза. Дряблые ляжки дрожали как холодец: меж ними покатывалась бутылка. Морс с Косым стояли над ней, плотоядно ухмылялись и катали ногами бутылку от шампанского по полу. Когда я появился в комнате, они посмотрели на меня так, дескать, гляди как весело. С каждым толчком баба рефлекторно постанывала: «О, о, о!» – слова тонули в рвотном клокотании. По ним было видно, что вызываемый этим воздействием рефлекс забавлял их.

Я остолбенел.

Потом я увидел над плечом Косого совершенной формы чёрное крыло. Морс вопросительно посмотрел на Косого: «Ну что? Кто первый?» – и засмеялся, нисколько не смутившись, что за спиной у приятеля крыло. Крыло было хорошо видно, поскольку «локтевой» сустав, или изгиб, красиво и точно преломлялся на уровне макушки. Ни перьев, ни перепонок не было, а только сплошная чёрная материя. Вдруг что-то взвыло и что-то холодное легонько коснулось моего затылка, от этого волосы на голове зашевелились, как живые черви, и поднялись дыбом. Я понимал, что вероятно это галлюцинация и всё мерещится, и что на самом деле загудели чугунные радиаторы, а в затылок подул сквозняк, но вдруг взглянувшие на меня Косой и Морс побледнели. Нас разделяло метра три. Косой перевёл взгляд на пьяную бабу, потом на бутылку, упал на колени, но крыло осталось, как бы зависнув в воздухе. И тогда стало видно, что это была всего лишь чёрная кофта, висящая на гвозде, забитом в косяк балконной двери. Косой опёрся руками о пол, чуть наклонился, как будто сильно мутило. Я подошёл к нему и дотронулся до плеча. Он замычал и замотал головой. Тогда я спросил Морса:

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.