Лев и Корица

Он ждал.

– Я согласна, – прошептала Кора. – В горе, черт возьми, и в радости…

Он достал из кармана маленькую бутылочку темного стекла, вытащил пробку и капнул тягучую жидкость в бокал Корицы, потом – в свой.

– Приворотное зелье, – без улыбки сказал Полусветов, заметив ее вопросительный взгляд.

Кора подняла бокал – они чокнулись и выпили.

– А теперь распишись.

Она взяла ручку и, вдруг побледнев, вывела на листе белой бумаги фамилию – Полусветова.

– В документах требуется указать год рождения…

– Ну и сколько мне, как думаешь?

– По-моему, не больше тридцати.

– Гулять так гулять: пусть будет двадцать девять.

– А сейчас я могу и должен тебе кое-что рассказать. – Полусветов закурил. – Ты готова выслушать меня, Кора? Это очень важно.

Она задумчиво кивнула, глядя на кольцо.

– Это случилось три дня назад, – начал Полусветов, стряхивая пепел с сигареты. – Три дня назад я продал душу дьяволу…

И он рассказал ей о встрече с Фосфором всё, что мог рассказать.

II. Фосфор

Да-да, дрожь бытия, судорога сознания, взрыв плоти – вот что такое первый шаг, разрушающий всякую тайну и нарушающий зыбкое равновесие добра и зла, превращающий мысль в слово, баланс в гармонию, силу в красоту, – шаг, еще шаг, еще, вот черт, тьмущая тьма, ничего не видно и ничего не слышно, чем-то пахнет, воняет, смердит, слизь какая-то на стене, нет-нет, хватит, довольно, вон отсюда, стена, поворот, брезжущий где-то вдали тусклый багровый свет, шероховатый выпуклый камень, шорох песка, стекающего по стене, липкий пол, капель, коридор извивается змееобразно, всюду страх, жарко пульсирующий в этом чудовищном пространстве, комнатка без потолка, лестница со ступенями для гигантов, пахучая вязкая лужа, скорее, шагу, шагу, наддай, уклон, колодец, олодец, одец, кто-то стонет, не туда, а туда, тупик, только не отчаиваться, налево, еще раз налево, вперед, утробное урчание справа, значит, снова налево, подъем, сухая стена из песчаника, всё громче, слишком громко, мышцы болят, пот выжигает глаза, алый свет заливает зал с циклопическими колоннами, тонущими во тьме, в которой живут нетопыри с младенческими лицами, хищнорылые крылатые твари, прочь, вперед, холодный воздух обжигает легкие, боль ударяет в грудь, в сердце, тяжело вздымающее волны крови, а теперь направо, к свету, бьющему в лицо, льющемуся, лиловеющему и слепящему, на звук, да, на голос свободы, на волю, наконец-то жизнь позади – всё впереди. Жизнь. Следующая жизнь.

Сколько шагов?

Считал Бог – он только шагал.

И пришел именно туда, где и назначил себе встречу. Ни разу не сбившись с пути, целиком доверившись себе, своей памяти, слуху и нюху. Да уж, он изучил эти места не хуже, чем свою комнату. Как Минотавр – свой лабиринт. Но Минотавр даже и не пытался освободиться, выбраться из лабиринта и, изувеченный совестью, стал рабом – жертвой стыда. Да, причиной его гибели был убийственный стыд, а вовсе не меч Тезея. Его убил закон, а не случай. Стыд отца, пораженного в самое сердце изменой жены, стыд матери, отдавшейся быку и родившей ублюдка, стыд человекобыка, отравленного отвращением к себе и ненавистью к миру, стыд природы, превративший его кровь в лютый яд, а сердце – в клокочущую черной болью бездну. Стыд сковал его волю, запер его в хитрозакрученной темнице – и погубил.

Свобода безнравственна, свобода – добыча бесстыжих.

Мир открывается тем, кто отваживается на первый шаг, но принадлежит только тому, кто делает второй.

Три, четыре, пять… он снова считает… шесть, семь, восемь…

История казалась ему безупречной машиной, которая через миллионы шестеренок, колес, малых и больших рычагов, бесконечных цепей, ремней и веревок однажды приводит в действие забытый всеми механизм, срабатывающий безупречно, девять, десять, одиннадцать, и вот он открывает глаза, чтобы увидеть эти лица, этот помост, эту плаху и палача, который протягивает ему руку, чтобы помочь подняться по ступенькам, и шепчет: «Здравствуй, брат»…

И когда палач возводит его на эшафот и ставит на колени – он говорит: «Двенадцать, тринадцать» – и открывает глаза…

* * *

Полулежа в кресле, я медленно открыл глаза и обвел взглядом небольшое захламленное помещение с низким потолком: какие-то станки в чехлах, коробки, мешки, ящики, рулоны, тюки, пианино, чугунные трубы, кальяны, чемоданы, подсвечники, саксофоны, унитазы, шкафы и шкафчики, раскладушки, горы обуви, парочка велосипедов, детская коляска, в углу натянута веревка, на которой сушится белье…

Пахло дезинфицирующим средством, жженой костью и лимоном – его ел тощий босой старик в тюбетейке, который устроился за столом на пятачке, свободном от мусора. Старик вытирал лимон о пиджак, разрезал пополам, отправлял половинки в рот и тряс утлой лысой головой, с шумом выдыхая через нос.

– Вы кто? – спросил я, сглатывая слюну. – Что это за место, черт возьми?

– Очнулся! – Старик вскочил, вытер рукавом губы. – Очень, очень рад! Разрешите представиться: я – Фосфор. А это – Флик…

Из полутьмы выступил плечистый мужчина в шляпе и футболке, на которой под портретом президента было написано «In Putin we trust».

Он был бос, как и старик, и у него, как и у старика, ногти на ногах были черными.

– Флик, – продолжал старик, – это, конечно, прозвище. Флик – это слой кожи в наборном каблуке. Мы тут обувь починяем, знаете ли. Сапожники. Любимая наша поговорка – с рук сдал, с ног само свалится. – Хихикнул. – А вы, значит, Кинто…

– Я не Кинто, – сказал я, – я…

– Здесь вы – Кинто. – Старик взмахнул руками. – То есть попросту – Никто. Господин Никто.

– Как я сюда попал?

– Вы ничего не помните?

– Н-нет…

– Я вас на улице подобрал, – низким голосом проговорил Флик. – Вы лежали без чувств…

– Я – что?

– Без сознания, – уточнил Фосфор. – Вы потеряли сознание.

– Но я никогда не терял сознания! Ни разу в жизни!

– Всё когда-нибудь случается впервые.

– А почему сюда притащили, а не в больницу?

– Сюда было ближе. Да и случай, надо сказать, не медицинский…

– В каком смысле? Чувствую я себя неплохо.

– У вас кризис, дорогой Кинто. Эк-зис-тен-ци-аль-ный. Понимаете? Вы задаете вопрос: «Зачем я живу?» – и не находите ответа.

– Все этот вопрос задают…

– Но не все от этого страдают до потери сознания.

– И откуда вам это, черт возьми, известно?

– Да мы всё про вас знаем, господин Кинто, – сказал Флик, опускаясь на ящик. – Пятьдесят два года, отец – инженер, мать – учительница, рост сто восемьдесят четыре, вес восемьдесят восемь кило, греческая стопа, в детстве страдали роландической эпилепсией и синдромом Виллебранда-Юргенса…

– Что за черт – греческая стопа?

– Это когда второй палец ноги – он называется пальцем Мортона – длиннее первого… а еще бывает египетская стопа, латинская…