скачать книгу бесплатно
Из литовской земли, якобы по тайной воле короля Казимира, к государю Ивану Великому был подослан князь Иван Лукомский с тем, чтобы злодейски отравить его. Лукомский поклялся неким темным силам исполнить их адское поручение и к «концу света» отправить на тот свет государя, словно принеся его в жертву божеству Хроносу, пожирающему своих детей, отсрочивая всеобщий «конец света».
Лукомский внутренне дрожал от причастности к «инферно» изменить ход времен и развития государственности, смеялся над теми нравственными устоями, положенными в основу гуманной цивилизации, когда ничто не может оправдать злодеяния в нарушение тех или иных государственных устройств.
С привезенным в Москву варшавским ядом для государя Лукомский поступил здесь на службу, уже входил в круг лиц, имевших доступ к государю. Он уже мыслил и видел себя, приносящим торжественно жертву государя Хроносу. Иногда что-то в затравленном существе Лукомского переворачивалось, когда он физически представлял умирающее существо человеческое от его варшавского яда. Ужас видения охватывал его, такая желанная для него гибель в мучениях государя, которая прославила бы его – жертвенника – в рядах врагов государя, вдруг оборачивалась болью души Лукомского. Ведь православная душа – хрупка и ранима; душа потенциального злодея и изверга тоже испытывает борения и страдает от укоров совести, её потрясений всей человеческой сущности. Ещё бы: на глазах одного живого существа исчезает в мучениях сущность живого, вдруг это только что живое существо человеческое уничтожается, исчезает – перестаёт быть живым…
Ведь варшавский яд Лукомкого был не из разряда медленнодействующих… Сам Хронос Лукомский в Варшаве отказался от «аква тофини», инфернальные силы подтолкнули его к страшному выбору и поступку: он должен лично и контактно отравить государя, чтобы тот умер в считанные мгновения на его глазах, а не довольствоваться ролью соглядатая, подмешавшего или подсыпавшего яд в вино или пищу, и ждать где-то в стороне факта гибели государя от отравления.
Для мгновенного контактного отравления были готовы комплексные средства – порошок и капли в миниатюрных сосудах, которые можно было легко спрятать в рукаве на запястье руки, отравленные шипы на кольце мизинца, и даже отравленные острия на подошвах сапог, – ими можно было бы невзначай коснуться или ударить по икре или голени государя. И тот даже не осознал бы, что его отравили.
Но мучения в душе Хроноса Лукомского нарастали с каждым днём и часом по мере приближению того финального действа, когда государь должен быть в мгновение ока отправлен на небеса приведенным в исполнение злодеем актом ритуального убийства. Причем к своей роли жертвенника Хронос Лкомский относился философически – так надо инфернальным силам, они выбрали его, причём он догадывался, что он только одно звено в цепочке жертв и злодеяний ради мистических актов «в последних мигах последних времён». До него доходили смутные слухи о подобном ритуальном убийстве сына государя, великого князя Ивана Молодого, и принесении в жертву самого отравителя-лекаря Леона Жидовина… И его, как и Леона, пошедшего на собственное жертвоприношение, тоже должны были казнить… Какая разница – отрубать голову, как Леону, или топить, вешать, сжигать, всё равно, главное Хронос – Победитель… Пусть для истории останется, что якобы Казимир послал Хроноса на ритуальное убийство и добровольное принесение в жертву фанатика Лукомского… Чудаки, разве такое мероприятие дело куцых королевских старческих мозгов, – то ужасное и святое дело инфернальных сил, со сметкой, превосходящей даже возможности ветхозаветных пророков Моисея, Авраама, Илии, Соломона и прочих…
Всё было замешано на ритуальных убийствах и жертвоприношениях в этих смутных последних временах. И всё это во имя чего-то таинственного, большого и важного – для проявления сути жреческих инфернальных сил, стоящих над схваткой добра и зла, но блюдущих какие-то, только им известные, интересы библейских времён, быстротекущей и новейшей истории.
Когда Хронос Лукомский уже шёл отправлять государя на кончике «конца света» Ивана Великого в мир иной с помощью безотказного варшавского яда и комплекса всевозможных средств на его жертвенном теле, в его душе случилось странное потрясение. Душа Хроноса Лукомского была вся, как открытая духовная рана, пронизывающая своими мучениями и страданиями от осознания своего убийственного предназначения всё тонкую живую материю. Словно открытые разрывы и раны души пронизывали всё вокруг, вопило и взывало: «Вот идёт одно живое существо убивать другое существо! остановите ритуального убийцу и фанатика, готового принести себя в жертву ради торжества инфернальных сил! Не дайте совершить злодеяние великое убийце государя Руси святой, княжья воля которого практически равна Божьей в эти последние миги последних времён!»
Но толстокожие стражники из государевой охраны были глухи к воплю души убийцы-фанатика, толстокожие бояре и ближние дьяки во дворце не ощущали ничего страшного и зловещего, вели свои обычные дела и беседы, когда мимо них плыла вопиющая душа Лукомского. Он ничего не мог сделать с собой: он был нацелен на ритуальное убийство, а душа его содрогалась и вопила…
Только этот вопль души убийцы и тревога за государеву душу, которой скоро суждено было отделиться от отравленной плоти, дошел до живого существа, ради которого и были замыслены инфернальными силами и убийство ритуальное государя и принесение в жертву фанатика-убийцы, отравителя варшавским ядом Лукомского. То был хрупкий, нежный, добродушный и милосердный Дмитрий-внук…
Волей судеб Дмитрий-внук в эти последние миги последних времен оказался тоже во дворце, неподалеку от государевой палаты, где-то должен был принять своего отравителя Хроноса Лукомского. Наверняка Дмитрий-внук почувствовал приближение шагов убийцы к его любимому деду Ивану и на большем расстоянии… Только из-за этого большого расстояния он не сумел бы донести до деда спасительное известие: что к нему приближается ритуальный убийца с варшавским ядом, и жизнь его висит на волоске. Но не было этого непоправимо большого расстояния между дедом Иваном и Дмитрием-внуком. Значит, можно было спасти государя-деда, что не было дано многим толстокожим стражникам и боярам, само предназначение которых заключалось в жизни государства в сохранении жизни его государя. Но тонкая чувствительная душа юного отрока, к тому же первого претендента на престол царский отреагировала мгновенно…
Когда мимо Дмитрия-внука, которого держала за руку мать Елена Волошанка, прошествовал важно, спокойно и независимо, как подобает настоящему знатному, служилому князю из близкого государева круга, девятилетний Дмитрий вздрогнул всем своим хрупким тельцем. Он даже не попытался запечатлеть телесный облик этого незнакомого ему мужа, только ощутил мучительный вопль души Хроноса Лукомского, вопиющей о своём скором ритуальном убийстве деда-государя с принесением в жертву плоти убийцы, надутого, внешне самоуверенного князя.
Наверное, Елена Волошанка тоже что-то почувствовала, то ли тревожное состояние сыны, мучение, исходящее из пространства, в котором только что прошел представительный князь с важным непроницаемым лицом и напряженной прямой спиной.
Дмитрий сорвался стремглав за только что прошедшим мимо них с матерью князем… Хотел опрометью с ходу наброситься на него сзади, но что-то, какая-то сила оттолкнула его от ритуального убийцы и жертвенника мыслью – «…так ведь не спасешь деда, только себя раньше времени погубишь…» – и он, опередив Хроноса, ворвался в палату деда-государя с криком:
– Остановите, остановите убийцу-отравителя государя… он сейчас войдёт сразу же за мной в эти двери…
На глазах деда-государя, схватив его за руку Дмитрий-внук показал пальцем на двери, в которые должен был войти Хронос Лукомский, и упал без чувств в глубоком эпилептическом припадке…
Конечно, князя Лукомского, недавно обласканного государем и принятым на государеву службу в его ближний круг, тут же по приказу Ивана Великого схватили, обыскали. Подозрения чувствительного Дмитрия-внука оказались оправданы: по счастливой случайности Лукомскому не удалось привести в действие заготовленный для скоропалительного убийства государя варшавский яд.
Только, когда вязали, всем скопом навалившись на злодея, кто-то из стражников поранился то ли шипом на кольце мизинца, то ли острием отравленным, заделанным около мыска в подошве сапога, – только тот стражник мгновенно отдал Богу душу за жизнь Ивана Великого на испуганных глазах государя
Некоторые из потрясенных бояр и воевод в суматохе, сразу по горячим следам машинально стали спрашивать помятого и связанного тут же князя Лукомского
– Кто же всё-таки попытался твоими мерзкими ядовитыми руками пресечь славное течение жизни нашего государя?..
– Не покойный ли король Казимир задумал такое при жизни такое злодеяние – отравить государя?
Лукомский молчал и ничего не отвечал, душа его уже не вопила и не мучилась. Он уже спокойно смирился с ролью жертвенного князя, раз не удалась – и слава Богу! – роль ритуального убийцы-отравителя. Казнить-то, глядишь тоже будут публично при скоплении душевного народа русского, – вот тогда его душа уже не возопит, но возликует. Наплевать ему было вопросы про венценосца Казимира, посмевшего послать убийцу к другому, не менее славному венценосцу Ивану Великому… Ничего никто до поры до времени не узнает… И пытками у него никто признания никакого не вырвет о задумке инфернальных сил ритуального убийства и принесении в жертву самого убийцы. Пусть нет жертвы-государя, зато есть вторая жертва покушавшегося на убийство… Чем он, православный Хронос Лукомский хуже ученого иудея Леона Жидовина?.. Того хоть казнили за дело – он отравил великого князя Ивана Младого, запутав своей смертью все концы для истории, пусть думают про Софью, пусть… Вот и здесь никто никогда не узнает о таинственных инфернальных силах, пекущихся о новом Царстве… Только как-то странно распорядился его Величество случай: убийство государя, которое инфернальные силы совершили ради возведения на престол царевича Дмитрия, предотвратил сам внук, ценой собственного умопомрачения, ценой кошмарного эпилептического припадка – спасительного…
Некоторые из ученых ближних дьяков и бояр талдычили молчащему, пребывающему в тяжких раздумьях Лукомскому:
– …понимаешь ли ты, что когда венценосец Казимир присвоил себе право тайно убить смертельным ядом другого венценосца, то это приведёт к непоправимым последствиям для двух держав, Руси и Литвы…
– …таким способом нарушается связь между гражданскими обществами Литвы и Руси, обрекая их на вечную войну, подозрения, страх, беспорядки и взаимную непреходящую ненависть…
– …ведь такими средствами не достигаются мир государств, их спокойствие и безопасность…
Не было настоящих мастеров пристрастного допроса, потому и велись такие речи в присутствие государя лишь потому, что он ещё не повелел прекратить распросы и не отвести в темницу покушавшегося на его жизнь князя.
Наконец, государь, обрадовавшись тому, что на его глазах бледная мать Елена Волошанка привела в чувство сына, Дмитрия-внука, спросил своих бояр и дьяков:
– Что, признался, хмырь болотный, ядовитый?..
Кто-то пробасил:
– Мы его спросили про Казимира по разному, с подходцем, с разных сторон… Молчит… Насчёт Казимира не отрицает… Значит, своим молчанием подтвердил своё согласие насчёт Казимира…
– Так что ли, Иван Лукомский, – Казимир?.. – переспросил государь спокойно с брезгливым выражением лица.
Тот молчал, отвернувшись от государя, всем видом показывая, что они недооценивают ещё его князя-жертвенника…
– Молчит, значит, молчанием соглашается с Казимировым замыслом… – опять кто-то пробурчал недовольным голосом, мол, чего спрашивать, коли и так всё ясно.
Выждав некоторую паузу, государь приказал:
– Увести… Пусть допросят хорошенько этого князя и его латинского толмача, поляка Матиаса, с кем он ко мне в Москву на службу приехал от короля…
К удивлению допрашивающих дьяков и даже добровольцев пытающих Лукомский ничего не говорил. Выносил терзания, как и подобает жертвеннику, с невообразимой твердостью и стойкостью. Зато быстро раскололся при пытках поляк Матиас, его единомышленник. Оговорил князя Федора Бельского, якобы сей легкомысленный родственник Казимиров хотел тайно уехать из Москвы к королю сразу после того, как удастся покушение на жизнь государя. Через косвенные признания Матиаса открылись и другие преступники, имеющие отношение к заговору и покушению. То были подданные короля, смоленские граждане Алексей и Богдан Селевины; будучи московскими пленниками, они передвигались свободно, имели тайный канал связи с Александром Литовским и посылали тому разные агентурные сведения.
Но государь, желая приблизиться к истине, узнать нечто сокровенное в «последних мигах последних времён» сам пожелал сам поговорить перед казнью с Иваном Лукомским с глазу на глаз. Когда он зашел к тому в темницу, то увидел насколько славно поработали его палачи-дознаватели, так и не выудившие из него ни одного слова признания. Из под черной, окровавленной повязки сломленного Лукомского выбивались свалявшиеся, седые вихры, а ведь бросили его в темницу до пыток абсолютно здоровым, без единого седого волоска.
– Здравствуй, Иван! – промолвил государь, присаживаясь на скамью напротив того.
– Здравствуй, государь… – прошамкал беззубым ртом тот, который всего несколько дней тому назад мог похвалиться белозубой улыбкой.
– Вижу… Вижу… прослышал я про твоё упорство… Сам к тебе приехал на ум, на разум наставить… Говорили, что ты словечка не вымолвил… Спасибо на том, что хоть со своим государем говоришь… Не нужна мне твоя казнь ни капельки… Но, раз я чуть концы не отдал Господу, хочу знать, чем такой чести быть отравленным удостоился от покойного короля Казимира?.. А ведь ты мне крест целовал, Иван…
Усмешка и внутренняя обида прозвучала в последних словах государя, и что-то проняло Лукомского.
– Нет во мне силы, государь, каяться в том, что крест тебе целовал, да нарушил клятвенную присягу, покусился на жизнь твою драгоценную… Прости… Грешен я перед государем, приютившим меня, и перед всей землёй Русскою, родившей такого государя Великого…
– Заспесивился ты, Иван… – опять после недолгой паузы заговорил государь. – Своим молчанием упорным заставил моих подданных грешить на покойного Казимира и сына его Александра, нынешнего великого князя, подговоривших тебя устроить «конец света» государю московскому… Хочешь, скажу я тебе, Иван, как на духу одну вещь, важную для нашего с тобой доверительного разговора?..
– Скажи, государь… – глухо промолвил Лукомский, держа очи в землю потупленными.
– Так вот… Не верю я ни в «конец света», ни в то, что тебя подослали ко мне литовские великие князья – отец Казимир или сын Александр… Скажешь, почему не верю?.. Не верю, потому что не верю – и точка… – с омраченным думой лицом величавым добавил. – Не гордиться бы тебе надо в своём надменном вызывающем молчании, а во прахе лежать, плакать слезами покаянными…
– Успеется… на том свете отплачу…
– Неужто свою тайну так и унесёшь с собой… Сотвори крестное знамение, отгони духа лукавого, Иван… Скинь с себя силу неведомую, что враг рода человеческого смутил твою душу гордыней сатанинской… Ведь душа чурается прикосновения сатанинского, возопила, когда ты травить меня шел… И внучок мой на вопль души твоей откликнулся – не дал ни ей, грешной, пропасть, и меня спас от погибели…
– То правда, государь… – прошелестел одними разбитыми в кровь губами Лукомский. – Шел отравить тебя видом спокойный, а с душой, тревожной, противящейся злодейству, вопиющей…
Задумался государь, остановив свой взгляд выжидающий на князе. Поражало упорство того не выдать единомышленников, пославших его на верную гибель. Ведь, отравив его, – яд-то мгновенный оказался! – попался в момент всё равно, тех же пыток лютых и казни удостоился.
– Я жду, Иван… – недовольно посмотрел на него государь и грозно вымолвил. – Услышу ли раскаяние твоё и признание: Казимир с Александром или кто иной надоумил тебя отравить государя московского?..
– Причём здесь Казимир… Его самого тайные иудеи отравили медленным ядом… А тебя мгновенным от имени Казимира отравить вздумали… – начал было говорить Лукомский, но тут же осекся.
– Что?… – тихо молвил государь и почувствовал лёгкое головокружение. – Зачем?..
– Не знаю…
– Ты хоть уверен в том, что сказал?..
– Конечно, нет, государь… Впрочем, какая разница… Истина всегда недостижимая и ускользающая…
– И этой ускользающей истиной ты не хочешь поделиться со своим государем?..
– Не могу я всего знать… И сказать всё, государь, не могу, поскольку слово честное дал… Поскольку повязана душа моя… Куплена с потрохами… Да и меня всего с потрохами купили и молчать для спокойствия моих близких обязали…
– Но ты же мне крест целовал…
– Нету моей силушки оправдываться перед тобой за крестоцелование тебе, государь, после других моих измен и предательств… – в сердцах произнес Лукомский и рванул нательную рубаху на груди, обнажив страшные кровавые раны. – …Только душе вопиющей изменять не буду, ни при жизни непутевой, ни при казни заслуженной…
– Есть какая просьба ко мне…
– Думаешь, за жизнь цепляться буду… Без надобности мне она… Впрочем, сожги меня вместе с моим несчастным Матиасом… Как когда-то твой дядя Иван Можайский сжег за лжеволшебство супругов Мамонов в граде Николы Меченосца… Этой смерти многие боятся… А напрасно… Мамоны показали всем, как надо уходить из жизни… Пусть все считают их еретиками, а они так не считают – они свободны в выборе ухода из грешной жизни, отрешения, исчезновения… Пойми, не хочу говорить ничего о твоём отравлении, о собственном жертвоприношении, потому что судьба твоя и престола русского в твоих руках, больше ничьих… И жизнь твою Дмитрий-внук спас, а ты его жизнь не спасёшь… Не я, а ты потому будешь перед смертью каяться и просить его о прощении… Впрочем, всё это домыслы… Я ни в чем не уверен… Прости, государь… Не я, грешник, буду каяться за содеянное – благодаря душе вопиющей и твоему Дмитрию-внуку, спасителю твоему… А тебе, праведнику Ивану Великому, княжья воля которого равна Божьей, придётся каяться… прости, государь…
Крута была лестница – за шестьдесят ступенек, как лет – в сии «последние миги последних времён», на грани «конца света» или уже за гранью «конца света», по которой государь уходил из темницы от Хроноса-Лукомского, узнав что этот «конец света» был предназначен для короля Казимира и него одновременно, ради чего неизвестно… Может, ради Царства Дмитрия-внука?.. «Так ведь ещё успеется, повенчаю его на Царство Шапкой Мономаха на зло римлянке… – думал государь. – Слава Богу, что лютые враги литовские, Казимир и Александр на отравление пошли… А что, может, правда, выдать дочку Елену за Александра Литовского… Вот это поворот, достойный государя, пекущегося о собирании русских земель и народов… Никто не ждёт такого, ни великие княгини Софья и Елена, ни будущие великие князья Дмитрий-внук и Василий-сын… Именно в таком порядке, великие князья Дмитрий и Василий… После четверти века последних времён в своей личной судьбе – только конец света отменяется! Править надобно и о Руси Святой печься…»
Попавший в подозрение Федор Бельский отделался легким испугом – его милосердный государь сослал в Углич…. Изменников и отравителей, не исправившихся в грехе гордыни, государь велел сурово наказать, чтоб другим было не повадно. Богдана Селевина засекли до смерти кнутом, его брату Алексею отрубили голову. Лукомского вместе с его нестойким единомышленником, поляком Матиасом сожгли публично в клетке на берегу Москвы-реки. Матиас страшно, не человечески орал и требовал пощады и снисхождения, а Лукомский был спокоен и всемогущ в своём спокойном жертвенном величии, как Хронос Всесильный…
5. Мирный договор и обручение
Сразу же после года «конца света», с начала 1493-го, Литва и Москва начали интенсивные сношения и переговоры по поводу мирного договора, который, наконец-то, должен был положить конец бессмысленной тупиковой ситуации необъявленной пограничной войны. Чтобы покончить с бесконечными стычками, конфликтами, «малыми войнами» на границе государств с преобладающим православным населением, литовские магнаты предложили соединить браком старшую дочь Ивана Великого Елену с новым великим князем Александром, взошедшим на престол Русско-Литовского государства сразу после смерти отца короля Казимира. Магнаты литовские быстро уразумели, что при обрыве династической связи Польши и Литвы, есть только одно средство защититься от набирающей силу Руси Московской, и снискать приязнь государя Ивана Великого. Это – обеспечить счастливое супружество Александра Литовского и Елены Московской.
Доверенный Александра, наместник полоцкий Ян, писал первому московскому боярину, князю Ивану Юрьевичу Патрикееву так:
«…Литва и Москва наслаждались счастливым миром уже тогда, когда дед государя Ивана Васильевич, Василий Дмитриевич, совокупился браком с дочерью великого князя Витовта, Софьей Витовтовной…»
Вскоре в Москву приехало большое литовское посольство, во главе с паном Станиславом Глебовичем торжественно вручившее государю грамоту о взошествии Александра Литовского на престол. Пан Станислав за тем достаточно скромно и не воинственно потребовал некой компенсации за разорения ряда литовских городов и земель. На то глава боярской думы по-дружески намекнул пану, что никакой речи о компенсации убытков литовской стороне быть не может.
– Даже литовские пленники будут освобождены лишь тогда, когда ваш новый великий князь Александр удовольствует всех обиженных русских и всех бывших подданных князей верховских, перешедших на нашу сторону… – категорически отрубил Патрикеев.
– Это же не лезет ни в какие рамки сношений, – возмутился пан Станислав. – Но…
– Никаких «но»… – мягко прервал его Патрикеев. – Тем более, если без этих «но» попытаться сгладить многое из нашего непонимания и вопиющих разногласий не на официальных переговорах… А на дружеском пиру, который я даю в твою честь, пан Станислав….
Во время весёлого пира и непринужденных бесед с главой боярской думы, пан Станислав – уже навеселе – признался князьям Ивану Патрикееву и Федору Ряполовскому:
– А давайте-ка, князь Иван и князь Федор, устроим брак нашего великого князя Александра с вашей княжной Еленой… Скажи, вы, лично согласны с таким решением наших запутанных отношений?.. Поспособствуете со своей стороны?.. А я бы со своей стороны обработал литовскую раду…
Бояре отмалчивались поначалу, продолжая весело пировать с паном, которому очень понравились московские вина ромейские и меда стоялые. Но, будучи уже совершенно нетрезвым, пан стал настаивать:
– Вы лично, первые князья и бояре московские за или против этого великого династического брака?.. Вашего же государя мы не можем даже всей нашей радой обязать отдать за Александра Литовского свою дочку-княжну… А если мы надавим с двух сторон, тележку-то сдвинем… – пан радостно икнул и показал, как он плечом даёт еле заметное ускорение тяжелой телеге. – …Наша рада на Александра надавит, а ваша дума на государя… – Пан снова пьяно икнул. – В итоге все вместе, заедино… – Он обвёл глазами собеседников, тоже навеселе, порывисто пожал им руки. – Так сдвинем с мертвой точки тележку… все вместе… с накопившимся тяжелым ворохом наших неразрешимых на сегодня вопросов…
– Неймется, тебе, пан Станислав толкать тележку… – несколько мрачновато промолвил Ряполовский.
– Завтра обговорим всё на трезвую голову… – улыбнулся Патрикеев. – Много, ты прав, накопилось вопросов…
– Сказать, какой главный вопрос между нашими господарями? – сказал пьяным голосом пан, икнув. – Вот, видите, меня сейчас Александр поминает, раз так страшно икается… Так вот великий князь Александр Литовский и Русский сам имеет в своём имени слово «Русь» и, насколько мне известно, будет стоять до последнего, упорствуя…
– Не чём стоять будет? – потряс за плечи пана Ряполовский. – говори толком.
Где будет упорствовать? – переспросил нетрезвого пана Патрикеев. – Там надо соломки подложить, чтобы нашей думе и вашей раде не упасть больно…
– Александр Литовский и Русский против того, чтобы ваш государь Иван в сношениях с ним, да и другими государствами, называл себя «Государем всея Руси»
– …Так ведь ещё предок Ивана Великого, Иван Первый – «Калита» придумал такой оборот «всея Руси» для себя… Включил в свой титул, следуя образцам русских митрополитов… – задумчиво сказал, вспомнил что-то, казалось бы, совсем позабытое, Патрикеев.
Ряполовский наморщил лоб, радостно хлопнул себя по лбу и воскликнул громко:
– А впервые «Государем всея Руси» своего двоюродного племянника назвал покойный князь Михаил Верейский… Между прочим, у вас в Литве находится его сын Василий Удалой, он и подтвердит… Видите, православные русские, что на московской стороне, что на литовской возражать не будут…
– Знаем, хорошо знаем ваших беглых князей, и Василия Удалого и Михаила Тверского… – ответил заплетающимся языком пан. – От них узнали, что ваш государь Иван Васильевич больше хана Ахмата боялся ашего короля Казимира. Когда к реке Угре подошел хан Ахмат, а в Москве опасались, что туда идут войска Казимира, ваш государь отправил свою семью в северные монастыри… Верно?..
Посол победно оглядел недовольные лица Патрикеева и Ряполовского. Почуял, что не очень приятны речи его, насупились князья, плечи в головы втянули – нечем гордиться, именно этим государя попрекали. Римлянку Софью с детьми тот спасал, когда можно было бы оставить семейство в Москве ради спокойствия народа. А посол витийствовал:
– Узнали мы от вашего беглого князя Михаила Тверского, что княжне Елене вместе с матерью пришлось пробыть на Белом озере около года… Наслышаны мы о том, что там княжна много читала церковных книг, полюбила духовное пение, к греческой вере душой прикипела… Вот и давайте устроим брак вашей благочестивой княжны Елены с нашим великим князем Александром… Чем не пара?.. Мы всей радой уломаем Александра, как его отца короля Казимира уламывал запросто… А вы подход найдите у себя к вашему государю… Только одна просьба есть крохотная: пусть будущий тесть в договоре с зятем Александром не именует себя «Государем всея Руси»…
Долго сопели бояре Патрикеев и Ряполовский, обдумывая предложение посла… Однако на следующий день при встрече с Патрикеевым и Ряполовским пан Станислав мыслил весьма трезво и прагматически, сказав, что все литовские сенаторы рады желают брака Александра и Елены, и они постараются по его возвращении на родину разведать на этот счет мысли Александра. Перед самым расставанием пан бросил:
– Только перескочить бы через камень преткновения тестя с титулом «Государя всея Руси» зятю с титулом «Великого князя Литовского и Русского»…
Дело династического брака Александра и Елены требовало больших усилий и осторожности его сторонников как с литовской, так и московской стороны, поскольку этот брак и сам длительный процесс сватовства двумя сторонами связывался с «вечным миром». Причем литовская рада и правительство великого князя Александра были предупреждены, что искренний «вечный мир» может быть, действительно, легко утвержден, если Литва удержится от «речей лишних» и «требований неосновательных, – так писал князь Патрикеев наместнику полоцкому Яну и послу Станиславу.
В ответ на эти послания литовская рада, с подачи наместника Яна и посла Станислава писала главе московской боярской думы Ивану Юрьевичу Патрикееву:
«…Господарь ваш в листе своём к нашему господарю написал себе имя свое высоко не по старине, не подлуг того как издавна обычай бывал, Сам же того, княже, посмотри, гораздо ль то деет? Старину оставляете, а новые дела вступаете».
Патрикеев напомнил, что московский государь хорошо знает свою старину, тем более, что Южная Русь издавна является достоянием потомков Владимира Святого, что князья Гедиминовичи овладели ею, пользуясь невзгодою последних. Александру Литовскому и Русскому дано было понять, что теперь эта невзгода ночует на стороне Литвы, и именно ему надобно спешить с мирным договором с Иваном Великим, носящим титул «Государя всея Руси».
Государь Иван не торопился с миром и династическим браком своей дочери, непрестанно побуждая своего верного союзника Менгли-Гирея воевать южные земли Литвы от Очаковской цитадели. В ответ на государевы воззвания хану посол Александра, князь Глинский, прибыл в Крым и стал с угрозами требовать, чтобы союзник Москвы снес Очаковскую цитадель на литовской земле. Однако в угоду Ивану Великому хан задержал посла Глинского и зимой 1493 года подступил к Киеву и даже выжег окрестности Чернигова. Правда, вскоре из-за разлива Днепра и весенней распутицы возвратился восвояси.
Между тем по повелению Александра черкасский воевода Богдан к великой досаде воинственного хана, истратившего сто пятьдесят тысяч алтын на возведение цитадели на древних развалинах, разорил Очаков. По этому поводу хан писал союзнику Ивану Великому:
«Мы ничего важного не сделаем врагам своим, если не будем иметь крепости Очаков в устье Днепра…»
Кроме того, верный союзническому долгу хан Менгли-Гирей доверительно сообщил государю, что Александр Литовский через неожиданного для всех посредника, турецкого султана предложил ему мир и почти четырнадцать тысяч червонцев за литовских пленников, томящихся у него. Но он, как верный союзник государя Ивана, не захотел даже слушать о том. После чего хитрый господарь Александр Литовский, следуя подлой политике покойного отца, короля Казимира, пытается возбуждать против Тавриды и Москвы Ахматовых сыновей.
Государь ответствовал, что против яда ордынского хана Шиг-Ахмета, женатого на дочке ногайского хана Мусы, и его брата Сеид-Махмета у него всегда есть противоядие, и советовал не переставать тревожить южных Александровых владений новыми своими набегами и разорами.
Сразу после отмененного «конца света» новый союзник представился Ивану Великому, то был влиятельный князь мазовецкий Конрад из рода старинных польских венценосцев Пястов, представляющий интересы Тевтонского ордена. Будучи врагом сыновей покойного короля Казимира, Владислава, Яна Альбрехта и Александра, он пожелал заключить союз с московским государем и даже, прослышав о литовском сватовстве его дочери, в противовес прислал варшавского наместника, Ивана Подосю, сватать Елену или Феодосию. Конрад Мазовецкий прямо предлагал союз против польской и литовской династии Ягеллонов и даже предлагал дать московской невесте дать в приданое несколько городов. Сей брак сулил определенные выгоды Москве для нейтрализации Литвы, но государь не торопился с изъязвлением скорого согласия и послал послов в Мазовию для заключения договора о намерениях в связи с возможным династическим браком. Его интересовало, – какую помощь может оказать князь Мазовецкий в борьбе с Казимиром и какие мазовецкие города и области могут быть закреплены за его дочерью после династического брака?
