Человек

Брэм Стокер

Человек

Предчувствие

"Лучше быть ангелом, чем Богом!" – отчетливо прозвучал голос говорящего из-за куста боярышника. Молодой человек и девушка, сидевшие рядом на низкой могильной плите, переглянулись. Они слышали голоса детей, но не вслушивались в их слова; их внимание привлек смысл фразы. Девушка прижала палец к губам, призывая к тишине, и мужчина молча кивнул; они замерли, словно мыши, пока двое детей продолжали свой разговор.

* * * * *

Сцена, способная восхитить сердце художника. Старинное кладбище. Приземистая церковь с квадратной колокольней и длинными окнами с каменными переплетами; желтовато-серый камень, тронутый временем и нежно расцвеченный лишайниками. Вокруг нее беспорядочно выстроились покосившиеся надгробия. За церковью темнела гряда узловатых, извилистых тисов.

Кладбище утопало в зелени прекрасных деревьев. С одной стороны возвышался величественный кедр, с другой – раскидистый меднолистный бук. Среди могильных плит и надгробий тут и там алели и благоухали многочисленные цветущие деревья, поднимаясь из высокой изумрудной травы. Золотистый ракитник искрился в июньском полуденном свете; сирень, боярышник и плотные заросли таволги, обрамлявшие берег неспешного ручья, сплетали свои густые ароматы в сонную благоуханную дымку. Желтовато-серые, осыпающиеся стены местами покрывались морщинистыми листьями костенца, а их венчали яркие гвоздики, сочные розетки молодила, неприхотливый очиток и дикие цветы, чье упоительное благоухание навевало дремотную негу совершенного лета.

Однако среди этого буйства красок особенно выделялись две молодые фигуры, расположившиеся на старой серой могильной плите. Мужчина был одет в традиционный охотничий костюм: красный сюртук, белый галстук, черная шляпа, белые бриджи и высокие сапоги. Девушка являла собой одно из самых пленительных, ярких и вместе с тем изысканных зрелищ, какое только мог встретить взгляд. Она была в амазонке из алого охотничьего сукна; ее черная шляпка кокетливо сдвинулась набок из-за пышной копны рыжевато-золотистых волос. Шею обвивал белый батистовый шарф, завязанный по-мужски, как охотничий галстук, плотно прилегая и скрываясь под золоченым жилетом из тончайшего белого твила. Когда она сидела, перекинув длинную юбку через левую руку, из-под нее виднелись ее крошечные черные ботинки. Ее перчатки с крагами были из белой оленьей кожи; ее хлыст для верховой езды был сплетен из белой кожи, с рукоятью из слоновой кости и золотой окольцовкой.

Уже в четырнадцать лет мисс Стивен Норман подавала надежды на поразительную красоту, красоту редкого сочетания. В ней словно проявились различные черты ее происхождения. Волевой подбородок, более широкий и квадратный, чем обычно у женщин, высокий изящный лоб и орлиный нос указывали на знатное происхождение от саксов через норманнов. Великолепная копна рыжих волос, истинно пламенного оттенка, говорила о крови другого древнего северного предка и прекрасно гармонировала с чувственными изгибами полных, алых губ. Насыщенно-черные глаза, воронёные брови и ресницы, а также изящный изгиб ноздрей напоминали о восточной крови дальней прародительницы, жены крестоносца. Она уже была высока для своего возраста, с той угловатостью, которая часто предшествует развитию поистине прекрасной фигуры. Длинноногая, длинношеяя, прямая как копье, с гордо поднятой головой, покоившейся на изящной шее, словно лилия на стебле.

Стивен Норман, несомненно, являла собой задатки великолепной женщины. Гордость, уверенность в себе и властность читались в каждой ее черте, в манере держаться и в любом, даже самом легком движении.

Ее спутник, Гарольд Ан Вульф, был примерно на пять лет старше и благодаря этой разнице в возрасте и определенным качествам уже долгое время занимал положение ее наставника. Он был выше шести футов двух дюймов ростом, с глубокой грудью, широкими плечами, узкими бедрами, длинными руками и большими кистями. Его отличала видимая сила, с гордо посаженной шеей и слегка выдвинутой вперед головой, что характерно для успешных атлетов.

Оба сидели тихо, прислушиваясь. Сквозь негромкое гудение полудня доносились голоса двух детей. За воротами кладбища, в тени раскидистого кедра, изредка били копытами лошади, которых донимали мухи. Конюхи были верхом; один держал под уздцы изящную белую арабскую кобылу, другой – большого вороного коня.

"Лучше быть ангелом, чем Богом!"

Маленькая девочка, произнесшая эту фразу, являла собой образцовый пример воспитанницы воскресной школы. Голубоглазая, с румяными щечками, крепкими ножками и прямыми каштановыми волосами, стянутыми в тугой пучок помятой вишневой лентой. Один взгляд на нее убедил бы самого скептически настроенного человека в ее доброте. Нисколько не самодовольная, она излучала довольство собой и своими поступками. Дитя простого народа; рано встающая; помощница матери; добрый ангел для отца; маленькая мать для своих братьев и сестер; чистая душой и телом; самостоятельная, полная веры и жизнерадостная.

Другая девочка была красивее, но отличалась более упрямым нравом; более страстная, менее организованная и бесконечно более напористая. Черноволосая, черноглазая, смуглая, с большим ртом и вздернутым носом – сама суть необузданной, импульсивной, эмоциональной и чувственной натуры. Наблюдательный взгляд отметил бы неизбежную опасность, подстерегающую ее в ранние годы женственности. Она казалась пораженной самоотречением, заключенным в словах ее подруги; после паузы она ответила:

– А вот и нет! – возразила Сьюзен. – Я бы предпочла быть на самой вершине и, если захочу, приказывать ангелам. Не понимаю, Марджори, почему тебе больше нравится подчиняться, чем повелевать.

– В том-то и дело, Сьюзен, – ответила Марджори. – Я не хочу приказывать, мне больше нравится подчиняться. Должно быть, ужасно тяжело постоянно обо всем думать и желать, чтобы все делалось по-твоему. К тому же, я бы не хотела быть справедливой!

– Почему бы нет? – в голосе Сьюзен звучала вызывающая нотка, хотя в нем чувствовалась и какая-то тоска.

– О, Сьюзен! Только представь, каково это – наказывать! Ведь справедливость требует не только похвалы, но и наказания. А ангел проводит такое чудесное время, помогая людям, утешая их и принося свет в темные места. Каждое утро роняя свежую росу, заставляя расти цветы, принося младенцев и заботясь о них, пока их не найдут матери. Конечно, Бог очень добрый, очень милый и очень милосердный, но, о, Он, должно быть, и очень грозный.

– И все равно, я бы предпочла быть Богом и иметь возможность все делать!

Затем дети отошли, и их голоса стали не слышны. Двое, сидевших на могильной плите, проводили их взглядом. Первой заговорила девушка:

– Это очень мило и добродушно со стороны Марджори; но знаешь, Гарольд, мне больше нравится идея Сьюзи.

– Какая именно идея, Стивен?

– Ну как же, ты разве не слышал, что она сказала: "Я бы хотела быть Богом и иметь возможность все делать"?

– Да, – сказал он, помедлив. – Как идея – неплохо, но вот принесет ли это счастье в итоге, не уверен.

– Ты правда так думаешь? Да что может быть лучше? Быть Богом – разве этого мало? Чего тебе еще не хватает?

Тон девушки был насмешливым, но ее большие черные глаза горели искренностью, скрытой за шуткой. Молодой человек покачал головой с улыбкой доброй снисходительности и ответил:

– Дело не в этом – неужели ты не понимаешь? Амбиций мне, слава богу, хватает; но даже для меня есть пределы. Однако я не уверен, что эта милая малышка не права. Она, кажется, интуитивно уловила более глубокую истину, чем осознавала: "только подумать, каково это – быть справедливым".

– Не вижу в этом особой сложности. Каждый может быть справедливым!

– Прошу прощения, – ответил он, – но, пожалуй, нет ничего труднее во всем спектре мужской деятельности.

В глазах девушки вспыхнул вызов, когда она спросила:

– Мужской деятельности! Почему именно мужской? Разве это не женское дело тоже?

– Ну, теоретически, полагаю, должно быть; практически же это не так.

– И почему же, позвольте спросить? – Сама мысль о какой-либо неполноценности женщины как таковой вызывала у нее мгновенное сопротивление. Ее спутник подавил улыбку и неторопливо ответил:

– Потому, моя дорогая Стивен, что Всевышний предназначил, чтобы справедливость не была добродетелью, доступной женщинам. Заметь, я не говорю, что женщины несправедливы. Вовсе нет; когда дело не касается интересов их близких, они могут проявлять такую искреннюю справедливость, от которой у мужчины кровь стынет в жилах. Но справедливость в абстракции – это не обычная добродетель: она должна быть не только строгой, но и рассудительной, а главное – беспристрастной ко всем интересам и ко всем без исключения…

– Совершенно с вами не согласна! – горячо перебила девушка. – Вы не сможете привести ни одного примера, где женщины несправедливы. Я, конечно, не имею в виду отдельные случаи, а целые категории дел, где несправедливость является обычным явлением.

Подавленная улыбка невольно скользнула по губам мужчины, что чрезвычайно раздражало девушку.

– Я приведу вам пример, – сказал он. – Вы когда-нибудь знали мать, которая была бы справедлива к мальчику, побившего ее собственного сына в школе?

Девушка тихо ответила:

– Жестокое обращение и травля – это повод для наказания, а не для справедливости.

– О, я не это имею в виду. Я говорю о получении наград, на которые претендовали их собственные сыновья; о том, чтобы быть лучше всех в классе; демонстрировать превосходство в беге, крикете, плавании или в любых других состязаниях, где мальчики соперничают друг с другом.

Девушка задумалась, затем произнесла:

– Что ж, возможно, вы правы. Я не совсем с этим согласна, но признаю, что этот аргумент не в мою пользу. Однако это всего лишь один случай.

– Довольно распространенный. Как вы думаете, шериф Голуэя, который за неимением палача собственноручно повесил своего сына, поступил бы так, если бы был женщиной?

Девушка ответила немедленно:

– Честно говоря, нет. Не думаю, что на свете найдется мать, способная на такое. Но это ведь не самый распространенный случай, правда? У вас есть еще что-нибудь?

Молодой человек помолчал, прежде чем ответить:

– Есть еще один, но я не уверен, что смогу честно обсудить его с вами.

– Почему же?

– Ну, потому что, в конце концов, Стивен, вы всего лишь девушка, и от вас нельзя ожидать понимания таких вещей.

Девушка рассмеялась:

– Ну, если это что-то о женщинах, то уж девушка, даже в моем нежном возрасте, должна знать об этом больше или хотя бы догадываться лучше, чем любой молодой человек. Однако говорите, что думаете, а я честно скажу, согласна ли – то есть, если женщина вообще способна быть справедливой в таком вопросе.

– Короче говоря, вот в чем суть: может ли женщина быть справедливой к другой женщине или, если уж на то пошло, к мужчине, когда замешаны ее собственные чувства или вина другого человека?

– Не вижу никаких причин для обратного. Уж конечно, одна лишь гордость должна обеспечить справедливость в первом случае, а сознание собственного превосходства – во втором.

Молодой человек покачал головой:

– Гордость и сознание превосходства! Разве это не одно и то же? Но как бы то ни было, если приходится полагаться на одно из них, боюсь, весам Справедливости понадобится регулировка, а ее меч следует затупить на всякий случай, чтобы его лезвие не обернулось против нее самой. У меня есть ощущение, что хотя гордость и может быть вашим личным руководящим принципом, для большинства она окажется несостоятельной. Впрочем, поскольку в любом случае это правило будет иметь множество исключений, я вынужден от него отказаться.

Гарольд взглянул на часы и поднялся. Стивен последовала за ним; переложив хлыст в руку, поддерживавшую юбку, она взяла его под руку правой рукой с той милой доверчивостью, с какой юная девушка льнет к старшим. Вместе они вышли за церковные ворота. Конюх подогнал лошадей. Стивен похлопала свою кобылу и дала ей кусочек сахара. Затем, поставив ногу на подставленную руку Гарольда, она легко вскочила в седло. Гарольд с ловкостью опытного всадника взмахнул ногой и очутился в своем седле.

Когда они ехали по дороге, держась тенистой стороны под деревьями, Стивен тихо произнесла, словно про себя, будто эта фраза глубоко врезалась ей в память:

– Быть Богом и иметь возможность все делать!

Гарольд ехал молча. Его охватил леденящий душу смутный страх.

Глава 1. Стивен

Стивен Норман из Норманстенда оставался холостяком почти до среднего возраста, когда его внезапно осенило, что у его обширного поместья нет прямого наследника. После чего он со свойственной ему решительностью принялся за поиски жены.

Он был близким другом своего ближайшего соседа, сквайра Роули, еще со студенческих времен. Они, конечно, часто бывали друг у друга в гостях, и юная сестра Роули – почти на поколение младше его самого и единственный ребенок от второго брака его отца – была ему как младшая сестра. За двадцать минувших лет она превратилась в милую и красивую молодую женщину. Все эти годы, несмотря на постоянную возможность близкого общения, которую давала дружба, его чувства к ней оставались неизменными. Сквайр Норман был бы удивлен, если бы его попросили описать Маргарет Роули, и он обнаружил бы, что вынужден представить образ женщины, а не ребенка.

Теперь же, когда его мысли обратились к женщинам и женитьбе, он осознал, что Маргарет вполне попадает в категорию тех, кого он искал. Его обычная решительность взяла свое. Полубратские чувства уступили место более сильному и, возможно, более эгоистичному чувству. Прежде чем он успел осознать это, он был по уши влюблен в свою милую соседку.

Норман был видным мужчиной, крепким и красивым; его сорок лет были ему так к лицу, что его возраст, казалось, никогда не приходил женщинам в голову. Маргарет всегда любила и доверяла ему; он был старшим братом, которому не нужно было ее отчитывать. Его присутствие всегда было радостью; и сердце девушки, сначала неосознанно, затем вполне сознательно, ответило на ухаживания мужчины, и вскоре было получено ее согласие.

Когда в положенный срок стало известно об ожидании наследника, сквайр Норман само собой разумеющимся считал, что родится мальчик, и настолько упорно держался этой мысли, что его глубоко любившая жена, однажды попытавшись предостеречь его от чрезмерно пылкой надежды, перестала уговаривать и возражать. Она видела, как горько он разочаруется, если родится девочка. Однако он был настолько убежден в своей правоте, что она решила больше ничего не говорить. В конце концов, это мог быть и мальчик; шансы были равны. Сквайр никого не слушал; поэтому со временем его уверенность становилась все крепче. Все его приготовления основывались на том, что у него будет сын. Имя, конечно, было решено заранее. Стивен – так звали всех сквайров Норманстенда испокон веков, насколько простирались записи; и Стивен, разумеется, будет новым наследником.

Как и все мужчины средних лет, женившиеся на молодых женщинах, он испытывал сильнейшее беспокойство по мере приближения срока. Со временем, в своем волнении за жену, его вера в рождение сына постепенно отошла на второй план.

Более того, мысль о сыне настолько глубоко укоренилась в его сознании, что не была поколеблена даже тревогой за молодую жену, которую он боготворил.

Когда вместо сына родилась дочь, доктор и медсестра, знавшие его взгляды на этот счет, некоторое время скрывали от матери известие о поле ребенка. Дама Норман была так слаба, что доктор опасался, как бы беспокойство о том, как муж перенесет разочарование, не навредило ей. Поэтому доктор разыскал сквайра в его кабинете и решительно приступил к делу.

– Что ж, сквайр, поздравляю вас с рождением ребенка! – Норман, конечно, был поражен словом "ребенок"; но причина его тревоги проявилась в его первом вопросе:

– Как она, доктор? С ней все в порядке? – Ребенок, в конце концов, был второстепенным! Доктор вздохнул свободнее; этот вопрос облегчил его задачу. Поэтому в его голосе было больше уверенности, когда он ответил:

– Она благополучно пережила худшее, но я все еще очень беспокоюсь. Она очень слаба. Боюсь всего, что может ее расстроить.

Голос сквайра прозвучал быстро и твердо:

– Никаких расстройств быть не должно! А теперь скажите мне о моем сыне? – Последнее слово он произнес наполовину с гордостью, наполовину с застенчивостью.

– Ваш сын – это дочь!

Наступило такое долгое молчание, что доктор начал беспокоиться. Сквайр Норман сидел совершенно неподвижно; его правая рука, лежавшая на письменном столе перед ним, сжалась так сильно, что костяшки пальцев побелели, а вены покраснели. После долгого медленного вздоха он произнес:

– Она, моя дочь, здорова?

Доктор ответил с бодрой готовностью:

– Великолепно! Я никогда в жизни не видел ребенка прекраснее. Она будет вам утешением и гордостью!

Сквайр снова заговорил:

– Что думает ее мать? Полагаю, она очень гордится ею?

– Она еще не знает, что это девочка. Я подумал, что лучше не говорить ей, пока не поговорю с вами.

– Почему?

– Потому что… потому что… Норман, старый друг, ты же знаешь почему! Потому что ты так сильно желал сына; и я знаю, как огорчит эту милую молодую жену и мать твое разочарование. Я хочу, чтобы именно твои уста первыми сообщили ей эту новость; чтобы ты мог заверить ее в своей радости от рождения дочери.

Сквайр протянул свою большую руку и положил ее на плечо доктора. В его голосе почти прозвучала дрожь, когда он сказал:

– Спасибо тебе, мой старый друг, мой верный друг, за твою заботу. Когда я смогу ее увидеть?

– По правилам, еще нет. Но, зная твои взгляды, она может начать волноваться, пока не узнает, поэтому, думаю, тебе лучше пойти сейчас же.

Вся любовь и сила Нормана объединились для этой задачи. Когда он наклонился и поцеловал свою молодую жену, в его голосе звучала искренняя теплота, когда он произнес:

– Где моя дорогая дочь? Позволь мне взять ее на руки.

На мгновение сердце матери похолодело от того, что ее надежды так и не сбылись; но затем пришла радостная реакция на то, что ее муж, отец ее ребенка, доволен. Нежный румянец заиграл на ее бледном лице, когда она притянула голову мужа и поцеловала его.

– О, мой дорогой, – прошептала она, – я так счастлива, что ты рад!

Медсестра осторожно взяла руку матери и приложила ее к младенцу, которого она положила в руки отцу.

Он держал руку жены, целуя лобик дочери.

Доктор легонько коснулся его руки и жестом позвал за собой. Он ушел осторожными шагами, оглядываясь на ходу.

После обеда он беседовал с доктором на разные темы; но вскоре спросил:

– Полагаю, доктор, нет такого правила, что пол первого ребенка определяет пол остальных детей в семье?

– Нет, конечно, нет. Иначе как бы мы видели мальчиков и девочек в одной семье, как это почти всегда бывает. Но, мой друг, – продолжил доктор, – вы не должны строить столь далеких надежд. Я должен сказать вам, что ваша жена далеко не сильна. Даже сейчас она не так здорова, как мне бы хотелось, и еще могут быть перемены.

Сквайр стремительно вскочил на ноги и быстро заговорил:

– Тогда чего же мы ждем? Разве ничего нельзя сделать? Давайте обратимся за лучшей помощью, за лучшим советом в мире!

Доктор поднял руку:

– Пока ничего нельзя сделать. У меня лишь опасения.

– Тогда давайте будем готовы на случай, если ваши опасения оправдаются! Кто лучшие специалисты в Лондоне, способные помочь в таком деле?

Доктор назвал два имени; и через несколько минут конный гонец уже скакал в Норчестер, ближайший телеграфный центр. Гонцу было поручено организовать специальный поезд, если понадобится. Вскоре после этого доктор снова пошел к своей пациентке. После долгого отсутствия он вернулся бледный и взволнованный. Норман почувствовал, как у него упало сердце, когда он увидел его; стон вырвался из его груди, когда доктор произнес:

– Ей гораздо хуже! Я очень боюсь, что она может скончаться до утра!

Сильный голос сквайра был словно затуманен хриплой пеленой, когда он спросил:

– Могу я ее увидеть?

– Еще нет; сейчас она спит. Она может проснуться окрепшей; в этом случае вы сможете ее увидеть. Но если нет…

– Если нет? – голос был не его.

– Тогда я немедленно позову вас!

Доктор вернулся к своему дежурству. Сквайр, оставшись один, упал на колени, закрыв лицо руками; его широкие плечи содрогались от силы горя.

Прошел час или больше, прежде чем он услышал торопливые шаги. Он бросился к двери:

– Ну?

– Вам лучше пойти сейчас.

– Ей лучше?

– Увы! Нет. Боюсь, ее минуты сочтены. Возьмите себя в руки, мой дорогой старый друг! Бог поможет вам в этот горький час. Все, что вы сейчас можете сделать, – это сделать ее последние мгновения счастливыми.

– Знаю! Знаю! – ответил он таким спокойным голосом, что его спутник удивился.

Когда они вошли в комнату, Маргарет дремала. Когда она открыла глаза и увидела рядом с кроватью мужа, ее лицо озарилось радостной улыбкой; которая, увы, вскоре сменилась страдальческим выражением. Она жестом попросила его наклониться. Он опустился на колени и положил голову рядом с ней на подушку; его руки нежно обняли ее, словно своей железной преданностью и силой он хотел оградить ее от всякого зла. Ее голос звучал очень тихо и прерывисто; она собирала все силы, чтобы говорить:

– Мой дорогой, любимый муж, мне так грустно покидать тебя! Ты сделал меня такой счастливой, и я так тебя люблю! Прости меня, милый, за боль, которую ты испытаешь, когда меня не станет! И о, Стивен, я знаю, ты будешь беречь нашу малышку – нашу с тобой – когда меня не станет. У нее не будет матери; тебе придется быть и отцом, и матерью.

– Я буду хранить ее в самом сердце, моя дорогая, как храню тебя! – Он едва мог говорить от волнения. Она продолжила:

– И о, мой милый, ты не будешь горевать, что она не сын, который продолжит твое имя? – И тут ее глаза внезапно озарились светом; и в ее слабом голосе прозвучала ликующая нотка, когда она произнесла: – Она будет нашей единственной; пусть же она будет нашим сыном! Назови ее именем, которое мы оба любим!

В ответ он поднялся и очень, очень нежно положил руку на младенца, говоря:

– Это дорогое дитя, моя милая жена, которая понесет твою душу в своем сердце, будет моим сыном; единственным сыном, который у меня когда-либо будет. Всю свою жизнь, с Божьей помощью, я буду любить ее – нашу маленькую Стивен – так же, как мы с тобой любим друг друга!

Она положила свою руку на его, так что она коснулась одновременно и мужа, и ребенка. Затем она подняла другую слабую руку, обвила ею его шею, и их губы встретились. В этом последнем поцелуе ушла ее душа.

Глава 2. Сердце ребенка

Несколько недель после смерти жены сквайр Норман был безутешен в своем горе. Однако он предпринял мужественную попытку продолжать привычный образ жизни и преуспел в этом настолько, что внешне казался смирившимся со своей утратой. Но внутри царила пустота.

Маленькая Стивен обладала очаровательными манерами, которые глубоко проникли в сердце ее отца. Этот маленький комочек нервов, которого отец брал на руки, должно быть, всеми своими чувствами осознавал, что во всем, что он видел, слышал и осязал, не было ничего, кроме любви, помощи и защиты. Постепенно доверие сменилось ожиданием. Если по какой-либо случайности отец задерживался и не приходил в детскую вовремя, ребенок начинал проявлять нетерпение и бросал на дверь долгие, тоскующие взгляды. Когда же он появлялся, все вокруг наполнялось радостью.

Время шло своим чередом, и Норман осознавал это лишь по тому, как росла его дочь. Весна и осень, бесчисленные циклы природного обновления были для него настолько обыденными и привычными за долгие годы, что не вызывали никаких сравнительных впечатлений. Но его ребенок был единственным и неповторимым. Любое изменение в нем было не только новым опытом само по себе, но и сопоставляло настоящее с прошлым. Перемены, начавшие обозначать половые различия, стали для него настоящими потрясениями, потому что были неожиданными. В самой ранней младенческой поре одежда не имела особого значения; для его мужского взгляда пол терялся в детстве. Но мало-помалу появлялись крошечные изменения, установленные условностями. И с каждой такой переменой к сквайру Норману приходило все более глубокое осознание того, что его ребенок – женщина. Крошечная женщина, правда, требующая больше заботы, защиты и преданности, чем большая; но все же женщина. Милые маленькие повадки, нежные ласки, цепляния и держания детских ручек, лукавые улыбки, пыхтения и заигрывания были лишь уменьшенными повторениями давних ухаживаний. В конце концов, отец читает ту же книгу, в которой любовник нашел свои знания.