Неформат

«икарусах-гармошках» на Коксохим или на «Карла». Так называют шахту имени Карла Маркса.

Видела бы ты эти физиономии!

– Да, егерь, чувствуется, там тебе не выжить. А как же твои родители? Они что, тоже как ты

или даже умнее?

Хороший вопрос! Где начинался и где заканчивался ответ на него, он и сам, пожалуй, не

знал. Обычно он отсекал всякие попытки со стороны определить, что представляют собой его

родители. Ну разве что за исключением анкеты в первом отделе. Но там и не требовалось

подробностей. В графе «социальное происхождение» хватало скромного «из служащих». А здесь

– что же можно сказать ей? Так, чтобы она не удивилась, а, главное, чтобы поняла. То, что она

удивится, – само собой разумеется. Удивится – это мягко сказано… Конечно, можно не говорить

ничего. Отшутиться, откупиться какой-то второстепенной, малозначимой подробностью. Но

теперь было поздно: он уже нарисовал живописную до отвращения картинку. Да и чёрт с ней, с

Изотовкой, не жалко… Но не хватало ещё, чтобы она подумала, что его родители из тех, что

забивают козла в ближайшей беседке среди хрущёвских пятиэтажек…

Да, двести котлет – это нечто. Он сразил её наповал этой цифрой.

И он, подобно петушку, который, ступая по двору, зорко всматривается в разбросанные по

земле крошки – какие склюнуть, а какими пренебречь за их ничтожностью, – стал скупыми

деталями давать конспект развёрнутого ответа:

– Мой отец – преподаватель. Но это на самом деле мало о чём говорит. Чтобы ты лучше

поняла – в украинском языке, который мне пришлось учить в школе, есть такое выразительное

слово – «выкладач». То есть по-украински «преподаватель» – это «выкладач». Вот это как раз про

моего отца. Он не из числа этих современных учителей с поурочными планами,

методразработками и прочей бумажной канителью. Он это не признаёт и терпеть не может. Он,

видите ли, «выкладывает» материал – с блеском, остроумно, в прекрасной лекторской манере. А

там дальше усвоили что-то недоросли или нет, его не интересует. Знаешь, такой старомодный, в

стиле чеховских интеллигентов, интеллектуал-словесник. Я пару раз был на его занятиях в

Енакиевском горном техникуме. Это театр одного актера! Ему не надо готовиться к занятиям – у

него всё в голове. И он единственный в Изотовке, если не во всём Донбассе, что называется, не

поперхнувшись, произнесёт название «Коломбе ле дёз Эглиз».

Ляля поневоле дернулась, будто её несильно стукнуло током, и Савченко самодовольно

улыбнулся в ответ:

– Видишь, я даже благодаря отцу знаю, что это название резиденции президента Франции,

– с напускным бахвальством сказал он. Ляля с всё большим интересом внимала рассказу. И да! На

её лице, конечно, было написано восхищённое удивление! Он так и знал! – Вот ты какие слова в

самом раннем детстве произносила?

Савченко с улыбкой, словно представив её ребенком, вышагивал рядом с ней по

подтаявшему полуденному снегу. Ляля пожала плечами и тоже улыбнулась:

– Ну, не знаю. Ти-ти-ля, кажется. Что означает «вентилятор».

– А я, – с энтузиазмом воскликнул Савченко, – в два года тащил по полу газету отцу и во

весь голос просил: «Папа, прочитай про Чомбу!»

Ляля вопросительно подняла брови.

– Моиз Чомбе, кажется. Был такой африканский злодей где-то в бельгийском Конго, –

пояснил Савченко, – вроде бы причастен к убийству Патриса Лумумбы. Представляешь, мой отец

ежедневно по часу читал вслух газеты. Этаким лекторским голосом, с выражением! В нашей семье

такой вот Чомбе упоминался чаще, чем родственники. Между прочим, в 1956 году, когда в

коллективах зачитывали доклад Хрущёва на Двадцатом съезде о культе личности, в Лисичанском

горном техникуме чтение этого доклада поручили именно моему отцу. За неимением Левитана.

При том что отец даже в партии не состоял! Потому что, где бы он ни работал, все ощущали, что

он настоящий интеллектуал.

Вспомнив вчерашний свой тезис о языках как о параллельных математиках, Савченко с

азартом добавил:

– Отец рассказывал, что в 1940 году, до войны, на первом курсе Харьковского института

имени Сковороды – был такой украинский философ – он единственный, не задумываясь, ответил

на вопрос с подковыркой от лектора: как перевести на украинский название пьесы Шиллера

«Коварство и любовь».

Ляля зачарованно слушала этот словесный очерк.

– Представь себе, «Пiдступнiсть та кохання»! Отец ещё тот оригинал! В снег, в мороз, в

пургу, ещё не рассвело, а он мчится к газетному киоску покупать какую-нибудь «Красную звезду»

или «За рубежом».

А в доме у нас часами звучит пианино – он играет, просто для души. Причём не «Катюшу»

или «Шумел камыш», а ариозо из оперетт Имре Кальмана! – И Савченко, больше не сдерживаясь,

шутливо, но в тональности пропел целиком музыкальную фразу:

Блистательный успех и я когда-то знал…

И чардаш иногда недурно танцевал…

Весёлый праздник новогодней ночи

Мне казался дня короче, горя я не знал…

Ляля, глядевшая во все глаза на Савченко, открывшегося ей с совершенно неожиданной

стороны, зааплодировала вязаными шерстяными варежками:

– Браво! Но тогда у меня есть вопрос: что твои родители вообще делают в Изотовке? То

есть я хочу сказать: почему они не уехали в крупный город, где, как ты выражаешься, больше

людей с открытыми валентностями?

Вадим сразу скис: на этот вопрос не было рационального ответа. Он серьёзно посмотрел

Ляле в глаза и с неохотой произнёс:

– Потому что оригинальность моих родителей заходит так далеко, что там кончается

всякая практичность. Моему отцу, прямо по Маяковскому, «и рубля не накопили строчки». Это

при всём при том, что он, со своей игрой на пианино, душа любой компании. Но деньги он

зарабатывать не умеет. Ни копейки лишней. И никогда этому не научится. Так что моя мать одна

везёт весь воз семейных финансов… Кстати, тоже очень оригинальна. Одна на всю Изотовку в

сорок лет играет в бадминтон со своим сыном. То есть со мной. Можешь себе представить, что

говорят о ней соседки на лавочках. Учитывая, что у неё сорок шестой размер, а у них – шестьдесят

второй. Выводы излишни, поскольку очевидны.

Ляля кожей почувствовала, что он скис, и, торопясь вернуть то лёгкое, беззаботное

настроение, с которым они отправились на прогулку, убеждённо, будто что-то давно выношенное

и передуманное, сказала:

– А ты никогда туда не вернёшься. И правильно поступишь. Знаешь, я читаю американскую

прессу по своей специальности. И там, что интересно, при проведении опросов общественного

мнения никогда не спрашивают, в хорошем ли состоянии находится экономика страны или,

допустим, какова финансовая ситуация.

Он с интересом прислушивался к ней, и Ляля, с удовольствием овладев его вниманием,

сказала, будто гвоздь вколотила:

– В этом нет смысла. Вопрос должен стоять так: туда ли мы идём? на правильном ли мы

пути? Если подумать, то это ведь самое главное. Ты можешь быть на дне кризиса, но если ты

идёшь в нужном, правильном направлении, значит, ты приближаешься к цели. И наоборот, ты

можешь сейчас быть довольным всеми валентностями, как ты выразился. Но рано или поздно

жизнь тебе отомстит за то, что ты шёл не туда. Или вообще никуда. Так что не унывайте, егерь. Вы

на правильном пути.

***

А она? Она-то пошла по верному пути, сблизившись с ним? Если доверять женской

интуиции, то да, несомненно! С того утра, когда она действительно встретила рассвет с этим

смешным егерем, она всё не могла избавиться от мыслей о нём. Лялю снова потянуло к нему уже

после того, самого первого восхода на склоне горы, и она в тот день с нетерпением ждала

послеобеденного моциона на лыжах – слава богу, он легкомысленно согласился кататься с ней

вместе. Эта тяга, которая гнала её из турбазовского номера с утра пораньше в вестибюль, где он

уже ждал её, как верный пёс, до сих пор была ей незнакома; Ляля с самого детства, с четвёртого

класса, любила одиночество – или, может, самостоятельность? Оставалась одна в их большой

квартире на Кутузовском, готовила уроки в тишине комнат, где оглушительно тикали привезённые

из ГДР часы-ходики, в которых притаились немецкие кузнецы. Они ежечасно выскакивали из

своих ладных немецких укрытий и, добросовестно отмолотив по маленькой наковальне

положенное количество ударов, снова расходились по своим домикам. Наверное, и этих

игрушечных кузнецов тоже снедало нетерпение, они маялись, каждый в своём домике – им было

ждать не дождаться, пока не наступит запланированное время их следующей встречи. Так и она

теперь всё время ловила себя на мысли, что торопится убежать к нему, используя любой предлог

и досадливо отмахиваясь от настойчивых приглашений Лильки познакомить её с одним из

двенадцати братцев-месяцев.

Через пару дней после заезда на турбазу, возвращаясь к себе в номер и невольно досадуя

на то, что до следующей встречи с ним целая ночь – минимум восемь длинных часов, она даже на

секунду потерялась, когда Лилька без умысла вскользь спросила, где она пропадала целый день.

Действительно, где? С ним! Они практически не расставались, везде были вместе: с утреннего

паломничества к подъёмнику и ритуала встречи рассвета и до вечернего кефира в столовой. «Чёрт

бы побрал этот кефир, напиток расставаний!» – подумала она, прощаясь с ним тем вечером и с

досадой представляя себе, как он отправится в огромную шестикоечную (он сам так определил)

берлогу, наполненную (это она уже сама додумала) молодецким храпом, двусмысленными

шутками и бьющим наповал запахом мужских носков. Повинуясь ревнивому женскому инстинкту,

она как можно дольше скрывала существование егеря от Лильки. Но утром третьего дня, несмотря

на всю конспирацию, та застала их вдвоём, да ещё смеющихся, этаких закадычных знакомых, на

крыльце корпуса, когда Лилька – чёрт побери её разгильдяйство! – вернулась за забытыми

варежками. Лилька с видом провинциальной актрисы, индифферентно делающей вид, что не

замечает присутствия слона в гостиной, нарочито громко топая лыжными ботинками,

прошествовала по террасе, пока Ляля, внутренне чертыхаясь, как бы невзначай разворачивала

своего нового знакомого спиной к входу в вестибюль. Никакие ухищрения, конечно, не помогли,

глазастая Лилька увидела всё, что хотела увидеть, и тем же вечером перед сном устроила ей

форменный допрос – дружеский, но с пристрастием: «Ты где это такого красавчика откопала? Что-

то я его раньше не видела. И ходишь молчишь, тихоня».

Ляля слабо отбивалась от вопросов, внутренне чувствуя себя победительницей: – Это не я

его откопала, а он меня – из снега, на склоне горы. Я там каталась в гордом девичьем одиночестве

и навернулась на вираже – чуть ногу не сломала. Если бы он вовремя не оказался рядом,

наверное, до вечера бы пролежала, или ползла бы, как Маресьев…

Лилька презрительно скривилась:

– Фу, что за ассоциации! Что за кондовые грёзы у тебя – Маресьев какой-то… Лёня

Голиков, пионеры-герои… Нет чтобы представить себе журнал «Плейбой»! Юная воспитанница

кузницы советской дипломатии – участница сексуальной оргии с белокурой бестией из России в

снегах Кавказа! Вот это романтика – я понимаю!

И Лилька захохотала, очевидно, живо представив себе этот образ.

– С ума сошла? Это больше в твоём стиле. Мне приглядеться надо, все положенные

ритуалы соблюсти: кофе, мороженое, кино. Понять для себя: нравится или не нравится, – с

улыбкой возражала Ляля, которой втайне самой импонировал образ, нарисованный Лилькой.

– Ну вот! Опять ты за своё! Что такое? Учу тебя, учу уму-разуму – а твои мечты дальше кино

и мороженого не идут. Получается не «Плейбой», а просто какой-то журнал «Работница». Не тяни

время, лучше тяни его в свою кровать. – Лилька первая расхохоталась, оценив игру слов. –

Мужчин в деле проверять, чтоб зря время не терять, – опять не удержалась и схохмила она, на

этот раз в частушечную рифму.

Легко сказать! Вадим, с его русопятской, есенинской красотой, увы, ничуть не наследовал

поэту, франту, хулигану, бабнику и скандалисту. Хулиганство и скандалы – бог с ними… Но егерь, похоже, самим фактом своего существования опровергал главный тезис разбитной Лильки о том,

что все мужчины – бабники, или действующие, или в отставке. Правда, он смотрел на Лялю

горящими глазами, но вовсе не как бабник, не как мужчина, наконец, а как зачарованный неофит

в катакомбной церкви, который, кажется, даже в мыслях не допускал, что он может делить ложе с

богиней. И чем больше они ходили рядом, целомудренно держась за руки, тем больше в душе

Ляли кипела гремучая смесь негодования и нетерпения. Она теперь, после прошлогодних эскапад

с приторно-сладким Романом, считала себя очень опытной женщиной, и случай послал ей такую

прекрасную возможность доказать это себе (и ему!) на практике! И – чёрт побери! – именно то,

что её привлекало в нём больше всего, оригинальное, на грани парадокса мышление, ненатужный

юмор без посягательств на дурное смехачество (не то что у его сверстников!), математические

приколы и выверты мысли, которые так увлекали её, – всё это, видимо, казалось ему вполне

достаточным, и именно это не давало ему сделать тот самый следующий шаг, которого всегда

ждёт и слегка страшится женщина.

Нет, он ничуть не походил на дураковатого Шурика из фильмов Гайдая. Внутри у этого

человека был не тепловой котёл внутреннего сгорания, а ядерный реактор! Фу ты, она уже стала

мыслить его техническими образами!

Нет, действительно, это ядерный реактор, к которому не подступиться. И почему у него

столько эшелонов защиты от её испытанных женских приманок? Он боялся даже дотронуться до

неё. Лялька иногда брала его за руку, вызывая сильную дрожь. Ну а дальше что? Она тщательно и

аккуратно, как охотник, готовила ему капкан: часто, как будто случайно, дотрагивалась то до его

спины, то до плеча и чуть задерживала руку, продлевала прикосновение. Поправляла его и так

идеальную причёску – шикарные волосы, светло-русые, набегающие красивой волной. Их не

нужно было причёсывать, они ложились сами, как будто он только что вышел от знаменитого

парикмахера. И этот голливудский красавчик из Изотовки совершенно не осознавал своей

внешней привлекательности! А с ней, с Лялей, он вёл себя так, будто неожиданно выиграл в

лотерею счастливый билет и просто не знал, какой приз полагается победителю. И не стремился

получить этот приз!

А немецкие кузнецы далеко там, в квартире на Кутузовском, неумолимо отбивали

уходящие часы и дни этих каникул. И отчаявшись, Ляля решилась. Предстояло сыграть

неведомую, не игранную доселе партию – антипода томной недотроги, фатально клонящейся

перед напором неумолимой мужской силы ловеласа; нет, роль была из тех, что не найдёшь мало

сказать в журнале «Работница», но и в «Плейбое», – роль соблазнительницы, достойной

наследницы Евы. Только пришлось ещё совместить её с ролью змея-искусителя. Ляля продумала

операцию совращения до мелочей. Нужно было выбрать момент, когда Лильки не было в

комнате. А такое случалось только утром, когда Лилька в шумной компании молодых людей,

которые шутливо боролись за честь нести её лыжи, весело убегала кататься на склонах.

Совместить это с вечерними посиделками – распиванием спиртных напитков и песнями под

гитару – было нереально: всё происходило, как правило, в холле их корпуса. Без конца кто-то

кого-то искал, хлопала дверь, гремела музыка, прерываемая лишь взрывами хохота. Создать в

этих условиях романтическую обстановку невозможно. На трезвую голову раскрепостить егеря

представлялось, конечно, ещё сложнее. Но изобретательность хитрой наследницы Евы и змея из

Эдемского сада не знала границ. И Ляля назначила для себя кодовый день «Ч».

Она, конечно, схитрила, что больна, и он потом, много позже, когда всё произошло,

высчитал этот подвох. А с утра он ничего не понял, кроме того, что на улице метель. До него вдруг

дошло, что это их предпоследний день вдвоём: завтра на базе планировался общий разъезд по

домам. Череда роскошных альпийских рассветов последней недели, с красным диском солнца,

похожим на спелую хурму, которой торговали здесь по выходным кабардинки, солнца, с

регулярностью часового, выходящего из морозной туманной мглы, – всё это подошло к концу в

тот, такой памятный ему, день. Или она (так он думал много раз потом) специально наколдовала

непогоду. Метель потихоньку подкралась ещё ночью, перед рассветом, начавшись как мягкий

московский снегопад, а ближе к утру стала лепить в окна большими мокрыми кляксами всё гуще и

гуще.

Он отправился с приятной привычностью к её корпусу через эту пургу, взрывая ногами

глубокий пушистый снег и оставляя за собой две глубокие борозды, как когда-то в детстве в

Изотовке на проспекте Победы. Снег падал чуть наискось густыми лохматыми хлопьями; снег был

его попутчиком, ветер заметал его из-за спины и бросал охапками вперёд, и Вадим торопился ему

вслед. «Завирюха», – почему-то вспомнилось ему украинское слово из школьных сочинений или

прогнозов погоды на киевском ТВ. Это не метель, а именно «завирюха». А снежные вихри,

танцевавшие вокруг него, превращали окружающее в таинственную, темнее обычного декорацию

сказки. И она, как хитрая сказочная лисица, специально тогда опоздала. А он и не догадался,

этакий простодушный медведь! Она опоздала – чего раньше не случалось, – и он даже стал

беспокоиться. Ему на секунду показалось, что и последние две недели, и все их встречи и

разговоры, и то, как она держала его за руку по дороге в столовую, – всё это наваждение,

оставшееся там, на яркой солнечной стороне, по другую сторону метели.

Он панически подумал, что, наверное, она срочно уехала в Москву, не попрощавшись, и

больше ничего не будет: ни встреч, ни рассветов, а маячит впереди прежняя рутина,

преддипломная горячка в неуютной, пропахшей потом общаговской комнате и казённые,

бездушные коридоры МАИ, начисто лишённые женского тепла и присутствия. Эта картинка,

вихрем мелькнувшая в его мозгу, показалась настолько противной, что Савченко чуть не сплюнул

от переполнявшей его досады на мокрый от талого снега линолеум пола в вестибюле. Он едва

удержался от этого искушения. И правильно сделал, потому что именно в этот момент она

появилась на лестнице.

Он понял, что-то не так, потому что вместо вишнёво-красного костюма на ней была

цивильная городская куртка и джинсы. Она выглядела бледнее обычного, и под глазами у неё

темнели портретные тени, как на картинах старых фламандских мастеров.

Савченко было невдомёк, что Ляля потратила добрых тридцать минут в ванной перед

зеркалом, загрунтовывая щёки белым тонирующим кремом, а потом аккуратно втирая в кожу под

глазными впадинами тени для век, позаимствованные без спросу по такому случаю у Лильки.

– Ты заболела, Красная Шапочка? – Он бросился с этим вопросом к ней, стараясь придать

голосу избыточную озабоченность, хотя душа у него ликовала. Слава богу, она не уехала и не

оставила его одного! Ляля протянула ему не одну, как обычно, а обе руки без варежек и сказала:

– Знаешь, простудилась, наверное. Всю ночь спать не могла, и знобит меня, кажется. Давай

сегодня никуда не пойдём, ладно? Да и снег валит вовсю. Может, просто позавтракаем, никуда не

торопясь? Как-то посидеть хочется, никуда не бегая, и согреться.

Он держал её руки, как актёр провинциального театра, не решаясь отпустить их. Ляля

высвободила одну руку и очень убедительно передёрнула плечами, как от озноба. Она крепко

переплела его пальцы со своими и теснее прижалась к нему плечом, когда они одновременно

протискивались через неподатливую дверь наружу, в снежную круговерть.

Теперь ветер и снег били им прямо в лицо, и Ляля старалась укрыться от снега, слепившего

глаза, плетясь сзади и поминутно клюя носом в рукав его куртки. А Вадим благодарно держал её

за руку всю дорогу до столовой, совершенно не подозревая, что она намеренно оставила варежки

в комнате ради вот этого, тщательно запланированного, пусть и мимолетного, момента на

полпути, когда она вполне невинно обронила: «Давай руки поменяем, а то у меня правая

замёрзла. Варежки второпях в комнате забыла».

Когда они меняли руки, по-медвежьи вытаптывая круг в снегу, Ляля с чрeзмерным

усердием дула в ладошки, а потом, схватив небрежным движением его руки и спрятавшись в них,

как в перчатки, приложила их к своим щекам. Он стоял, как дрессированный медведь с лапами,

поднятыми к её щекам с остатками маскировочного белого крема, и зачарованно смотрел ей

прямо в глаза. Ляля, помедлив секунду, сказала легко: «Вот, так гораздо теплее», – и отняла

медвежьи лапы от своих щёк. «Да что ж это такое!? – мысленно взмолилась она с негодованием. –

Ну что, что ты так на меня смотришь?! Любой другой уже сто раз целоваться бы полез!»

Но он не догадался, топтыгин этакий! Только неуклюже грел её руки в своих, даже когда

они бок о бок снова двинулись вперёд, как два полярника в фильме про Нобиле и Амундсена,

проваливаясь в снег и невольно толкая друг друга. В душе Ляли боролись два чувства: странное, извращённое удовольствие от того, что он наконец хотя бы прикоснулся к ней двумя руками и

держал её ладошки в своих лапах, как замёрзшую птичку, но вместе с тем она испытывала какую-

то тихую ярость, кипевшую на самом донышке её души, оттого что этот марсианин из чёртовой

Изотовки так и не догадался её поцеловать. «Как там они, в вашей Изотовке, размножаются?

Почкованием, что ли?» – с ожесточением думала она.

В столовой, вопреки ожиданиям, оказалось немного народу: большинство или ещё спали,

или уже ушли гулять по склонам, прощаясь с горами под аккомпанемент красивой, как в кино,

метели.

Ляля выбрала столик в самом дальнем углу и, сославшись на усталость, осталась сидеть

лицом к окнам, за которыми висела белая кисея. Савченко, отряхнувшись от снега, как дворовый

барбос, первым делом сбегал к кипятильнику и принёс ей горячего чаю в стакане. Она благодарно

обхватила обжигающе-горячий стакан двумя руками и почувствовала томительную боль в

замёрзших пальцах от резкого скачка температуры.

Вадим тем временем споро таскал с раздачи двойные порции сосисок с картофельным

пюре, бледные сваренные вкрутую яйца, щербатые блюдца с сероватым рыхлым творогом,

присыпанным ещё более серым песком-рафинадом поверх сметаны, и белый хлеб с фигурно

вырезанными брелоками сливочного масла. Всё это он победно водрузил перед Лялей,

довольный своим усердием и своей добычей.

– Угощение на столе! – весело воскликнул он. – Здесь есть всё, что нужно. А именно белки,

жиры и углеводы, в том числе сахар. Всё это адаптированная энергия солнца, преобразованная

методом фотосинтеза в корм, то бишь, тьфу, в продукты питания для нас, млекопитающих из

отряда приматов.

В другое время Ляля вступила бы с ним в весёлую, ни к чему не обязывающую дискуссию о

калорийности или энергетике солнца в твороге. Но сегодня её мысли витали далеко, как будто ей

и впрямь нездоровилось. Она в мыслях находилась уже там, под простынями своей постели,

рядом с ним, и творог ничуть не мог её занять.

– Ешьте, великий авиаконструктор, – сказала она устало-повелительным голосом

герцогини Девонширской, – телесная хворь, настигшая Красную Шапочку, напрочь лишила её

аппетита. Я могу пиршествовать только глазами, – добавила она, не уточнив, что за картинка

вертелась перед её мысленным взором. – Нет, серьёзно. Ешь и не оглядывайся, – добавила она с

такими же убедительными нотками в голосе, заметив его колебание и озабоченный взгляд,

который он бросил на неё, – я лучше чаем погреюсь. Так быстрее выздоравливают. Организм сам

знает, что ему требуется, – добавила она, бросив украдкой взгляд на Савченко и внутренне

покраснев от двусмысленности своей фразы.

Тот беззаботно принялся за сосиску, за неимением ножа умело кромсая её при помощи

сразу двух покривившихся алюминиевых вилок.

Ляля с воодушевлением наблюдала эту комичную сцену и не удержалась от комментария: