Несчастливые люди

– Ну, оставил. Ну, билет. Ты меня будто в чём-то обвиняешь, – проговорил художник. – Я не святой, но не лепи из меня демона.

"Демона!" – слово вспыхнуло, будто лампочка гирлянды.

"Демона! – Николай Дмитриевич даже улыбнулся.

А кто в этой истории демон? Афина? Она борется за своё счастье. Нельзя женщину осуждать за такое стремление, это против биологических правил! Вялый её муж Алябьев? Его роль ещё предстоит разъяснить до деталей… однако, разрази меня гром, он не тянет на функцию "вселенского зла".

Тогда кто?

Сам Аркадий?

Его жена Лидия?

– Допустим! – проговорил Николай Дмитриевич. – Допустим, ты прав! – и вскинул ладони, будто отчаявшийся немец под Сталинградом. – Не станем никого судить… и даже упрекать мы не имеем права. Мне всего лишь хочется разобраться.

Николай Дмитриевич попросил написать Афине записку:

– Пойми! Это надо!

– Зачем записку? – резонно возразил Полубесок. – Я могу позвонить. Не в деревне живём, наивный…телефония на проводе.

"А ведь правда! можно позвонить!"

Расследование приближалось к своему апогею. Николай Дмитриевич вскочил, обогнул два раза стол. Вариант с запиской казался ему выгоднее – текст можно было обдумать, исправить, отточить. Переписать с черновика набело, словно школьное сочинение.

С другой стороны, возникали тактические хлопоты, как записку доставить? Неизбежно формировались вопросы, почему записка? Почему не приехал лично? Не позвонил?

– А ты сумеешь? – усомнился Кока. Чача взвинтила ему нервы, натянула их до самых немыслимых пределов.

Теперь он казался себе режиссёром пьесы… пьесы забавной, местами глупой – её написал начинающий автор, – и которая держится на одном лишь только монологе:

"Быть или не быть?" – не меньше.

– Сумеешь вытянуть драматургию? Одно неверное слово, и Афина догадается!

– Согласен, она баба цепкая. Придётся постараться.

– Звони! – выкрикнул Кока, решившись. – Но только звени! Звени своим звонком! Ошеломи её доверием! Сомни и смети лживыми чувствами! Ты художник, наконец, или фотограф?

– Был художником… но под твоими воплями сомневаюсь.

– Прочь сомнения! Сотри её с лица земли своей правдивой ложью! Распыли обманом, своих правдивых чувств!

Николая Дмитриевича несло, он опьянел до корней волос.

Полубесок поднял трубку телефонного аппарата, набрал номер… говорил не форсируя, но выказывая интерес, будто грамотный покупатель, что обходит весь рынок дозором, прежде чем что-то купить:

– Я согласен, Афина… Верую… Давай попробуем вместе… любви до гроба не обещаю, но обещаю уважать твои чувства… Да, конечно. Всё, что я имею – твоё, включая талант. А ты?.. отлично, тогда я принимаю твои условия… Когда? Завтра?.. в двенадцать сорок? А ты успеешь купить билеты?.. Это неудобно, зачем, ты так утруждаешь себя?.. Хорошо, не станем спорить, я буду без опозданий… – и повесил трубку, не прощаясь… но как бы оставаясь на связи.

Это был талантливый артист.

А может ли добротный художник быть посредственным артистом?

***

"Прибавь, миленький! Прибавь ходу!"

За ночь Николай Дмитриевич даже глаз не сомкнул. Вертелся, скрипел пружинами, ходил на кухню пить воду. Долго стоял у окна, прислонившись горячечным лбом к прохладному стеклу. Поговаривал под нос фразы, стараясь подобрать сильные и убедительные. Утром предстояла встреча с лейтенантом милиции: представитель власти был необходим на финальной стадии, как воздух, иначе самому можно было попасть под статью о хулиганстве – Кока разумел положение вещей со всей очевидностью.

Времени оставалось впритык.

"Хорошо ещё, если лейтенант согласится… хорошо, если будет свободен… хорошо, если не опоздаем. Прибавь ходу, Орлик! Прибавь!"

К восьми утра Николай Дмитриевич прискакал в отделение милиции. Угодил в те заветные минуты, когда территорией властвует уборщица – женщина сбитая, деловитая, убеждённая в своей правоте. Мадам хотела прикрикнуть на гостя Ты-Мне-Тут-Наследишь, однако не решилась повышать голоса, когда рассмотрела его физиономию. Лицо Николая Дмитриевича, отдавая достоинство, производило на зрителей впечатление.

Лейтенанта искать не пришлось, он дежурил сегодня по графику. Только-только вернулся из санузла, в правой руке держал кружку с водой, левой раскручивал провод кипятильника.

– Вы должны мне помочь. Послушайте… послушайте, пожалуйста!

– Послушаем, – откликнулся милиционер, включил кипятильник в сеть. – Поможем.

Николай Дмитриевич напомнил о пропаже племянника, о заявлении Лиды, наскоро пересказал итоги своих изысканий.

– Теперь мы должны взять её с поличным! – выдохнул.

– Не кипятитесь, гражданин. Всё сделаем, согласно букве закона. – Лейтенант зашелестел пакетом, в пакете у него лежали пряники. – Что у вас с лицом?

Медлительность раздражала, Кока съязвил:

– Лекцию читал. О вреде пьянства.

– Вот это правильно. Однако аудитория, судя по приметам, попалась несговорчивая.

– Так точно, пришлось перейти от слов к делу.

– И это верно. Слова ценнее дел. То есть, наоборот, дела ценнее многократно.

– Послушайте! – Николай Дмитриевич вскинул ладони. – В двенадцать сорок у них поезд. Она уедет, и поминай, как звали.

– Ордер оформить всё равно не успеем.

– Да какой там ордер! О чём ты говоришь? Ехать надо немедля и брать! Лотерейный билет при ней, это я гарантирую!

– Билет-шмилет… – Лейтенант шумно и сочно потянул из кружки чаю, с видимым наслаждением. Не торопился он вовсе: ни мыслью, ни даже мизинцем. Милиционер привык жить среди людских неприятностей и боли, они не казались чем-то необычным, не волновали… во всяком случае, не будоражили, как Николая Дмитриевича. – Билет улика вялая, говорю на основании опыта.

– Как же вялая?! Да ты пойми, он однозначно указывает, что Афина виновата! Собирайся и поехали! Возьмём её прямо на вокзале!

– Не торопись. Что если она нашла билет? Так и заявит нам с тобой в лицо, мол, знать ничего не знаю… вела беседу с Аркадием Лакомовым, а потом нашла бумажку на полу. Может такое быть? Может. Что ты на это возразишь, Пинкертон? Между нами, Афина Леонидовна заслуженная артистка, положительно характеризуется коллегами по сцене. Участвует в общественной жизни. Вымпел недавно получила… и квартальную премию, не исключено.

Касательно премии, лейтенант сочинял, – ясно, как божий день, – просто хотел показать Коке, что голыми руками Афины не взять. "Да уж, конечно, – думал Кока, желваки на его щеках перекатывались. – Что есть, то есть… характеристики писать мы умеем. Почитай, дак изумишься! каждый бездельник, что ангел небесный… не бесный… на небе не бывает бесов, поэтому – небесный".

Вольно или невольно, лейтенант попал в "больное" место Кокиной теории. Ночью, у окна, вглядываясь в сутолоку городских бесполезных огней, Николай Дмитриевич подумал, что городской кошке не нужно зорких глаз: "Здесь лапы у елей дрожат навесу… и ночью всё видно… хоть иголки собирай".

Ещё подумалось, что без Алябьева дело не обошлось. Однозначно, Афина притянула его.

После премьеры была фуршетка – так заведено у актёров: они радостной толпой завалились в гримёрку прямо в костюмах и не умываясь… там была икра (меньшее Афина себе не позволяла) и шампанское. В бокал Аркашки она добавила димедрол – скорее всего… или нечто подобное. Парня повело.

"Алябьев должен был его убить. – Николай Дмитриевич вертел в уме всевозможные варианты, оставлять свидетеля в живых было глупо. – Афина сжигала за собою мосты. Приказала Алябьеву добыть билет любой ценой. Но муж ослушался. Ослушался сметливо, эдак… как и жил – наполовину. Убивать не стал, а саданул Аркашку по затылку, и оставил в подворотне".

– Допустим, – согласился лейтенант. – Допустим, ты прав. Но зачем Алябьев рассказал тебе про спектакль? Про участие Аркадия и про грим? Ведь он, фактически, вывел тебя на след.

– В том-то и дело… – Коке почудилось, что злость, а с нею и силы вытекают из него… словно воздух уходит из пробитой покрышки. – Подлость человеческая. Алябьев поступил, как гениально мудрая сволочь. Прошел вдоль стеночки, по привычке. Улик против него нет никаких. Димедрол добавлял не он. Как он Аркашку саданул никто не видел. Если всё обойдётся миром, ну… хорошо. Он свободен от Афины. А если мы… в смысле, милиция, заберёт её – тот же положительный результат.

Лейтенант колебался. Николай Дмитриевич ощущал его сомнения кожей, а потому пустил в ход последний аргумент:

– Поехали! Тебе будет раскрытое дело. Очередное звание получишь вне срока. Плюс от себя гарантирую благодарность… коллективную, от имени автобазы. С грамотой и занесением в личное дело. Поехали!

Лейтенант встал, начал собираться. Отметил, что Полубесок ему не нравится:

– Он сомнителен. Будь с ним осторожен.

Накинул на плечи портупею (к великой радости Николая Дмитриевича). Кликнул какого-то Шмидта, сказал, что выезжает на задержание. Шмидт выпалил стандартное "Ни пуха, ни пера, ни пули, ни ножа!" и обещал содействие: "Я на связи. Звони, если что".

К вокзалу подъехали на милицейском "уазике". Было двенадцать с четвертью. Николай Дмитриевич ёрзал, словно уж на сковородке, лейтенант растолковал план задержания:

– Главным делом, не суетись. Действовать будем чётко. Подождём, пока поезд тронется, это нужно, чтобы она вошла в вагон. Беготня по перрону меня не устраивает. В вагоне возьмём её… без шума и пыли.

– А если она спрыгнет?

– Афина? Никогда. Если ты верно описал её психологический портрет, она уедет. С любовником или без. Я проконтролирую машиниста, он тронется по моему сигналу. – Лейтенант вдруг сделался жёстким и несговорчивым. – Твоё дело подготовить Полубеска, чтобы он не выкинул фортель. Контролируй его. Когда поезд дёрнет и медленно поедет, вы должны показаться на платформе. Афина вас увидит, и…

– Понимаю. Мы с ней войдём в вагон.

– Именно. Дальше дело техники.

Однако Полубесок выкинул фортель. Притом такой, коего невозможно было предвидеть.

Всё же он был талантливым художником.

***

Пошел снежок.

Николай Дмитриевич подставил руку, удивился какие снежинки колючие и… серые.

Серое небо. Серый снег. Оглянулся вокруг: серые улицы, серые дома. Серые мысли спешащих сумеречных людей. И одно только алое пятно – инопланетные дурацкие гвоздики, по трояку за букет…

Но они появятся позже.

В голове состава, уперевшись рукою в тепловоз стоял лейтенант – Николай Дмитриевич видел его прекрасно. Видел, как милиционер, задрав голову, переговорил с машинистом, тот кивнул и шмыгнул вглубь своей машинерии.

Полубесок дотянул до последнего, явился по третьему звонку, как самый невежливый зритель, всего за пару минут до отправления. Кока едва узнал художника. На серую льняную рубаху он накинул коричневую болоньевую куртку, молнию не застегнул. На голове не было шапки, поверх чёрных кучерявых волос уже скопился снежок. Правую руку Полубесок держал в кармане куртки, карман оттопыривался, будто туда засунули апельсин.

В левой руке – дипломат. Чёрная прямоугольная коробочка с никелированными замочками и рукоятью.

"Зачем дипломат? – мелькнуло в мозгу Николая Дмитриевича. – Какой дипломат? Что за глупость?"

Вокзальные часы показали без двадцати – качнулась стрелка.

Николай Дмитриевич выступил из-за киоска, направился точно к цели, надеясь, что Полубесок подхватит его движение.

Так и получилось, Полубесок кивнул, давая понять, что видит Коку, и чуть подправил свой курс.

Восемь минут назад Афина ещё стояла у вагона (Кока подглядывал из-за киоска), пять минут назад поднялась по ступенькам. Время от времени она показывалась, шила глазами по сторонам, заметно нервничала.

Лейтенант дал машинисту сигнал – состав истерично дёрнулся и замер на бесконечное мгновение. Затем дёрнулся ещё раз и медленно задвигался – равнодушная стальная змея.

Николай Дмитриевич побледнел и удивился, что не издох прямо здесь и прямо сейчас от разрыва сердца – оно затрепетало где-то в глотке, у корня языка.

Афина опять выглянула, увидела Полубеска, лицо её просветлело. Она радостно взмахнула платком.

"Платок… зачем платок?"

Полубесок вдруг встрепенулся, всплеснул руками, словно курица-наседка. Прибавил шагу, поднял дипломат и на ходу (почти на бегу) начал открывать замочки, поскользнулся, едва не упал, комично отпрыгнул. Наконец, выдернул из дипломата букет гвоздик, и замахал ими над головой… наверное, так последний живой солдат из полка, поднимал истерзанный красный флаг…

Алое пятно распороло дневную серость.

Афина мгновенно всё поняла. Исчезла внутри вагона.

– Ну, ты и сволочь! – выкрикнул, пробегая, Николай Дмитриевич.

Полубесок остановился, достал из кармана "апельсин" – вязанную серую шапочку, натянул её на голову. Она смотрелась нелепо на гриве его волос. Художник напоминал теперь клоуна.

Меж тем, план лейтенанта работал.

Николай Дмитриевич сиганул по ступеням, оттеснил проводницу воплем: "Посторонись, милиция!"

Впереди в глубине вагона мелькал знакомый женский силуэт – Афина бежала к голове поезда.

"Инстинктивно, преступник всегда бежит вперёд", – пророчил лейтенант.

Кока побежал вослед.

Поезд жил своею жизнью. Пассажиры устраивались по местам. Радостные слышались разговоры, знакомства. Звенели детские голоса и хлопали двери.

В тамбуре меж вагонами Николай Дмитриевич подобрал спортивную сумку – Афина её бросила. Она уезжала налегке, взяв с собою минимум вещей, однако и этот минимум оказался теперь в тягость. Николай Дмитриевич подхватил сумку, закинул на плечо. У туалета следующего вагона он подобрал женский кожаный саквояж – Афина избавлялась от любого балласта.

"Только бы билет не выбросила!"

Расстояние сокращалось. Кабы притормозить погоню и втянуть ноздрями воздух, легко можно было приметить французские Афинины духи.

Ещё один тамбур. Не сбавляя темпа, Николай Дмитриевич врубился плечом в дверь, она откинулась, лупанула рукоятью в стену. Кока инстинктивно зажмурился, не дробя эмоций на мысли, но вспышкой припоминая, как получил дубинкой по роже. Прикрылся рукой…

Однако, женщина не умела устроить засады. Она умела бежать.

Общий вагон.

Радостный гомон. Шуршанье пакетов. Предвкушение курицы и счастье отварных яиц.

Афина запнулась за чью-то сумку, некрасиво взмахнула руками, припала на колено. Поднялась, сделала два неуклюжих шага – правый каблук сломался. Сдаваться эта женщина не умела, она сдёрнула правый ботильон, затем левый. Побежала, прижимая обувку к груди… как будто ботильоны составляли ценность или были идейно ей дороги.

Из ниоткуда возник лейтенант, преградил путь, словно стена.

– Куда торопимся, гражданка?

Николая Дмитриевича покоробил вопрос. Ещё более ошеломил пистолет – табельный "макаров" лейтенанта смотрел Афине в грудь. Аккурат в яремную впадину.

Подбежал Николай Дмитриевич. Дышал тяжело, отплёвывался. Выговорил:

– Не надо, лейтенант!.. Давайте… успокоимся! Прошу!

– Конечно, успокоимся, – поддержал милиционер. – Ведь вы не будете делать глупостей, гражданка Завьялова?

– По матери я Потёмкина, – исправила Афина. Откинула со лба локон, царственным жестом прощая нелепое обращение.

Преображение женщины удивило. Мгновение назад она была беглой каторжанкой, готовой бежать босиком по грязному снегу… а теперь она превратилась в королеву. Проигравшую партию, поникшую и расстроенную, но… огорчало её не поражение (королева не может проиграть), а дыра на колготках и сломанный каблук.

***

Втроём они сошли на следующей станции. Лейтенант оттеснил Коку, шепнул ему: "Не раскисай! Она актриса, проведёт любого!" И цепко удерживал Афину под локоть, проговаривал: "Позвольте я вам помогу, мадам! Здесь ступенька… а здесь скользко… держитесь за меня, пожалуйста!"

Афина казалась покорной, во всяком случае, не сопротивлялась и не делала бесперспективных попыток. Николай Дмитриевич передвигался рядом и чувствовал себя преотвратно, как будто он проглотил клубок шерсти – лохматый ком застрял где-то меж горлом и желудком ни туда, ни сюда.

На станции их ждал "уазик"… вероятно, лейтенант предвидел развитие событий, и отправил машину загодя.

Практицизм процедуры – унылая промежуточная станция, душащий своим теплом "уазик", вонючие сапоги водителя, беготня по составу… и даже деловитая самоуверенность лейтенанта – угнетали теперь Николая Дмитриевича. Он отходил от наркоза погони.

В своих ночных фантазиях, он воображал нечто иное… благородное… хотя бы в стиле Эркюля Пуаро, когда в финале интеллигентные красивые люди рассядутся в гостиной, а профессор Серебряков станет рассказывать, что дело нужно делать… и как он рассчитал продажу имения выгодной.

"Финал должен был быть иным… зачем беготня?.. зачем пистолет?"

Следом, уже в машине Николай Дмитриевич возвысился до мысли, что кара не должна оскорблять преступника. Иначе они тождественны. Правосудие должно возвышаться над преступлением!

А тут?

Буднично.

Прагматично.

Последовательно и бытово, словно бездушное приготовление омлета в портовой проходной столовой.

Неожиданно для себя, Николай Дмитриевич улыбнулся, подумал, что Полубесок добился своего – картина маслом! – имеет повод возрадоваться, ведь он всю свою жизнь мечтал о фотографической правде:

"Правды хотел? Вот она! Вот она правдивая правда, господа артисты! Повелители кисточек и служки Мельпомены! Ешьте её вместе с кашею!.. Натуральная жизнь без малейшей ретуши! Её вы добивались?"

***

Шесть месяцев спустя, состоялся суд.

Необходимо отметить, что сам факт его… появления?.. наступления?.. не подберу верного определения… говоря языком казённым, торжество правосудия долгое время оставалось под вопросом.

Дело в том, что Лидия Лакомова отказалась от своих претензий и забрала из милиции заявление о пропаже мужа. Женщина рассуждала здраво, не возвышаясь до вселенских истин: Аркадий нашелся и… и это главное. Зачем же требовать большего? От кого?

Женщину можно понять.

Да – муж получил травму, да, он потерял память, но можно ли считать это ущербом?

Сложный вопрос.

Неоднозначный.

Чтобы проникнуть в "систему координат" Лидии Лакомовой, нужно вернуться к истокам "преступления", и попытаться представить, как оно происходило.

Афина Завьялова (в девичестве Потёмкина… впрочем, этот факт требует дополнительных проверок и изысканий), оказалась слаба в медицине и биологии. Практических навыков она также не имела. Посему добавила в шампанское избыточное количество димедрола… или же Аркадий Лакомов оказался гиперчувствителен к препарату (на этой версии настаивал адвокат Завьяловой). Так или иначе, от смеси алкоголя и димедрола, усугубленной ударом по голове, Аркадий Лакомов потерял память.

Примите во внимание, что удар по голове вовсе не был сильным. Именно поэтому Аркадия не задержали в Городской Клинической Больнице №1 свыше двух суток, а направили в психиатрическую лечебницу согласно показаниям.

/если смотреть в корень, администрации Клинической Больницы не хотелось портить годовую отчётность

В психиатрической лечебнице Аркадий провёл три месяца, получил полное и всеобъемлющее медицинское воздействие, чтобы затем вернуться домой, и…

но…

…он постепенно вспоминал домашних… входил в прежнюю жизнь. Позволял ухаживать за собой, притом отвечал на ухаживания искренней благодарностью и лаской.

Примечательно также, что детство, юность, полный университетский курс, равно, как и обстоятельства семейной жизни (вплоть до последних лет), Аркадий Лакомой помнил досконально.

Жена Лида сделалась своеобразным проводником мужа в его Новой Жизни: она рассказывала ему о его прежних знакомых… о друзьях… об отношениях с коллегами… о контактах с драматургией и предпочтениях в литературе… о любимчиках в живописи и о тотальной нелюбови к театру… о симпатиях в пище и об особенностях их интимной жизни.

Злые языки твердили, что Лидия обманывала мужа, подменяя его мировоззрение и заключая "широкую его натуру" в свои "нищенские рамки". Проще говоря, она замалчивала некоторые привычки/страсти Аркадия, но возвышала и акцентировала внимание на позитивных совместных интересах.

Очень может быть, что так оно и было.

Исследователи из Кембриджского Университета (отделение Репродукции, Семьи и Брака) пришли к выводу, что лучший возраст, в котором девушка может вступить в брак – 12-14 лет (именно в этом возрасте выходила замуж Джульетта, например). Мозг женщины в этот период чрезвычайно гибок и пластичен, он (мозг) и она (юная жена) легко подстраиваются под мужа. Берут от него всё лучшее, компенсируя его недостатки своими достоинствами.

В браке Лидии и Аркадия Лакомовых стрела Гименея полетела в обратном направлении, однако психология процесса оказалась скопирована добуквенно: муж Аркадий впитывал мировоззрение жены Лидии… дополняя её женские недостатки своими мужскими достоинствами.

Можно ли считать это провалом? Катастрофой? Гибелью личности?

Во всяком случае, не с точки зрения Лидии.

Так имела ли она моральное право упрекать Афину?

Личного мнения высказывать я не стану, едва ли оно интересно читателю. Позволю высказаться Александру Пушкину:

Но притворитесь! Этот взгляд

Всё может выразить так чудно!

Ах, обмануть меня не трудно!..

Я сам обманываться рад!

В назначенный срок, процесс состоялся. Чтобы картина была полной, отмечу, что заседание суда отнюдь не напоминало Святого Судилища, оно казалось проекцией высшего учебного заведения… в тот момент, когда там принимают выпускные экзамены – смесь строгости, экзальтации, авансов и предвкушений… предвкушений радостных сенсаций (для студентов) и банальных новостей о скорой попойке (для преподавателей).

Отставив высокий слог, в зале собрались "знакомые всё лица". Дружественные и недружественные. Миролюбивые и настроенные "контра". Собравшиеся персонажи достойны отдельных повестей, и, быть может, я положу эти образы на бумагу. Когда-нибудь.

Вот сухие итоги суда:

Афина Завьялова получила три года исправительных работ, без права на смягчение приговора (на досрочное освобождение) и без возможности проживать в последующем в Москве и Ленинграде.

Когда приговор объявили, по залу суда прошелестел ропоток (сухой и ледяной до остроты скальпеля): "Невозможно! Это конец! Почему так жестоко?!"

Для Григория Алябьева прокурор потребовал увольнения с занимаемой должности и штрафа в два месячных оклада, однако суд не нашел веских оснований для наказания.

Не нашел…

И всё же, "тень презрения" легла на Алябьева, а потому судья рекомендовала профсоюзу проработать своего недостойного члена досконально, и надзирать за ним впредь с пристрастием.

Из зала суда Груня Алябьев вышел, не умея и не желая прятать улыбку. Он не думал о высоком, не размышлял о низменном. Он жил здесь и сейчас; и солнце улыбалось ему всеми своими лучами (день выдался погожим и ласковым). Груню Алябьева встречала Усатая Еврейка – она принесла домашних пирожков, мытое яблоко и термос чаю.

Николай Дмитриевич…

Нетрудно догадаться, что Николай Дмитриевич, ещё до Нового года отбыл домой. Выдержал шторм от супруги по поводу синяков на лице: "Ты был у любовницы, кобель! и её муж разбил тебе физиономию, застигнув вас в койке!"

Это был грандиозный скандал. Куликовская битва. Тотальное обновление чувств.

Счастливый Кока встретил Новый год с семьёй… роскошно побаловал своих девчонок (дочери отметили небывалую щедрость отца в смысле подарков и комплиментов), и чувствовал себя превосходно…

…особенно, когда не вспоминал Аркадия Лакомова и не размышлял о правосудии.

Fin