Несчастливые люди

– Вы рассуждаете предвзято, – сказала Варвара. – Из этих кур получается прекрасный бульон. А если мясо отбить, как следует молоточком, или замариновать, или варить чуть дольше, можно приготовить второе.

Николай Дмитриевич кивнул. Не соглашаясь, впрочем, и не отрицая.

– Вам для чего? – спросила продавщица.

– Мне то?.. как тебе сказать… самогон собираюсь настоять, старожилы советуют, говорят вкусно получается. А покажи мне вот эту, сизую гражданочку, – он ткнул пальцем в стекло.

Варвара подняла и показало "тело".

– Не годится, – огорчился Кока. – А вот эту?

Следующая курица восстала и повертела телесами.

– Может быть, эту? – Николай Дмитриевич ощутил, как у него загорается за рёбрами… где-то внутри в подонках души запыхтел огонёк демона власти. Упоительно-нахального, обжигающего и окрыляющего.

Варвара показала следующую курицу… и следующую… потом их всех отложили, в угоду первому варианту – к нему вернулись, и даже взвесились… курица оказалась слишком массивна.

Вторая была мала. Третья имела нездоровый оттенок ног: "Какие-то они немытые!" Четвёртая производила на покупателя обще-удручающее впечатление.

Опять вернулись к первому варианту, однако и его, после подробного обсуждения, отвергли. В который раз.

– Напрасно вы считаете её большой, – проговорила Варвара. – Из грудки приготовите отбивные, а спинку и гузку с крылышками отправите вариться. Через два часа получится прекрасный бульон!

Говорила она без малейшего напряжения… без нервозности или усталости.

Николай Дмитриевич сдался первым, сказал, что будет жаловаться, что невозможно так измываться над покупателями:

– Ты из меня всю душу вынула, Варвара! Я тебе в жалобную книгу кляузу запишу… благодарственную! Полчаса ты надо мной изгаляешься! Я тебя и так, и эдак терроризирую… нормальная продавщица бы меня уже дважды погнала метлой из магазина, а ты… ты, вежливая, как грампластинка с кубинскими фокстротами!

– Так вы же хотите курочку! – удивилась девушка. – За что вас гнать?

– Давно уже не хочу! – воскликнул Николай Дмитриевич. – Не хочу! Аппетит пропал! Чего хочу, так это вывести тебя из себя!

– Зачем? – Варвара сложила губки буквой "О", и снова превратилась в Дюймовочку.

– Не-ет! – простонал покупатель. – Ты просто богиня спокойствия! И как с тобой муж выживает?!

– Нормально, – она удивилась вопросу. – Как все.

– Вот расскажи, – попросил Николай Дмитриевич заинтересовано, – как у вас утро проходит?

– Вы спрашиваете про те дни, когда я не работаю?

Кока махнул рукой, мол, валяй, рассказывай, когда не работаешь.

– Я просыпаюсь ровно в шесть, умываюсь, готовлю завтрак и варю мужу кофе. Приношу ему напиток, когда он ещё спит… и он просыпается бодрым и жизнерадостным.

– Признайся, он вопит, что ты забыла добавить сахар? или что кофе слишком горячий? или что ты опоздала на целых семнадцать минут?

– Нет, я не опаздываю. Он пьёт и благодарит. Целует. Улыбается.

– И так каждый день?

Варвара потупилась, чуднОй покупатель её забавлял:

– Почти каждый.

– А если он врёт? Если разлюбил тебя давно? Где доказательства? Где обновление отношений? Где добротный скандал? Где, наконец, драка с последующим примирением в койке?

– Господи! – она обомлела. – Что вы такое говорите? У нас такого не бывает!

– Но как же ты веришь, что он тебя любит?!

– Он мне говорит.

– Подарки дарит?

– Нет, просто говорит.

"Чувства!" —

Николай Дмитриевич размышлял о "войне полов" охотно и регулярно. Среди коллег и знакомых он считался "ходоком" и "юбочником" первостатейным. Кока поддерживал такую репутацию, усматривая в ней браваду и достоинство. Меж тем, он никогда не изменял жене. Более того, мысль сплести ноги с другой женщиной вызывала у него омерзение.

"Изменять нет нужды. Изменять глупо! Просто чувства необходимо обновлять… как масло в моторе или побелку на потолке".

В молодости Кока дрался с любимой женой до крови. Однажды она так отрихтовала его скалкой (удачно схватила орудие, когда диспут разгорелся на кухне), что муж три недели провёл в санатории.

И что вы думаете? Иные пары после такого "избиения младенцев" разводятся, в семье Николая Дмитриевича воцарилась благодать и зацвели райские кущи. На полгода или даже дольше.

"Чувства – они, как постромки, их постоянно нужно подтягивать. – Николай Дмитриевич смотрел на продавщицу Варю и не понимал, как такая молодая красивая (кровь с молоком во все щёки) девка может быть такой малахольной. – Отношения постоянно нужно выяснять… не для того, чтобы что-то там выяснить (меж мужиком и бабою ничего сложного нет, не теорема Пифагора!), но, чтобы каждый день обновлять любимую, заставлять её жить! и меняться самому в бесконечной жажде. Отношения не терпят застоя, неужели вы этого не понимаете?!"

С возрастом оба угомонились. Супруг (Кока) по мере сил подначивал супругу на ссору, но та – вот безгранично хитрое создание! – не шла на открытый конфликт. Женщина изучила мужа, и умела вызывать его ревность мелкими штрихами – взглядами, намёками… безответными телефонными звонками, недоговорёнными фразами.

Строго говоря, Николая Дмитриевича громили его же собственным оружием.

"Хорошо живётся мусульманам, там каждый день муж имеет право на свежую жену. Что делать нам, православным? Изменять? Никоим образом! Измена низит… выхолащивает душу! Если нет возможности сменить супругу, надо… – в этой точке размышлений Кока обычно хлопал себя ладонями по пузу, – обновить супругу! Надо заставить её измениться! И лучший для этого способ – скандал!"

В качестве компенсации за своё поведение, Николай Дмитриевич купил квадригу кур-двухлеток – "Лидке сгодятся", – вышел из магазина довольный и полными лёгкими втянул городской сизый воздух.

Жизнь казалась прекрасной.

***

Лидия стелила дяде на диване, в зале. Сама ложилась в спальне.

Меж залом и спальней существовал коридор в два аршина шириною.

С "рождением" коридора тоже связана история. По задумке архитекторов, одна комната (двухкомнатной квартиры) смыкалась со второй, а уже потом обе "ячейки" выходили в коридорчик к кухне и ванной. Кажется, это называется "проходной зал". Однажды Лидухе засвербело в одном месте, и она потребовала от мужа разделить комнаты: отлучить от зала кусочек и превратить его в продолжение коридора.

В идейном смысле, посыл был верен… кабы дело происходило, допустим, в замке английских лордов. На практике, получился заполненный бытовой мелочью коридорчик, плюс, маленький куцый зал, напоминающий келью монаха… который молится югославской "стенке" (за шестьсот рублей) и австрийской люстре в такую же цену.

Хрустальную люстру о двенадцати рожках, промежду прочего, Николай Дмитриевич доставал лично… ко дню рождения племянницы… в подарок.

– Лида, ты спишь? – вполголоса спросил Николай Дмитриевич.

– Нет, – ответила племянница. – Как будто,

– А чего?

– Сон бежит. Сегодня приходила скандальная заказчица… всю душу вынула, стерва. Все образцы перевернула, все ткани перемяла, всех мастеров обругала.

– И чего?

– А ничего. Ушла и ничего не заказала.

– На учёт таких надо ставить! – посочувствовал Николай Дмитриевич. – В поликлинике. Отвратительные встречаются в природе личности… сам часто сталкиваюсь с такими типусами.

Помолчали, прислушиваясь к ночи. Ходики сговорчиво тикали. На улице протарахтел автобус.

Николай Дмитриевич спросил:

– Ты помнишь Эдика Усольцева? Вы с ним сидели за одной партой, кажется. В десятом классе.

– Конечно, помню. Мы очень дружили. Я думала, стану его женой.

– Да-да, это он.

Опять пауза, опять ночные колдовские звуки.

– И чего? – Николай Дмитриевич.

– А ничего. Его родители в Мурманск уехали. И Эдик с ними.

– Жаль…

– Ты даже не представляешь, как! – Заскрипел матрас, Лида приподнялась на локте; в бликах луны, Николай Дмитриевич видел её намазанный кремом лоб и голое плечо. – Знаешь, как я его любила! Жизнь бы отдала, кабы он приказал… сказал бы, иди в огонь – пошла бы не задумываясь!

Николай Дмитриевич выгнулся под одеялом на "мостик", поправил перекрутившиеся "семейки". Спросил об Аркадии.

– Аркадия я люблю! – искренно ответила Лида. – Всей душой. Каждой клеточкой тела! Каждый мой вздох о нём.

– Дак?.. и как же? – удивился Кока. – Одно с другим? И того любишь, и этого?

– Того любила, а этого люблю.

Лида не чувствовала конфликта или даже противоречия. Как верный солдат под присягою она отдавала себя без остатка всякому текущему командиру.

– Послушай… – Николай Дмитриевич помедлил, – а ты была с Эдиком? Как женщина?

– Никогда! – откликнулась Лида. – Ни одного разочка! До свадьбы этого нельзя.

– Ты верна мужу?

– Верна.

– Тогда почему с Полубеском легла?

В спальной зашуршала простыня, Лида вплыла в зал, завёрнутая в саван, как привидение.

– Тебе Афина нашептала?

– Допустим.

– Вот ведь дура! Сама Степана добивается, а на каждую женщину клевещет! Каждую юбку воспринимает, как личного врага.

– Афина? Добивается Степана? Не думаю. Мне показалось, они ненавидят друг друга.

На кухне задребезжал холодильник, из крана закапала вода, Лида попросила починить:

– Утром посмотришь кран?

– Посмотрю, конечно, посмотрю! – заёрзал Николай Дмитриевич. – Так что с Афиной?

– Она очень несчастная женщина.

– Афина?

– Да!

– Несчастная? Этот сфинкс с мотором?

– Ты даже не представляешь насколько! С самого рождения. Она очень красивая, ты видел, но её мать была просто красавица. Академическая греческая красота: высокий лоб, идеальные пропорции… тонкий нос длинною точно в треть лица, и губы такие… как тебе объяснить… такие ещё называют призывными, к поцелуям зовущими. Когда она улыбалась, зрители в зале стонали – удивлялись, как все её жемчужные зубы умещаются во рту!.. Афина мне показывала фотографии. Мать пела в Большом. Замуж она не собиралась, детей, понятное дело, не хотела и беременность скрывала. Афина родилась у нас, здесь, когда театр был на гастролях. Недолго думая, мать пристроила младенца…

– В детский дом?

– Не перебивай, дядя! История настолько удивительная, что ты даже не можешь вообразить. Мать наняла кормилицу, дала ей денег, обещала высылать ежемесячно. Несколько лет высылала исправно, потом уехала в Париж, и там осталась. Там она, кажется, вышла замуж и оставила сцену.

– А ребёнок?

– Афина жила с няней.

– В смысле, они голодали? Скитались? Не ухвачу подвоха.

– Подвох в том, что Афина свихнулась на искусстве. Как начала понимать разницу меж мужчиной и женщиной, так и стала подбирать себе в мужья артиста. Но обязательно такого, чтобы с громким талантом. Блестящего. Когда закончила школу, поехала в Ленинград, поступила там в институт… каким-то туманным способом. А может законным – я не знаю точно. В сущности, она способная девчонка, говорят, на олимпиаде по математике призовое место заняла. Летом, на втором или третьем курсе познакомилась с антрепренёром театра. Сошлась с ним, договорилась, что переведётся в театральный, несколько раз выезжала с труппой в область, на шефские спектакли. Говорит, что любила своего лысика безмерно.

– Лысика?

– У него волосы на темени вылезли, пришлось наклеивать парик… такую аккуратную нашлёпку сверху.

– Зачем?

– В театре оскорбительно быть лысым.

– Понимаю… на автобазе тоже лысым неприятно… но ты продолжай.

– Забеременела. Ребёнок родился здоровеньким, потом умер.

– Вот невезуха! Для женщины – трагедия!

– Напротив, смерть ребёночка… – Лида споткнулась. – И рождение, с смерть… она уснула во время кормления, и придавила девочку грудью… Афина всего этого как бы не заметила. И не горевала слишком. В этот период она боролась со своим мужем.

– С лысиком?

– Да, они поженились на седьмом месяце.

– Но это же хорошо? Разве нет?

– Хорошо-то хорошо, но он испортил её планы. Он должен был стать звездой, а он бросил столичный театр и устроился к нам! Сказал, что так будет проще. Ближе.

Над ухом прожужжала ночная муха, Николай Дмитриевич цапнул её рукой, стараясь её поймать… но не поймал. Да и не муха это была вовсе. В воздухе мелькала подсказка/догадка. Её следовало ухватить.

– Послушай, а этот лысик… он такой вялый, среднего роста… фамилию носит Алябьев, верно?

– Откуда ты знаешь?

– Так… встречались… но ты продолжай! Делается немыслимо интересно!

– Афина закончила учёбу, какие-то дисциплины сдала экстерном, хотя такая форма не предусмотрена – она умеет добиваться своего. Муж Алябьев перевёлся к нам, в ТЮЗ. Туда же устроилась работать Афина. Долго не подпускала мужа к себе, бесилась, потом перегорела, но от мечты не отказалась. Надеялась взлететь из ТЮЗа. Рассчитывала на новые яркие постановки, ждала, что её вскорости пригласят в столицу. Но даже не в этом дело. Она ещё верила, что Алябьев станет великим. А он тихонечко опускался: подпивал портвейн… но так, как-то без задора, словно сизый алкоголик.

На слово "сизый" в мозгу Николая Дмитриевича вспыхнула убиенная курица-несушка из магазина: "Я положил их в морозилку? Кажется, да".

– Завёл любовницу, но не красавицу, а такую… широкую тихую еврейку с бровями и усиками. И обильными родственниками. Эта любовница оскорбила чувства Афины сильнее всего. Не может творческий человек сношаться с такой дамой! Афина поняла, что Алябьев бездарность.

– Они развелись?

– Зачем? – резонно ответила Лида. – Зачем плодить пересуды? Живут тихонько… как две параллельные линии – не пересекаясь.

Николай Дмитриевич подумал, что история, конечно, казистая… в чём-то поучительная, но она не выдаётся за габариты типовой советской семьи слишком: "Муж бездарность… эка невидаль. Таких большинство в природе… как будто она гениальная актриса".

– Но Афина не такой человек, чтобы сдаться. Она била копытом в итальянском своём сапоге, рыла землю наманикюренными когтями.

Лидия говорила последовательно и чётко. Кока сообразил, что слышит эту историю не первым: "Или она частенько проговаривала её для себя самой… в подушку".

– Афине повезло, настоящий гений нашелся поблизости. Степан Полубесок.

– Стёпка?

Лидия посмотрела на дядю серьёзно:

– А ты знаешь, как его называют художественные критики? Шагал Нашего Города!

– Шагал…

– А Стёпа обижается, кичливо ворчит, что Шагал – мазила. Втайне считает себя Врубелем.

– Он хорош, – проговорил Николай Дмитриевич. – Я видел, как он пишет.

– Правда? – изумилась Лида. – Обычно он никого не допускает в мастерскую, когда работает.

– Видел! – подтвердил Николай Дмитриевич. – Толковый художник. Но ты не ответила, была ли ты с ним. Он тебя изнасиловал?

– Господи! Нет!

– А как же?

– Дядя, это сложно понять…

– А ты объясни!

В просвете между соседними домами (просвет смотрел точнёхонько на восток) забелел горизонт.

Впрочем, не забелел, конечно, лишь только слегка подсветился… из "темноты беспросветной" переместился в категорию "нелепая надежда".

Но ведь надежда и обязана быть нелепой!

Глупой, босоногой, в ситцевом сарафане!

Невозможно представить надежду в лимузине. В наряде от Валентино. На подиуме или в составе приёмной комиссии.

Надежду Создатель посылает туда, где не остаётся сознательных шансов.

Николай Дмитриевич вгляделся в кисельную полоску, подумал, что шанс отыскать Аркадия есть… клубок кажется тугим и спутанным, но кое-какие "кончики" показались.

– В тот день Стёпа поругался с Мариной. Она его предала. Он писал её акварелью и маслом. Влюбился во время работы, притом, так… неистово. Это видели все, любовь сквозила из него, словно свет из иконы. А она хотела поехать в Ялту. Одна. В смысле, у Степана была начата работа, и он не мог её бросить, а Марине хотелось к морю.

– Чушь какая-то. Как можно сравнивать? То картина, а то человек.

– Не чушь, дядя! Ты прочувствуй! Он же любил её! Он ради неё даже выезд к реке организовал, мясо купил и вино… с музыкой договорился… в ледяную воду полез. Но живопись – это святое!

– А ты здесь при чём?

Лида терпеливо продолжала:

– Когда Марина ускакала, Стёпа сник… будто она его зарезала, выпустила кровь. И он тихо напился с Аркашей и… как тебе сказать… я подумала, они мирно уснут, но вдруг в нём проснулись бесы. Степан прыгал по песку, нырял, рычал, хватал угли костра голыми руками. Потом ворвался в палатку и попытался взять меня.

– А ты?

– А мне ничего не пришлось делать. Он не смог… был слишком пьян. Потом заплакал.

Николай Дмитриевич сел на диване, спустил ноги в тапочки. Посидел минуту, прислушиваясь к стуку сердца. Подумал: "Сколько любви! Сколько глупости! Какие мы дураки! Мы сами устраиваем себе неприятности!" Потом пошлёпал на кухню, включил чайник.

Ночь можно было считать избывшей себя.

– И всё же я не понимаю! Молви простыми русскими словами, что между вами произошло? Почему все считают, что Полубесок был с тобой?

– Я так сказала.

– Ты?! Зачем?!

– Чтобы спасти его. От него же самого. Он метался. Он был душевно болен. Если бы я проговорилась и сказала бы правду, это разрушило бы его, как личность. Ты понимаешь? Да? Нет? Мужчина должен прятать своё сильное стальное жало в женское… в мягкое и мудрое, как в воду. Понимаешь? И я позволила ему спрятать свою боль во мне.

Николай Дмитриевич засыпал в кружку чаю. Пока возился с кипятком, прикидывал так и эдак. Надумавшись вволю, проговорил:

– Ты или дура полная, – сурово, – или святая. Я не знаю. Не мне решать.

***

Утром позвонили с автобазы. Николай Дмитриевич долго "лаялся по обстоятельствам злодейства людского и запустения гнусного" – его определение. Затем "решал вопросы по динамическому исправлению Вселенной" с заместителем. В половине одиннадцатого оторвался от телефонного аппарата, распрямился во весь рост, закинул руки к потолку и сладостно потянулся, напоминая мартовского кота перед гулянкой.

"Выпустил пар! – почувствовал облегчение. – Будто у колодца воды напился".

А ещё подумал, что Новый год – такой волнующий, обещающий и цветастый – касается уже боком, щекочет варежками:

"Сказка рядом, господа-товарищи! Надо бы девчонкам купить чего-нибудь эдакого… сверхъестественного".

Кока наплодил на свет божий четырёх ребятишек женского пола (видимо, в назидание за свободомыслие).

…хотя любил всех четверых девчонок безмерно, и был счастлив, как суслик.

Первым делом, Николай Дмитриевич отправился в больницу. Там ему дали адрес – устаревшая и медлительная, словно черепаха, медсестра записала на клочке бумаги название улицы и номер строения. В мозгу стрельнула мыслишка, что над ним потешаются, однако, призадумавшись, Николай Дмитриевич понял, что очень даже может быть:

"В схему вписывается. Как говорил Карл Маркс, из предпосылок вытекают следствия… и с датами сходится. И с тишиной… небось, ОТТУДА и позвонить-то невозможно".

Кроме сходства чисел и дат, ещё один жизненный принцип толкал к действию: "Всякий вариант надо проверить. Ни один намёк не должен оставаться без внимания. Иначе придётся возвращаться, а это унизительно".

Указанный адрес оказался далеко на периферии, почти за городом. Николай Дмитриевич вылез из рейсового автобуса, огляделся. Пейзаж окружал понятный, родной: двухэтажные дома на печном отоплении, школа электрического оттенка, частные домовладения… в пору было припоминать картины Кустодиева – ярко-зимние и необдуманно-радостные, – однако иные настроения занимали голову Николая Дмитриевича. Он значительно волновался и даже слегка нервничал перед грядущей встречей.

Вот эта улица, вот этот дом.

Лицом к проезжей части стоял флигель – неширокое строение в полтора этажа, украшенное колонами и лепниной. Через флигель, должно полагать, поступали пациенты, как через шлюз.

Николай Дмитриевич поднял голову, увидел под козырьком царский герб. Орла полагалось удалить (в своё время), однако заведение пользовалось такой гнусной славой, что идейные пролетарии побрезговали к нему приближаться. А врачам "двуглавая курица" не мешала.

Двор меж флигелем и основным корпусом (он виднелся недалече, метрах в двухстах) заключался двумя квадратными скобками забора справа и слева. Забор этот был глухой деревянный… давно некрашеный, облезлый, со следами остроумия подрастающего поколения. Из вершин досок торчали пики-гвозди… что, в сущности, вписывалось в представление о доме умалишенных.

Николай Дмитриевич подошел к дверям флигеля, постучал. Отметил, что белая краска значительно истёрлась, а скоба-рукоять затаскана до невозможности.

"Запустение" – сама собой сформировалась мысль.

На стук никто не отозвался.

Николай Дмитриевич загремел сильнее… прислушался – нет ответа… тогда он постучал ещё сильнее, стараясь ударами и шлепками произвести наибольший грохот. Проку от этого добился чуть, однако вибрации позволили заметить уязвимость – изнутри массивную дверь запирал всего-навсего откидной крючок, вещица примитивная и ненадёжная.

Перочинным ножом – озираясь и побаиваясь – Николай Дмитриевич откинул крючок. Проник в помещение, чувствуя себя взломщиком и нахалом.

Флигель оказался пуст, однако следы жизнедеятельности присутствовали явственно: справа от прохода, у вахтовой стойкой стоял письменный стол, на нём лежал журнал регистрации. В изломе журнала присутствовало перо с перепачканным чернилами носиком, саму чернильницу (бронзовую литую) Николай Дмитриевич увидел на металлическом ящике-сейфе в углу комнаты – чья-то заботливая рука прикрыла крышечку, чтобы чернила не высыхали.

Николай Дмитриевич запер за собой дверь (на крючок) и громко кашлянул, призывая местную "нечистую силу" выйти на контакт.

Никто не появился.

"Что ж, – решил незваный гость, – буду действовать по обстоятельствам. Как научили в кино: вижу цель, не замечаю препятствий".

По расчищенной от снега тропинке Николай Дмитриевич добрался до развилки, здесь он заколебался, следует ли ему взять правее? или повернуть налево? С левой стороны, из-за деревьев доносились голоса, и это решило дело – гость повернул туда.

За деревьями открылось местечко более всего напоминающее игровую площадку в детском, допустим, саду. Или спортивную площадку возле школы. Или отделение для забав пенсионеров в городском парке.

"Населяли" игровое пространство взрослые неспортивные люди. Николай Дмитриевич выделил что все "прогулочные личности" тепло одеты… однако экипированы бестолково и небрежно.

Гуляли больные в основном по одиночке, лишь только один мужчина в неожиданном английском кепи с ушками, ухватив собеседника за пуговицу, увлечённо о чём-то повествовал. Свободной от пуговицы рукой он жестикулировал, раскраснелся и глаза его блестели.

Обособленно от всех держался доктор, видимо, его задачею было присматривать за пациентами.

Доктор завернулся в просторный тулуп, на голове его лежала лохматая собачья шапка. Вероятно, чтобы компенсировать избыток тепла, зимних брюк эскулап не надел… равно, как и сапог – был в шерстяных носках и в тапочках.

В руках доктор держал журнал. Курил. Время от времени вынимал папиросину изо рта, и прожигал в странице дырочку – аккуратную, и следом ещё одну – в пару первой.

– Желаю здравствовать, – нейтральным тоном проговорил Николай Дмитриевич.

– Салам, как говорится, алейкум, – ответил доктор.

Николай Дмитриевич рассмотрел, что журнал называется "Работница", а папиросой врач прожигает девушкам глаза.

"Что ж… подумалось… каково место, таковы и нравы… В каждой избушке свои погремушки…"

Спросил:

– А ты что же? за главного здесь?

– Вроде того, – согласился доктор.

Помолчали. Николай Дмитриевич не форсировал событий, давая время привыкнуть к своему присутствию.

Спросил:

– А это всё психи? – кивнул в сторону площадки.

– Больные, – поправил доктор.

– По виду, будто нормальные… только поизносились… такими оборванными с вахты обычно возвращаются… с крайнего севера. – Николай Дмитриевич тихонько заблеял, намекая, что проговорил шутку.

– Не сомневайся – сумасшедшие! – твёрдо уверил доктор. – Поконченные! Гулять на воздуся выводят небуйных, а в остальном – полный провал. Катастрофа. Даже словом перекинуться не с кем.

– Ну, как же? А вон, Шерлок Холмс, как бойко лопочет. Судя по всему, уже минут пятнадцать рта не закрывает.

– Ты про Вяземского? Того, что в кепи? Он с самого утра рта не закрывает. Как проснётся, так и начинает торговать.

– Торговать?

– А то! – док оживился. – Он в столовой горкома партии служил. Барменом, не хухры-мухры. Место диетическое, я тебе доложу, сытое. Продукты центровые… ну там, я не знаю… маргарин без ограничений, вафли шоколадные… куры голландские… коньяк французский, бренди и чинзано из Италии.