Несчастливые люди

– Спился, что ли?

– Наоборот.

– Как это? – изумился Николай Дмитриевич.

– Бармен, я ж тебе толкую! – доктор затянулся настолько глубоко, что огонёк папиросы забелел и отвалился на снег. – Недоливал, понятное дело.

– А-а-а!

– Два! – огрызнулся док. – Недоливал систематически. Его предупреждали неоднократно. На профком вызывали, прорабатывали морально. Заметь, кульбит фортуны, с одной стороны давали грамоты за снижение потерь и перевыполнение плана, с другой ОБХСС над ним занесла дамоклов меч правосудия. Знаешь, что это такое?

– В общих чертах, – Николай Дмитриевич провёл рукой по шее, не контролируя жеста – автобазе тоже грозила проверка.

– В общем, сгорел на работе, как, бть, Данко. Обыск показал у него пять тысяч в валюте и двадцать два ящика шампанского "Вдова Клико". Следователь спрашивает, нахера тебе столько? Ты ж, придурок, три класса образования имеешь, пэтэушник сраный! Тебе, что малина, что говно! Ты на вкус бражку от брюта не отличишь! И знаешь, что он ответил?

– Нет.

– Для любимой женщины, говорит, хотел ванну из шампанского устроить. Как для Мерлин Монро. Ну не идиот ли?

– Идиот. А что теперь?

– Теперь с катушек спрыгнул. Кусок жизни про следствие и суд стёрся из его сознания, как бть отрезало. Теперь у него память… секунд на сорок-сорок пять. Как утром просыпается, так и шурупит, будто он за стойкой бара. Начинает торговать. Предлагает закуски, напитки… рассказывает, что сёмга сегодня с душком. Чужих за своих признаёт. Что характерно, жену забыл напрочь. А она его бросила через месяц. Говорит, мой любимый погиб во время следственного эксперимента, а эта падла меня даже не считает за близкую. Оформила через нотариуса бумаги, продала совместную квартиру и свинтила в другой конец страны, сучка крашеная… от большой любви. Если хочешь, пойди постой рядом, послушай, как он лопочет. Меня это первое время забавляло. Он без агрессии. За десять минут, примет тебя за десять разных личностей. То ты его друг, то доктор… за Брежнева может принять. Елозит по кругу от рассвета до заката, как испорченная пластинка.

– Нет, не пойду.

– Чего? Неприятно? Брезгуешь?

– Я по другому вопросу. Ты послушай… – Николай Дмитриевич сложил правую руку щепотью, пошевелил пальцами, стараясь придать жесту смысл и важность: "Соль земли!" – это значение хотелось ему обозначить.

Рассказал, что несколько дней назад, "к вам сюда, в дурку" привезли человека:

– Это мой племянник, по жене. В смысле, его жена – моя племянница. А он её муж, ухватываешь?

С удивлением почувствовал, что изъясняется косноязычно и двусмысленно. Что его сбивчивая речь запросто может стать поводом для диагноза. Тогда Николай Дмитриевич сбавил обороты, и постарался говорить взвешено, обдумывая формулировки.

– Аркадий Лакомов его фамилия. Его привезли сюда из клинической больницы, там не захотели возиться. Но речь не об этом!

– Ну?

– Понимаешь, мне нужно его увидеть, и опознать. Сказать жене… в смысле, Лидухе, что Аркашка здесь у вас, что он жив и здоров… в смысле, что вы его потом подлечите, и вернёте в строй… здоровому обществу. Всё, как полагается.

– Так и что?

– По документам его найти невозможно, его зарегистрировали, как бездомного. – Николай Дмитриевич сжалил голос, до интонации околоцерковного просильца: – Давай мы с тобой пройдём по палатам, а? Я посмотрю и опознаю его, а? Он это или не он?

Ожидалось, что доктор намекнёт на трудности и жизненные печали… в ответ Николай Дмитриевич вынет из кармана красненькую и пошуршит… доктор вздохнёт обречённо, примет купюру и дело будет решено. Меж тем, завёрнутый в тулуп эскулап, решительно возразил:

– Даже не думай! Ты что, с ума сошел?

– Но почему?!

– Да меня попрут отсюда поганой метлой и больше не примут! А мне это надо?! В смысле, мне это регулярно надо!

– Попрут… не возьмут… чего ты городишь? Попрут из-за того, что я по палатам пройду?! Ты доктор здесь или поросячий хвостик?!

Спорили рьяно. Разговор взвился, незаметно перескочив на повышенные обороты, Николай Дмитриевич жестикулировал, говорил громко, чувствовал ненависть, которая обычно накрывает его перед добротной дракой.

– Дубина! – вопил доктор. – Ты меня за доктора принял?

– А кто ты тут? Потолки белишь?

– Пациент я! Меня по блату принимают!

– В дурку?! По блату?!

– Из запоя меня вывели! Откапали, понимаешь? Алкоголик я, осознай! Запойный!

– А доктор где?

– Доктор будет после третьего! Сейчас у него отгул, – запойный проговорил с акцентом на первое "о" – Отгул. – А потом до третьего января официальный выходной!

Ситуация неприятным образом усугублялась. Николай Дмитриевич спросил, кто теперь за главного? Запойный доктор ответил, что сейчас все вопросы решает фельдшер, Данила Яковлевич Сухобродский, но его нет на месте, он поехал за ёлкой.

– Куда? – опешил Николай Дмитриевич.

– В леспромхоз, понятное дело! Не в дом же престарелых! Там его брат работает, обещал ёлочку устроить дарма!

– В доме престарелых?

– В леспромхозе!

– А ты чего?

– Ну ты, критиникус обыкновенус! Я тебе уже объяснил, что я здесь на птичьих правах! Тяжелое наследие царского режима! Помогаю по хозяйству по мере возможностей! Больных утром покормил, категорию "примус спокойникус" вывел на прогулку – всё! С меня взятки гладки, а ты жди фельдшера, лишенец!

– Не обзывайся! – пригрозил Николай Дмитриевич.

– А ты не ори! У Лобзиковой может каталептический приступ случиться! Кто её потом будет откачивать? Пушкин будет? Или ты? – запойный показал на девушку в полосатом ватнике. Вместо цветка к лацкану ватника была приколота яркая ленточка… искусно завязанная бантом.

Кабы Николаю Дмитриевичу сказали, что всё вокруг это розыгрыш, новогодняя шутка, он бы охотно поверил и рассмеялся. Но взгляд опустился на ноги врача-алкоголика… на ногах были больничные видавшие виды тапочки… и шерстяные гольфы зияли дырами.

Как водится, действительность оказалась проще и жёстче выдумки.

– Пойми, – сбавил тон Николай Дмитриевич, ибо надежда договориться ещё сохранялась. – Я не могу ждать до вечера. Я не могу ждать до января. Я не могу ждать вообще. Мне надо увидеть, здесь ли Аркаша или его нет… в том смысле, это он здесь или не он?

– Сбивчивые даёте показания, дядя! – ухмыльнулся доктор. – Что если тебя посадить на галоперидол? Курс проколют, будешь, как новенький!

Договориться миром не получалось.

Доктор был моложе, и, очевидно, подвижнее. Кроме того, "он тут отдохнул, мерзавец, – хмурился Николай Дмитриевич, – на казённых харчах… под капельницами-витаминами!"

Николай Дмитриевич злился. Сейчас злость работала в плюс. Вдохновляла.

Чуть отступив, он вскинул левую руку… далеко отставляя её от себя, но как бы имитируя жест обращения к часам. Доктор клюнул, повернул голову в сторону приманки…

Кока саданул с правой. Со всей силы, надеясь попасть в челюсть. Удар получился неточным и смазанным. И только собачья шапка ускакала по снегу.

– Ах ты, сволочь! – взвизгнул док, хватаясь за лицо. – Ну я тебя сейчас уделаю!

Из рукава мгновенно появилась дубинка – длинная, каучуковая, ухватистая.

"Подарочек! – обомлел Николай Дмитриевич, предвкушая во рту вкус железа. – Вот чем они тут чокнутых охаживают! Надо было сообразить!"

Кока махнул левой, правой и снова левой. Ни разу не ударил соперника – тот отскочил назад, создавая дистанцию, пританцовывал.

Между тем, суть вопроса залегала не в драке – нет. И даже не желание поставить на место зарвавшегося лже-врача руководило Кокою. Цели не изменились: нужно было установить, попал ли в психушку Аркадий Лакомов? или здесь заточён другой какой-то несчастливец?

Исходя из поставленных задач, Николай Дмитриевич решил не отвлекаться на мордобой сверх необходимого, а прорываться к больничному корпусу.

Док приплясывал, размахивал дубинкой. Надо признать, оружие добавляло тактической мощи – дважды он достал Коку по плечам, один раз досконально съездил по скуле. На счастье, тулуп сковывал движения, а тапочки ограничивали подвижность.

Тогда Кока решился провести форхэнд: не обращая внимания на град весьма болезненных ударов, он бросился вперёд, прикрываясь руками, и, "въехав" всей массой тела, сбил доктора с ног. Док рухнул на спину, охнул, выплеснул порцию проклятий. Заёрзал ногами, пытаясь отползти и перекрутиться на живот. Он напоминал перевёрнутую черепаху.

Не теряя мгновений и не дожидаясь, покуда доктор поднимется, Кока бросился по дорожке к больничному корпусу.

"Там палаты… – размышлял на бегу. – Скорее всего, они заперты… но окошки должны быть… я смогу опознать Аркашку… это без сомнений, но прежде нужно обезопасить себя!"

Прежде следовало нейтрализовать доктора. Он преследовал.

…Кока ворвался в корпус, умышленно грохнув дверью – "Чуть задержит!"

Метнулся вдоль коридора, отыскивая пожарный выход, чёрную лестницу, кастелянскую незапертую комнату или нечто подобное – место для засады.

Из подходящего обнаружил только округлый зал с обилием зарешёченных окон – здесь стоял телевизор, висел плакат "Мойте руки тщательно! Как перед едой, так и после принятия пищи!", в деревянных кадках из-под рыбы гнездились нездоровые худые пальмы.

Кока заскочил за угол и прижался спиной к стене. Замер, ожидая, что док не заметит его манёвра и пробежит мимо… и это было бы хорошо.

Или пойдёт по коридору медленно… опрометчиво подставив под удар ухо – и такой вариант тоже хорош.

Или побежит по коридору в противоположную сторону – "Тоже приемлемо, мне бы только подобрать себе в руку палку… например, черенок от швабры… чтобы уравновесить шансы".

Существовала угроза, что лже-доктор позвонит в милицию, но в такое верилось слабо… слабо верилось, что милиция откликнется на призыв из умалишенного дома… в канун Нового года.

…Мимо пролетела зелёная сытая муха. Стало тихо… неестественно тихо, как будто все звуки выключили. Кока почувствовал, как из-под шапки ползёт капля пота – от беготни его бросило в жар… а ещё это значило, что он провёл в засаде уже несколько минут… и что-то пошло не так.

Пошло не так.

Кока выглянул в коридор и в тоже мгновение ослеп – удар дубинки пришелся ему точнёхонько над переносицей.

Николай Дмитриевич не учёл, что в тапочках можно было подобраться совершенно беззвучно.

"Ах, ты господи боже мой! Ангелы небесные! – Кока завертел руками не понимая, защищается ли он от ударов дубинки, ли разгоняет стаю огненных ласточек, что шныряла молниеносно во всех сторонах и по всем направлениям. – Теперь держись, сукин сын! Теперь ты меня разозлил! Урою!"

***

Первое устойчивое воспоминание… Николаю Дмитриевичу было лет пять или шесть… может четыре (уточнять не хотелось, хотя по метрикам была такая возможность). В ту пору его устойчиво звали Кокой, он был первым ребёнком в семье; и вместе с родителями поехал в соседнюю деревню на свадьбу.

От свадьбы остались лишь самые общие впечатления: толкотня, суета и раскрасневшееся лицо незнакомой приторной женщины – она сюсюкала, хотела казаться милой и совала Коке в рот нечто съедобное. Кока вертел головой и сопротивлялся – от женщины неприятно пахло потом. Не то чтобы этот запах удивлял или казался новым – в деревне он встречается ежедневно и повсеместно. Более того, подросши и сформировавшись в мужчину, Кока понял, что нет аромата волнительнее, чем запах молодой разгорячённой девушки. Но тогда, в детстве… тогда Коке казалось, что, если он позволит леденцу вонзиться в рот, случится нечто непоправимое.

"Какой отвратительный ребёнок!" – проговорила, утомившись своей любезностью, женщина. Отец ответил скупо: "Оставь его, кума!"

Но не об этом вспоминал Николай Дмитриевич.

Когда они возвращались домой и ехали вдоль реки, мать вдруг выгнулась всем телом, низко закричала и схватилась за живот. Мамаша была беременна, была на сносях.

Подол платья моментально сделался мокрым, и мать ещё раз завыла, и Кока, перепугавшись, поддержал её вопль своим детским дискантом.

Мать рожала, её требовалось срочно отвезти в больницу. До больницы было недалече, вёрст что-то около шести, может семи. Однако в бричку…

Бричкой отец называл коротенькую телегу, заказанную кузнецу специально под Орлика. Орлика давно следовало отправить на живодёрню, он устарел и не умел более работать в поле… и вообще не мог работать. Мог только жевать травку и радоваться незаслуженному овсу… мог "целоваться" ласковыми губами с малышом Кокой… мог возить бричку – на большее сил не хватало.

…в бричку, как на грех, отец запряг Орлика.

Кока прекрасно помнил, как отец вскочил на ноги, левой рукой прибрал вожжи, как занёс кнут, но… Орлик не выдержал бы гонки, отец понимал это явственно, и не ударил, только прикрикнул. Будто поняв важность происходящего, коняга прибавил ходу… понёсся во весь опор (наверное, так ему казалось).

Отец хлестал себя по голенищу, и, не замечая боли, просил: "Давай, родной! Прибавь! Скорее! Прошу тебя, скорее!"

Сейчас, пересекая городское пространство и впрыгивая в перекладной "номер" автобуса, Николай Дмитриевич шептал себе: "Прибавь, миленький! Скорее! Прошу тебя, скорее!"

По здравому размышлению, следовало взять такси, и Николай Дмитриевич проделал шаг в этом направлении, однако первый же притормозивший "мотор" дал газу, лишь только рассмотрел физиономию потенциального пассажира.

"Надо заскочить в универмаг, – сообразил Кока. – Иначе народ шарахается".

Универмаг не отнял много времени, однако тоже отметился стычкой.

Втянув голову в воротник, Николай Дмитриевич прошел в галантерейный отдел, наткнулся там на сонную продавщицу. Продавщица несла на лице большой крючковатый нос (запомнилось) и грустные глаза. Неприятностей ничто не предвещало, одначе, лишь только завидев Николая Дмитриевича, мадам прыснула ядом:

– С женой подрался?

– С парикмахершей, – парировал Кока. Он не привык оставаться внакладе. – Задавала лишние вопросы. Пришлось приварить разок.

Не меняя интонации, продавщица высказала мнение, что приварили именно, что Коке:

– Судя по твоей многострадальной физиономии. Теперь на таком лице можно только сидеть.

Проигрывать пикировку не хотелось, Николай Дмитриевич сдавил голос до змеиного и пригрозил кляузой. На что продавщица ответила, что жизнь её кончена. Ещё месяц назад она заведовала этим универмагом, а теперь её понизили:

– Мне наплевать. Пиши, что хочешь. Хоть анекдот про армян. – Помолчала. – А мне, между прочим, всего два года оставалось до пенсии.

Кока смутился на такую откровенность, залепетал извинения.

Она перебила, прямиком спросила, чего ему надобно:

– Тёмные очки?

– Да… а как ты догадалась?

– Немудрено, – она ещё раз вздохнула. – Так я выписываю?

– Валяй! Выписывай на полную. Импортные! Гуляем во всю ширину автопарка!

– Чтоб ты был здоров, генацвале! – добавила она и подмигнула, словно соучастнику растраты.

"Прибавь, миленький! Прибавь!"

Здесь требуется оговориться, отметить, что не борьба за жизнь племянника пришпоривала Николая Дмитриевича, но жажда справедливости – извечный русский миф:

"Бабка, помню, рассказывала… гутарила, что когда барина в Преисподнюю опустят (а опустят его непременно! за скудость ума, за грехи его тяжкие, за злобу, за обжорство), то все крепостные пойдут вслед за ним добровольно.

Зачем? – спрашивают.

Чтоб и там служить! Чтоб дровишки ему под котёл подбрасывать!"

"Следует наказать мерзавцев!" – внутри Николая Дмитриевича всё кипело. Ему некогда было поразмыслить вдумчиво… вникнуть… вспомнить, что судить следует с любовью, а не с ненавистью – так в Евангелиях заповедовано.

Знакомый дом. Третий этаж. Оконце в сизой копоти, меж рам – высохшие пыльные мухи. Вырванный звонок. Николай Дмитриевич постучал кулаком, как стучатся в гаражные ворота.

Дверь распахнулась почти мгновенно. Полубесок впустил гостя, громыхнул замком. Сказал, что гуляет по студии (очертил пальцем круг), а потому отпер сразу:

– Курсировал мимо двери, – сказал. – Шагаю от стены к стене, словно каторжный. – Заглянул гостю в физиономию, осведомился: – Ты или тебя?

– Бывало всякого, – нейтрально отозвался Кока.

К своему удивлению, в это мгновение Николай Дмитриевич почувствовал груз – пятипудовый мешок зерна, который он добровольно взвалил на плечи, и носил всё это время.

Меж тем, не в грузе было дело. Не в тяжести. И не в ответственности. Так получалось, токмо что в студии Полубеска – малознакомого дикого мужика – можно было не кривляться… не прятать лица за маской… не казаться лучше, чем ты есть.

В студии почти ничего не изменилось… и в то же время, изменилось многое.

Во-первых, с картины исчез мужик с бидоном. Исчез начисто, будто его и не было. Мужик исчез, а вместо него появилась "недостача" – ощущение пустоты. Дыра.

Во-вторых, рядом с "обеденным столиком" обосновалась пятилитровая полупустая канистра какого-то таинственно-очевидного напитка.

Полубесок сказал, что это чача. Что он ухаживал в юности за осетинской девицей, дочерью местного графа, писал портрет её отца:

– Старик проникся ко мне, вообрази. С той поры каждую зиму присылает чачу. Хочешь?

Николай Дмитриевич отрёкся, сказал, что не хочет, но выпьет с удовольствием:

– Плечи болят, и физиономия.

– Что произошло?

– В дурдоме подрался.

– Это правильно.

Полубесок принёс вторую посудину – оловянную ёмкость с барельефом Моцарта на фасаде. Художник не признавал полумер, а потому наполнил стаканы под риску.

– А ты чего? – спросил Николай Дмитриевич, интересуясь по какому поводу праздник. – Чего загудел?

– Душа загремела. Бывает у тебя такое? Нет?.. Счастливчик! Висит-висит душа на своих ржавых цепях… в самом центре мироздания-тела, томится… томится аж до ломоты в костях. – Полубесок сжал кулаки. – Потом подует свежий хмельной ветер, и… загремят цепи… жизнь покажется ясной и простой, словно бутылочное стёклышко.

– А мужик куда девался?

– Исчез. Людям это свойственно. Картина называется "Пустота". Отвечает названию, как полагаешь?

– Ещё как! Ты талантливый художник!

Полубесок достал из форточки бруснику. Неизменно морозную, дерзкую, кислую.

– Знаешь, а ведь я всю жизнь хотел стать фотографом. Фотограф работает с правдой… из правды куёт красоту. А я работаю иллюзионистом, имитирую жизнь посредством собственных фантазий. Трачу нервы и чувства, чтобы картины походили на правду. Лишь только приближались.

– Ну и чего? Сейчас с этим просто. Купи фотоаппарат и щёлкай.

– С другой стороны, фотограф – он всегда раб, он обслуживающий персонал. А я хозяин своим чувствам. Я не люблю обслугу… официанты мне омерзительны… служить бы рад, прислуживаться тошно.

Полубесок налил ещё: себе и гостю. Выпил. Выпил совершенно безэмоционально, просто вылил огненную воду внутрь себя. Тут только Николай Дмитриевич приметил, что художник уже здорово пьян – в глубине его глаз плещется темнота… чувства растворились в ней, словно краски, утратившие оттенки в банке скипидара.

Полубесок спросил, что с Аркашкой:

– Нашелся?

– В общих чертах.

– А я знал… ты умный мужик. Крепко стоишь на земле. Привык добиваться.

Душа Полубеска и правда металась, "гремела цепями". Николаю Дмитриевичу хотелось поделиться достижениями, до страсти хотелось! Хотелось в деталях расписать, как происходило и происходит следствие… с другой стороны, он боялся ненароком обидеть художника. Выдал сухо, одними фактами:

В ночь, когда Аркадий Лакомов не пришел домой, один лишь только человек попал в больницу с насильственной травмой черепа – какой-то бездомный. Маргинал, как обозначил его лейтенант милиции. Естественно, никто не подумал, что это мог быть Лакомов.

Позже выяснилось, что в тот же день Аркадий играл в спектакле. Гримировался под водяного… или домового… или лешего —

– Точнее роль обозначить не могу, – оправдался Николай Дмитриевич, – сам не понял. Трудно с театралами.

– Алябьев растрепал? – спросил Полубесок.

– Да… а что?

– Забавный он человек. Челове…чек. Помнишь, как говорил Луначарский? Меня несут по белу свету высокие идеи, а тебя твои кривые ножки. – Полубесок икнул, шустро перекрестил рот. – Алябьев всегда смотрит под ноги и передвигается вдоль стены… не замечал?

– Нет, – Николай Дмитриевич повёл головой. – Не имел удовольствия рассмотреть эту привычку.

– Я ему даже завидую. Он всегда довольствуется малым. Не сумел получить образования – устроился в театр. Когда попёрли из столицы, перевёлся к нам. Бортанула Афина – нашел разведённую еврейку с хозяйством и домиком.

– Чем плохо?

– Великолепно! Иногда я боюсь, что так и следует жить. Что в этом и заключена христианская добродетель… не искать в небе журавля… не искать в небе синицу… К слову, сегодня звонила Афина. Была на удивление открыта и прямолинейна, словно пуля. Предлагала уехать к чорту на кулички вдвоём… бросить всё и начать новую жизнь на новом месте. Любови до гроба не обещала, но верность и достаток гарантировала.

– Ого! – буркнул Кока. – Для неё это выше возможностей! В том смысле, это большие жертвы. Ты согласился?

Вместо ответа, Полубесок опять наполнил стаканчики, однако не выпил, но сунулся Николаю Дмитриевичу в самое лицо и заговорил… заговорил с жаром, глотая слова и помогая себе жестами:

– Кабы она год назад это предложила или два, я бы задумался… да чего там врать – задумался! Ха! – согласился бы безоговорочно, ведь она девка бедовая, каких поискать! Бесовка! Огонь! Но сейчас… сейчас… время моё ушло безвозвратно… ты думаешь это кто с картины исчез? Аркашка исчез? Плевать мне на Аркашку! Мелкий он человечишка! Это я исчез! Я! Знаешь, так бывает, что пришел на вокзал, а поезд твой уже тронулся и отходит – опоздал ты ненароком, ошибся часами. Ты замечешь, с изумлением, как колёса-то вертятся, и сам начинаешь бежать… инстинктивно, надеясь догнать, ведь всё в жизни достижимо, лишь только следует неистово захотеть! – Полубесок сделал руками движение, как будто выкручивал-ломал отстиранную простыню. – Шевелишь ногами, поддаёшь… а поезд всё быстрее и быстрее… "Но нет! – думаешь самонадеянно. – Шалишь, братец! Догоню!" – ибо силушка ещё в теле есть и резвость в ногах…

Он стих.

– И чего? – осторожно спросил Николай Дмитриевич.

– А того, что этого поезда не догнать. Никогда. Никому. А бежит… это я бегу. И мой последний шанс расположен именно, что в этом спурте. Не могу я отвлекаться на глупости, пойми. Бляди для меня теперь в прошлом. Мне бы успеть сделать что-то… – он тряхнул головой. – Мне бы успеть сделать хоть что-то! Все мои силы – туда, в эту топку! Каждый день я просыпаюсь и чувствую, что надо рвать жилы! Надо работать изо всех сил, иначе опоздаю. Неудачливые фотографы и художники обращаются в прах… ты знал об этом? Их пеплом посыпают пешеходные тропинки в парках.

Полубесок улыбнулся, однако глаза были влажны от слёз.

Николай Дмитриевич уверил, что автомеханики уходят в такие же "расщелины" небытия.

Сумрак заполонил студию, заполз, словно молочный кисель через окна. Габариты пространства сузились, сдвинули вселенную к столу. Стало уютно – настольная лампа очерчивала круг. Николай Дмитриевич тронул ненароком разбитую скулу, подумал, что ему потребуется серьёзное оправдание перед домашними.

Некоторое время неспешно говорили о музыке, об областной картинной галерее. Выговорившись, Полубесок размяк, сделался сентиментальным и начал выбалтывать чепуху о происхождении чачи, об осетинском князе и его дочери… притом, врал так уверенно и складно, что Кока ему верил…

Забавы ради, Николай Дмитриевич расставлял на столе брусничные ягодки в шахматном порядке. От алкоголя он как-бы приподнялся над столом и над собой… приключения последних дней казались выдумкой Жюля Верна…

Вдруг вспыхнула мысль – как ушат ледяной воды:

– Послушай! – встрепенулся. – А ты сказал Афине про билет? Про выигрыш?

– Про билет? – Полубесок поднял руку, медленно запустил пальцы в волосы. – Какой билет? Ах, да… ты всё про эту чепуховину! Нет, про билет не вспоминали. Кой чорт он тебе дался, этот билет?

Николай Дмитриевич погрозил художнику пальцем.

– А ведь она приняла твою шутку за чистую монету.

– Кто? Афина? Исключено.

– Истинно так! Говорю тебе! Думаешь, чего ради она позвонила? Откуда возникла уверенность?

Полубесок пожал плечами:

– Не имею представления. Разве бабу поймёшь?

– Эх, ты! Дурилка картонная! – Теперь уже Николай Дмитриевич наполнил оловянные стаканчики. – След мечтаешь оставить! Попасть в Третьяковскую галерею! А если хочешь знать, твои "восьмёрки" две жизни загубили. Дуплетом! Когда Аркашка про деньги узнал, ты думаешь, куда он потёк? Домой потёк?

– А куда?

Николай Дмитриевич сложил пальцы фигою: – К Афине он побежал! К Афине! Посулил жизнь райскую и предложил руку вместе с сердцем и десятью тысячами. Она, естественно, согласилась. Во всяком случае, не отказывалась. Заметь кульбит Фортуны, кабы он ей билет сразу отдал, то ничего бы не произошло. Но Аркашка оставил его при себе.