Не благая весть от Тринадцатого

– Неправда! – крикнула девушка, рванувшись. – Я не блудница!

И поразились не остывшие сердцем красоте ее: бледное лицо в обрамлении иссиня-черных волос, с огромными распахнутыми глазами было создано для… греха? любви? Было от чего смутиться и понять правду тех, кто крутил ей руки.

– Вы хотите, чтобы я выступил судьей? И вы готовы принять мое решение?

– Да!

– Хорошо, я принимаю вашу просьбу, как большую честь для меня. Так, в чем же ее прегрешение?

– Она ублажала эллина, – крикнули из толпы.

– Закон этого не запрещает.

– И не только эллина, но и местных…

– Где же мужья среди вас? – спросил пришелец. – По Закону на суд блудницу должен сопровождать муж или родственники ее.

– У нее нет мужа, – ответили ему.

– Так, может быть, вы братья ее?

В ответ – молчание.

– Кто из вас родственник ее?

– Она сирота, и за нее в ответе люди.

– Так вы из сострадания к ней хотите убить ее?

Люди, окружавшие девушку, растерянно переглянулись.

Учитель бесстрастно продолжил допрос.

– Если она прелюбодействовала, то кто-то ее добивался. Кто покушался на нее? Пусть она назовет имена их.

– Ты что, хочешь затеять раздоры в семьях? – выкрикнул седобородый человек.

– Мы сейчас стоим перед очами Господа, – загремел вдруг пришелец. – Поступите с ней так же, как хотели бы, чтобы поступили с вами на небесном суде. Кто без греха, пусть первый бросит в нее камень и скажет: я чист перед Господом!

Толпа колыхнулась и отступила.

– Любовь не преступление и отсутствие ее – тоже, – молвил пришелец. – Можно ли винить за нерасчетливость молодости? Пусть Господь наш будет ей судья, а ваше осуждение – предупреждением.

Он подошел к девушке и взял за руку. Под его взглядом стражи послушно отступили, и пришелец вывел ее из толпы.

– Ты свободна, – сказал он.

Девушка вскинула на него глаза и горячо прошептала:

– Возьмите меня с собой. Возьмите! Меня снова здесь схватят. Уведите хотя бы отсюда.

– Пойдем, – просто сказал спаситель.

Так и пошли гуськом – странный пришелец с девушкой и следом его сотоварищи.

Кто-то закричал:

– Смотрите, люди, этот бродяга увел блудницу, чтоб прелюбодействовать с ней!

Но было поздно. Гнев толпы утих. Волна разбилась о мол. Одна сила почувствовала другую, еще большую и законно смирилась.

А странники продолжали путь меж зеленеющих холмов, под синим безоблачным небом, но с еще большим воодушевлением и верой шагали теперь люди, связавшие свою судьбу с проповедником. Победы, как известно, окрыляют.

Когда они сделали короткий привал, сев прямо на землю в тени дерева, дожидаясь, пока прохлада снимет усталость, девушка спросила предводителя, куда они идут.

– Мы идем в Город, но не самой прямой дорогой.

– Позвольте пойти с вами. В столице я вас покину.

– Как звать тебя?

– Мариам.

– Откуда ты родом?

– Из здешних мест.

– Хорошо, оставайся. Все здесь для тебя будут братьями, а ты нам – сестрой.

И заметил Учитель, как нахмурились некоторые его ученики.

– Женщина в таком деле – к несчастью, – негромко, будто про себя, высказался Шимон.

– А хозяйство ей все равно доверить нельзя, – поддержал Иуда.

Заступился Иоанн:

– Сказано ведь – сестра! Разве можно тогда говорить о человеке – нужен он или не нужен?

Больше возражать никто не стал. Так Мариам присоединилась к странникам.

2

Мариам старалась прилепиться к ним тихо и незаметно. На отдыхе или в дороге держалась ото всех невдалеке, но охотно бросалась выполнять поручения вечно сдержанных, самоуглубленных мужей. Они подчеркнуто не обращали на нее внимания, чтобы не смешивать земное с небесным. Только спросил у нее кто-то:

– Как же так, сестрица, у тебя вышло, что оказалась без дома, хозяйства и мужа?

Что могла ответить Мариам, не рассказывать же всю свою жизнь… Но однажды не сдержалась. Слушая высоко парящие разговоры мужчин, спросила их:

– Я знала семью, где произошло следующее. Из-за неурожайного года случился голод, каких давно не было. Все ослабели до последней степени, а некоторые готовились умереть. А в это время невдалеке остановился на постой отряд солдат. И кто-то сказал: можно отдать дочь туда, а взамен получить еду на всех и на всю зиму. Отец и мать стали думать, как поступить, и не знали, что делать… А как поступили бы вы?

– А что тут думать? Нельзя идти на такой грех, – тут же ответил Иаков.

– Значит, умерла бы вся семья.

– Отдать дочь на поруганье больший грех, – подтвердил кто-то, а потом в задумчивости добавил. – Хотя… уморить голодом детей своих тоже не выход.

– Получается, надо жертвовать малым ради большого? – предположил Иуда.

– Упаси меня Бог от такого выбора! – откликнулся Шимон.

– А какой веры были воины? – спросил Иоанн.

– То были новобранцы из Сирии.

– Я бы не отдал… Лучше смерть.

Больше никто не стал высказываться. Все молчали, и ждали…

– Для того мы и вышли в путь, чтобы люди, независимо от веры и места рождения, помогали друг другу, – сказал Учитель.

А позже спросил Мариам: так как же поступили в том семействе?

– Все мои братья и сестры выжили, и я, как видите, равви, тоже… Только им пришлось отказаться от меня.

Учитель постоял и пошел прочь.

И еще запомнилось Мариам. Встретились им слуги, ушедшие от жестокого хозяина. Учитель обратился к ним со словом успокоения.

– Оставь нас со своими проповедями, – вдруг закричал один из них, мужчина с давно не стриженной и нечесанной бородой. – Надоело! Что вам до нас? Да и до вас нам нет дела! Пропустите!

Остальные – три женщины, двое молодых мужчин и подросток – хоть и молчали, но глядели недобро.

– Что ты на нас набросился? – вскипел немедля Шимон. – Тебе доброе слово сказали, а ты бросаешься как сторожевая собака!

Начавшуюся перебранку прервал Иуда.

– Устремление духа – это хорошо, – молвил он. – но они голодные. Лучше бы их накормить.

Учитель помолчал, потом протянул к Иуде руку и сказал требовательно:

– Дай хлеб наш.

Иуда неохотно вынул краюху хлеба из своей сумы и протянул равви. Учитель взял хлеб, шагнул к людям на дороге и, ломая его, раздал. Семь человек поклонились ему, тут же съели хлеб и пошли дальше. А ученики вслед за Учителем своим путем. Каравай был большим, увесистым и хорошо пропеченным. Мариам видела, как огорченно вздыхал Иуда, шагая сзади. Наверное, думал: «И сподобила же меня нечистая сила высказаться!»

Не знала, что и думать о таких…

Равви же украдкой следил за этой необычной, естественной в каждом своем движении девушкой, которая приблудной собачонкой следовала за показавшейся ей доброй компанией. Он видел, как нужны ей, потерянной в огромном мире, слова участия. Такие слова у него были и просились наружу, но каждый раз что-то смущало. Он отводил взгляд, встретившись с лучистыми, вопрошающими глазами, старался не замечать смуглых рук и хрупких плеч, не задумываться о гордом повороте головы и несмелой улыбке. И это смятение усиливалось оттого, что стал примечать явное желание девушки сблизиться с человеком, спасшим ее от гибели. Но он догадывался, что благодарность может обернуться чем-то куда более значительным и глубоким, и это может изменить многое…

«Разве я должен избегать этого? Чего я боюсь?» – вопрошал он себя.

Сначала это были мимолетние, быстро угасавшие сомнения, но скоро они стали занимать его все больше. Привыкший доводить мысль до конца, он и тут старался уяснить себе суть вставшей перед ним преграды.

Почему он, выступающий за открытые и честные отношения, вдруг стал лукавить перед собой, не осмеливаясь проявить к девушке ту полноту чувств, которая у него есть на самом деле? Чего и кого он боится? Неужели тех, кто поверил его словам и последовал за ним?

И он вынужден был дать себе утвердительный ответ. Но почему он уже не мог делать того, что мог позволить себе каждый? Ведь ничего нечистого в его помыслах не было. Однако он чувствовал, – ему нельзя уже делать того, что позволительно другим. Некая сила вознесла его над другими. Они слушают и верят ему, и в послушании их кроется великая власть над ним. И ничто уже, ничто, ни тени сомнения в искренности не должно падать на ту силу власти, которую они вверили ему.

«Уж не должен ли я быть святее Бога»? – вопрошал он себя. Но насмешливый вопрос никак не хотел обращаться в шутку, а засел в мозгу ранящей занозой. «Неужели теперь я должен делать и то, что необязательно делать?» – тоскливо подумалось ему.

В одну из ночных прогулок он убедился в другой стороне истины: то, чего не нельзя ему, позволено другому.

3

В душу Иоанна Мариам запала с первой встречи. Но тогда красота ее виделась ему отстраненно, как прохожему, который, мельком увидев нечто притягательное, отметил это про себя и заспешил дальше мимо того, что не могло ему принадлежать. Учитель спас Мариам и ввел в круг своих последователей. Теперь она перестала быть посторонней, и Иоанн смотрел на нее совсем иначе.

Девушку поначалу смущало внимание Иоанна, но чем больше она свыкалась с новой обстановкой, чем больше уходила сковывающая зажатость и блекли черные, давящие воспоминания, тем сильнее просыпалась в ней женщина, желающая нравиться. Она уже без опаски посматривала на красивого юношу, и сердце начинало биться учащеннее. А еще ее привлекал другой мужчина. В ней жило сильное чувство благодарности к своему спасителю, удивление перед ним, перед тайной его всепокоряющих слов, и страшила мысль оказаться неблагодарной. Но что она могла? Она могла позаботиться о людях, которые приняли ее, но они обходились без ее участия. И учитель их тоже был сам по себе.

Человек, особенно молодой, не может жить в бесконечном одиночестве. Эту невидимую черту каждый разрывает по-своему. Мариам сделала это просто и естественно. Среди вечно занятых, насупленных и озабоченных людей Иоанн был единственным, чьи глаза смотрели с такой ясной и желанной доброжелательностью, что девушка пошла на их призыв. Как человек, окруженный глухой стеной, она бросилась туда, где грезился выход и исходило тепло.

Мариам не удивилась, когда в один из вечеров, собирая хворост для костра, она увидела следовавшего за ней Иоанна. Распрямившись, девушка покорно ждала, пока он подойдет и несмело возьмет ее за руку…

Другой человек увидел сквозь сумерки две тени, бредущие по полю, остановился и, повернувшись, пошел прочь.

Отступление второе

«Учитель и ученик прохаживались по лужайке перед домом Аристотеля, беспечно приминая траву сандалиями. Ни голубое небо, ни щебет птиц в раскидистых верхушках, ни крики занятых делами слуг не могли отвлечь их от предмета беседы. Учитель и ученик впервые спорили друг с другом.

– …Ведь только объединившимся эллинам удалось справиться с двумя великими походами персов, – доказывал Александр. – Им даже удалось отвоевать Ионию, пока вновь не вспыхнули распри. Значит, Элладе нужна верховная власть, объединяющая ее, делающая невозможным войны меж собой. И прав мой отец, утверждая, что раз этого не могут сделать сами эллины, им нужна помощь со стороны.

– Разобщенность полисов только с виду ослабляет Элладу. Ведь эллины сумели объединиться в час опасности и победить персов! – возражал Аристотель. – Победило превосходство над варварами в культуре и государственном устройстве, которое складывалось в свободном соперничестве многих умов – Солона, Ликурга, Перикла, а также художников, драматургов, философов… Наша сила – в разнообразии! Каждый полис невелик размерами, но все граждане сплочены, преданы ему и думают о его процветании, не забывая при этом, что они эллины. А в чем слабость персов? Их держава обширна, но население там безродно. У них не осталось родины. Они живут везде, где можно получать доходы и жить беззаботно. Царь всемогущ, но ему не на кого опереться, ведь любое из покоренных племен – будущий предатель. Чтобы держать в узде завоеванные пространства персам приходится глушить в этих народах все живое в зародыше. Их государственные мужи «умирают» едва вступив в должность. Умирают как творцы, как созидатели. Персидская система зиждется на тирании, а это противно природе человека. А греки вышли на бой защищать свою свободу, имея ум Афин, силу Спарты, сердце олимпийских святынь. И победили более многочисленного врага! Но если нас объединить ради завоеваний, то страна уподобится Персиде, и это будет концом Эллады.

– Я сейчас не готов ответить вам, Учитель, – помолчав, сказал, Александр. – Я буду думать о сказанном вами.

_______

Высаживаясь с кораблей, отряды готовились к немедленному бою. Но персы не появились, и воины смогли спокойно разбить лагерь. Наступил вечер, тясячи костров вспыхнули на холмистых просторах азиатского берега, праздничными огоньками украсив древнюю землю. Обычно величие военного зверя возбуждало и пьянило Александра больше вина. В этот вечер им владело иное настроение. Он вспомнил сделанное. Ради этого вечера пришлось пролить немало крови. В восемнадцать лет у города Херонея под началом отца он участвовал в битве с греками. Тяжелая конница, которой командовал Александр, смяла ряды противника. На обломках былого величия полисов возник союз, объединивший Македонию и Элладу. Многие города отказались от свободы добровольно, понимая, что жить в постоянных усобицах нельзя. Это был первый ответ Учителю. Но торжество оказалось недолговечным. После смерти отца Александр отправился в первый самостоятельный поход. На север, где жили варварские племена, тревожившие Македонию набегами. Ему нужен был спокойный тыл, и он его добился, разгромив их. В это время и восстали Фивы, – самый сильный полис после Афин, глава некогда влиятельного Беотийского союза. Нельзя было позволить мятежникам склонить к выступлению других, и Александр заставил войско совершить 13-дневный марш, вместо положенного месяца. Он появился у стен самоуверенного города подобно карающему мечу Немезиды, успешным штурмом завершив дело.

Вопрос о судьбе города нарушившего клятву верности панэллинского союза Александр передал в союзный совет. Не мести жаждал он, а верности перед началом будущих испытаний. Греки должны судить и наказать греков. Совет полисов вынес приговор, и он ужаснул Александра. Совет решил: город должен быть разрушен до основания, а население продано в рабство. Греки не уступили в жестокосердии персам!

– Я не могу утвердить такой приговор! – воскликнул Александр, выслушав посланцев. И ответить так у него была особая причина.

…Когда пролетело три года ученичества, отец послал за Александром. Пришло время приобщиться к государственным делам. Аристотель привычно прогуливался под сенью буков. Александр шел рядом, скосив глаза на Учителя, внимательно слушая его, постоянно готовый к спору. К спору, но не оспариванию мудрости.

– Представь, что Македония и Греция разбили персов и воцарились на просторах Азии. Кем и чем станете вы среди всех этих бесчисленных народов? И сколько будет нас – греков и вас – македонян? Горсть соли в озере… Чтобы не раствориться, вы должны будете противопоставить себя автохтонам, занять место персов. И все повторится сначала. Наверху тираны, внизу сплошные рабы. А между ними – ненависть. Нет, лучше не углубляться в азиатские просторы, и, отвоевав то, что принадлежит нам по праву, остановиться и тем сохранить себя.

– А если идти к ним не только с мечом, но и неся наши знания и справедливые законы, то грекам и македонянам незачем будет обособляться от местных народов железом, – возражал Александр с жаром. – Мой дед привил народу Македонии традиции греков, за это его даже прозвали «Эллином». Египтяне и вавилоняне тоже познали многое из мудрости, разлитой в мире, поэтому не унизительно нам будет протянуть им руку.

– Ты видишь в варварах равных нам? – удивился Учитель. – Впрочем, я готов принять такой подход, ведь даже греки когда-то находились на уровне варваров и первые знания мы переняли у египтян и финикийцев. А потом уже расселились за пределы Фессалии и Аттики, чтобы предстать на Сицилии и Азии эллинами. Но в таком случае грекам придется расстаться со свободой полисов. А значит, они перестанут быть теми, кем были до сих пор.

– Всеобщее благоденствие от объединения народов перекроет неудобства от уменьшения полисных свобод. У нас в Македонии племена и кланы, объединившись, покончили с междоусобной враждой, и хотя они потеряли некоторые права, народ Македонии приобрел могущества больше, чем когда-либо могли мечтать македоняне, действуя разрозненно.

Александр вытянул перед собой руку и растопырил пальцы.

– Учитель, смотри. Каждый палец хорош по своему, но силу они представляют только вместе.

И Александр сжал пальцы в кулак.

– Хорошее сравнение, Александр, – одобрил Аристотель. – Сравнения и метафоры – душа спора. Ну что ж, ты выбрал свой путь и, с точки зрения логики, он не безрассуден, а потому я умолкаю. Лишь одного желаю тебе в намеченном трудном пути – это пролить как можно меньше крови. Доблесть оценивается не по убитым, не по вдовам и сиротам, а по подвигам, которые не по силам обычным смертным воинам. Вспомни Геракла…

– Клянусь, Учитель, что буду известен подвигами, а не разбоем!

Этот разговор и вспомнил Александр, когда пришлось решать судьбу города.

– Я не могу утвердить такой приговор! – воскликнул Александр, узнав о решении союзного совета.

Делегаты с недоумением переглянулись. Они думали, что обрадуют завоевателя из полуварварской страны. Три эллина стояли перед повелителем Эллады недалеко от полуразрушенных стен поверженного, но еще не добитого города, и не могли понять сомнений молодого базилевса. В союзном совете считали, что угадали тайные желания македонца.

– К чему такая жестокость? – продолжил Александр. – Они виноваты и уже понесли наказание!

В поисках поддержки он обернулся к своим соратникам.

– Разве я не прав?

Командиры опустили глаза.

– Я жду ответа, – настаивал Александр.

И тогда вперед вышел Парменион – старый полководец его отца.

– Фиванцы дали клятву верности союзу и незамедлительно нарушили ее, как только наше войско ушло в поход. Этим они подали пример вероломства остальным. Ты же знаешь, что Демосфен в Афинах подбивал свой народ выступить вместе с Фивами. На этот раз все обошлось. Но представим себе, что когда мы уйдем в Азию, у нас в тылу вновь поднимется смута! Придется возвращаться с полпути и терять завоеванное. Разве это не жестоко по отношению к войску? Примерно наказав Фивы, ты решишь вопрос тыла раз и навсегда. Мягкость здесь можно уподобить членовредительству.

И Парменион шагнул назад в ряды командиров.

Александр долго обдумывал сказанное. Потом спросил:

– Кто еще за решение союзного совета?

– Я! – сказал Филота.

– Я! – сказал Кен.

– Я! – сказал Гарпал…

Все друзья высказались как один.

– Так будет лучше, – закончил Птолемей.

Это не было вызовом ему. Они, дети знати, всегда имели право на свое мнение. И Александр привык разговаривать с ними на равных, утверждая свое верховенство так же, как это делали его отец и дед, – личной храбростью и умом.

– Что ж, – молвил Александр тихо, – раз вы все едины…

На следующий день белокаменный гордый город погрузился в черно-серые клубы дыма, и тысячи рабов из бывших горожан принялись методично рушить крепостные стены…

…День на священной земле Трои заканчивался. Давно угасли последние отблески солнца и звезды высыпали на небе. На вершинах холмов черными статуями замерли дозорные. Александр уснул, дав себе слово, что построит десять таких городов, как Фивы».

Повествование 4. Город Храма

1

Чем ближе они подступали к Городу, тем чаще встречались селения, гуще становилось движение на дорогах, быстрее передавалась молва, люди начинали ждать проповедника и сами выходили навстречу, когда они появлялись на окраине.

– Смотрите, братья, как слух о нашем Учителе распространился, – говорил воодушевленно Иоанн. – Как он разит фарисеев! Это оттого, что сам Господь ему помогает! Вот увидите – войдем в Город все равно, что на белом коне. Народ признает в нем пророка!

Глаза Иоанна горели, руки взвились над головой, словно прося подтверждение у Неба, и всем очень хотелось ему верить. Ученики тихонько кивали головами, и у них сладостно сжимались сердца. Лишь немногие, Хоам да, похоже, Иуда, не разделяли общего восторга. Хоам думал о чем-то своем, шевеля в такт мыслям густыми бровями, а Иуда улыбался, слушая Иоанна.

– Все равно что златоуст вещаешь… Ровно ангел, – елейным голосом поддакнул Иуда.

Иоанн зыркнул на него, почувствовав скрытую насмешку, но прозвище понравилось. Однако Иуду с тех пор невзлюбил. Не нравилось ему эта улыбочка, которая возникала на его губах всякий раз, как он начинал вдохновенно говорить о великом.

Уже в предвечерней дымке они увидели желанный Город. Город надежд, обитель Духа. Свершилось! Они пришли покорить этот надменный град, и вот он перед ними: рассыпался горстями по холмам, стиснулся на узких равнинах, успокоившись у подножия величественного здания Храма, в котором хранились свитки Завета – договора с Богом. Ни один народ мира не имел столь веских и осязаемых доказательств связи с Творцом. И лишь грехи людские помешали ему стать самым счастливым в этом мире. Но пророки предрекли: наступит день, и Вседержитель дарует благодать, поднимет из праха народ и установит новое Царство чрез Посланца своего. А откроется Мессия в Великом и Единственном по святости Храме. Осталось ждать и верить, верить и ждать…

Ночь путники провели в придорожном постоялом дворе и лишь на следующее утро, в лучах неяркого, но ласкового солнца вступили на улицы древней столицы.

Город был почтенным старцем – ему перевалило за тысячу лет. Захватчики несколько раз разрушали его, но Город восстанавливался, а с ним и Храм, с Храмом – и величие его. Не было на Земле места, с которым так долго связывалась бы судьба всего народа. Стоит Храм – существует и уверен в своем будущем народ. Гибнет Храм и с ним рассеивается народ. Причина тому для священников была ясна, как истина: в Храме хранился ковчег договора Бога со своим народом. Если его извергали из недр Святилища, нарушалась связь с Творцом, и люди превращались в пыль на ветру. Оставалось одно – беречь Храм от любых посягательств.

Первыми их приход в Город заметили настороженные глаза храмовых слуг. Но если бы даже ученики об этом знали, их настроение вряд ли омрачилось бы. Учитель верил в победу своего дела, а ученики верили в него. И вот свершилось! Они вошли в Город.

Столица быстро просыпалась, озабоченная множеством дел и делишек. Узкие, кривые улочки, заросшие по бокам сорной травой, заполнялись людьми и повозками. Скрежет колес, блеяние животных, крики погонщиков быстро поглотили предутреннее спокойствие. Странники на первых же улицах были оттеснены с середины дороги на обочину снующимися мулами, запряженными в повозки, в которых восседали торговцы со своим товаром, громкими криками расчищавшие себе путь. После раздольных сельских дорог, где дюжина человек выглядела внушительной процессией, город сминал и растворял их среди сотен подобных людей. Даже Учитель, бывавший в Городе, сбавил шаг, приноравливаясь к окружающей толчее.

По обыкновению странники направились к ближайшему молитвенному дому, где Учитель смог бы произнести проповедь. Заглянув в темную и пустую залу молельни, он приказал ученикам созвать народ, а сам вошел внутрь. Там он отыскал служителя. Тот выслушал желание пришельца и нахмурился.

– Перед кем ты собираешься проповедовать? В это время все заняты своими делами.

– Народ придет. Его уже зовут.

Служитель удивился.

– Ради себя ты хочешь оторвать людей от их занятий, и уверен, что они придут?

– Не ради себя, а ради откровения божьего, – поправил его Учитель.

– Откровения Божье и великих пророков Его заключены в Книге; чего еще нужно?

– В Книге – да! Но часто сокровенное скрыто в сердце и покоится там, как на дне колодца, – возразил пришелец.

Служитель пожал плечами на уверенные речи неизвестного равви. И тут около него возник тихий человек и что-то быстро зашептал на ухо. Выслушав его, служитель храма переменился и строго, с едва сдерживаемой злостью, произнес:

– Немедленно уходите отсюда. Это не место для ваших проповедей.

– Но почему мне нельзя сказать Слово? Ничего плохого в моих речах вы не услышите.

– Ежедневно в Город приходит множество бродяг и если каждому давать открывать рот, не останется времени на наши проповеди, а жителям на свои дела. Ищи внимающих тебе там, откуда ты пришел. Здесь наша нива.

Спор прервали вошедшие ученики.

– Учитель, они не идут! – громким свистящим шепотом объявил Иуда, просунув голову в дверь.

– Да! Да! – подтвердили и остальные теснящиеся сзади ученики.

– Кто?

– Люди. Они говорят, что у них дела.