Снежинск – моя судьба

«Боевое крещение»

Где-то в середине декабря в партком пришёл незнакомый мне человек – как оказалось, беспартийный – с просьбой разобраться с ситуацией, связанной с научной нечистоплотностью исполняющего обязанности начальника сектора №11 (входившего тогда в качестве технологического подразделения в состав КБ-1) Анатолия Логиновича Коптелова. Анатолий Александрович Горновой – так звали моего неожиданного гостя – рассказал, что Коптелов подготовил кандидатскую диссертацию главным образом на материалах исследований, проведённых лично Горновым, изложенных в четырёх научно-технических отчётах (защитился Анатолий Логинович в декабре 1970 года во ВНИИЭФ, Арзамас-16, будучи в то время главным инженером нашего института).

По словам Горнового Коптелов не участвовал в указанных работах, но на двух последних отчётах стояла его утверждающая подпись как начальника сектора.

Я сразу понял, что разбирательство по этой необычной жалобе будет весьма непростым, что не вызвало во мне ни малейшего энтузиазма. В то же время из общения с Горновым я почувствовал, что он говорит правду.

Беседы с Анатолием Александровичем, отзывы о нём его коллег позволили мне лучше понять этого человека и его психологическое состояние. Это был талантливый, оригинально мыслящий специалист. Темы его исследований всегда были актуальны и отличались глубиной, и в секторе его уважали как очень сильного сотрудника. Характерными его чертами были скромность в поведении и постоянная готовность помочь товарищам по работе.

По заявлению Горнового была создана комиссия партийного комитета под председательством Е. И. Парфёнова, в состав которой вошли наиболее квалифицированные и принципиальные коммунисты, в том числе и Н. Н. Криулькин. Не помню, кто предложил кандидатуру Парфёнова, но вероятно, это не обошлось без участия директора института Ломинского: они жили на одной лестничной площадке, дружили семьями и часто общались между собой. Ломинский ценил Парфёнова и как руководителя испытательного сектора, и как родственную душу – грамотного и толкового офицера.

Члены комиссии очень тщательно изучали обоснованность претензий А. А. Горнового, а Евгений Иванович Парфёнов почти ежедневно информировал меня о ходе разбирательства. Я осознавал, что в этом деле нельзя допускать ни малейшей ошибки и поэтому решил лично сравнить диссертацию Коптелова и отчёты Горнового. То, что пришлось увидеть, поразило меня до глубины души: более 80% текста диссертации повторяли отчёты с точностью до ошибок в знаках препинания! Было очевидно, что Коптелов с ними не работал, а просто дал перепечатать машинистке, отметив карандашом необходимые фрагменты. Но это было ещё не всё. Как выяснилось, по совету первого заместителя научного руководителя института Льва Петровича Феоктистова, с которым у Коптелова сложились дружеские отношения, для усиления значимости диссертации к распечатанному материалу был добавлен раздел, описывающий испытания под высоким давлением так называемых «ампул» – сложнейшего элемента ядерного заряда.

Когда я изучил журнал станции высокого давления (в то время она была в составе сектора №11) с записями проводимых опытов, то поразился ещё больше: приведённые в диссертации графики, отражающие поведение ампул под давлением, были доведены до «нужного» вида путём исключения тех точек, которые «мешали» получению благоприятной картины. Имея достаточный опыт интерпретации экспериментальных данных, я видел, что целый ряд проигнорированных Коптеловым точек нельзя было отнести к случайным отклонениям. Не мог не понимать этого и сам Коптелов. По сути, он пошёл и в этом случае на подлог, о чём Феоктистов, я думаю, не знал. Вот такой неприглядной оказалась ситуация с коптеловским «научным» трудом!

Через какое-то время к изучению вопроса о Коптелове неожиданно подключились Лев Петрович Феоктистов и Борис Васильевич Литвинов, а затем и Армен Айкович Бунатян. Они, по-видимому, опасались, что партийный комитет во главе с молодым секретарём мог сделать не вполне правомерные выводы и стремились максимально облегчить участь Коптелова.

Заседание парткома осталось в памяти как одно из важнейших событий в моей жизни. Казалось бы, всё было ясно, но волнение не покидало меня до самого последнего дня. Обсуждение было долгим, выступили все, кто захотел это сделать, но вначале была заслушана справка комиссии, которую огласил Е. И. Парфёнов. Мнение членов комиссии было единодушным: А. Л. Коптелов совершил поступок, порочащий звание коммуниста. Возмущение поведением Коптелова высказали и ряд членов партийного комитета. Особенно ярко и эмоционально отношение к Коптелову высказал Н. Н. Криулькина. Резко осуждая «автора» злополучной диссертации, он сделал вывод: «Мы говорим, что коммунистическая партия – ум, честь и совесть нашей эпохи. Здесь же – ни ума, ни чести, ни совести!».

Несколько неожиданно для меня прозвучало мнение Б. В. Литвинова, которое, по всей вероятности, совпадало с позицией и Феоктистова, и Бунатяна. Никаких оценок по существу поступка Коптелова он не давал, но выразил мнение, что, поскольку на двух отчётах Горнового стояла утверждающая подпись Коптелова, то он имел право использовать их материалы. Выступление самого Коптелова было маловразумительным: он не смог найти убедительных аргументов в свою защиту.

В конце обсуждения я подвёл его итоги, поддержав выводы комиссии. На голосование было поставлено предложение об исключении из партии Коптелова и обращении в учёный совет ВНИИЭФ о лишении Коптелова степени кандидата технических наук. Партийный комитет принял именно такое решение.

В феврале 1974 года наши материалы рассматривались на заседании бюро горкома партии. Я чувствовал, что Владимир Дмитриевич Тарасов поддерживал решение парткома, но, в конце концов, его сочли излишне жёстким. Бюро горкома объявило Коптелову строгий выговор с занесением в учётную карточку «за допущенные ошибки в руководстве сектором и нарушение морально-этических норм при написании кандидатской диссертации». Вскоре после этого Коптелова понизили в должности до ведущего конструктора, а в 1975 году он уехал на Украину, получив совершенно неожиданное для нас назначение на должность директора одного из заводов МСМ. Не возникало никакого сомнения, что выводы, сделанные горкомом партии в связи с неприглядным поступком этого человека, благодаря чьей-то поддержке в министерстве, оказались ничего не значащими. Было ощущение, что всем нам наплевали в душу.

Не знаю, что в связи с этим переживал А. А. Горновой, но его стремление защитить диссертацию не поколебалось. Через несколько лет, уже на основе новых исследований, он стал кандидатом физико-математических наук, а в 1984 году получил учёное звание старшего научного сотрудника…

А теперь вернусь к выступлению Бунатяна на памятной партийной конференции. События, связанные с этим, развивались необычно быстро. Как потом стало понятно, его речь изучали особенно пристрастно, поскольку она прозвучала на фоне развернувшейся в СМИ массированной критики А. Д. Сахарова за его острые высказывания и статьи о необходимости демократизации и реформирования сложившейся в стране системы.

В один из описываемых дней я стал невольным свидетелем телефонного разговора ведущего кадровика нашего Главка в МСМ Василия Васильевича Полковникова с В. Д. Тарасовым. Я зашёл в кабинет Владимира Дмитриевича по какому-то вопросу, как вдруг раздался звонок. Через некоторое время Владимир Дмитриевич кивнул мне, чтобы я сел рядом с ним: мы слушали Полковникова, что называется, в два уха. В какой-то момент тот вдруг спросил: «А как там поживает наш второй Сахаров?». Мы оба были в шоке, поскольку нам и в голову не могло прийти такое сравнение. Тарасов даже изменился в лице, но сумел сдержаться. После окончания телефонного разговора Владимир Дмитриевич сказал: «Чувствуете, как закручивается дело?». К тому времени я более-менее знал Полковникова, но даже от него, прошедшего в своё время школу служения в аппарате ЦК партии, не ожидал такого отношения к случившемуся. Видимо, не только критические оценки Бунатяна, но и сам факт проявления неслыханной для закрытого города вольности, были восприняты в министерстве весьма настороженно, а некоторые из сотрудников Главка, как я позднее узнал, откровенно возмущались: «И что это Бунатян выпендривается: что, ему больше всех надо?».

Разбирательство с новым «диссидентом» было дано на откуп Челябинскому обкому партии. Бунатяну повезло: с необычным прецедентом поручили разобраться секретарю обкома по идеологии Михаилу Фёдоровичу Ненашеву – человеку образованному и умному, отличавшемуся неформальным подходом к делу и умением глубоко аргументировать свою позицию. Михаил Фёдорович наверняка обсуждал характер предстоящей беседы с Бунатяном с первым секретарём обкома М. Г. Воропаевым. Мы, конечно, не могли знать содержание их разговора, но я думаю, что Ненашеву было не так уж и просто склонить «первого» на свою сторону. Это моё мнение исходило из того, что уже в то время я видел в Воропаеве очень осторожного человека, прекрасно понимавшего, что можно ожидать ему лично от ЦК КПСС в случае проявления излишней лояльности к высказываниям Бунатяна. А позиция Ненашева, как мы потом поняли, исходила из того, чтобы, в конце концов, получить ответ на простой вопрос: нарушил ли Бунатян Устав партии?

Позднее я узнал, что Ненашев беседовал с Арменом Айковичем в течение нескольких часов и не нашёл в его выступлении никаких нарушений уставных положений из области обязанностей и прав членов КПСС. Более того, Ненашев был рад, что открыл для себя такого интересного и умного собеседника. Оценил он и то, что Бунатян, готовясь к выступлению, никого не посвящал в своё намерение: предчувствуя возможные неприятности, он, таким образом, брал всю ответственность на себя.

Казалось бы, после беседы с Ненашевым можно было ставить точку в этом «деле», однако через какое-то время Бунатяна пригласили для разговора в министерство. Встретили его прохладно, а некоторые работники, знавшие его, предпочли не подавать ему руки. Поступили с ним весьма странно: после долгого кулуарного обсуждения (скорее всего, в кабинете начальника Управления кадров и учебных заведений Ю. С. Семендяева) ему вдруг передали, что он может быть свободен (вероятно, для обвинений и здесь не было найдено каких-либо оснований).

После описанных событий Бунатян прожил пять лет: умер он от обширного инфаркта на 61-м году (это был уже второй инфаркт: первый он перенёс в середине 1960-х гг.). Я был почти уверен, что на его столь скорую смерть повлияли перенесённые им переживания. Стремясь лучше понять состояние Бунатяна в тот период, я отважился позвонить в Москву его вдове Валентине Сергеевне (это было 18 марта 2013 года). Она рассказала, что на самом деле всё обстояло не так: Армен Айкович был доволен, что выступил на конференции. С его души свалился, наконец, тяжёлый камень, и он быстро вернулся к привычному образу жизни – в том числе, и к любимым им поездкам по Уралу на своей видавшей виды «Волге». А работу он не боялся потерять: «Если это случится, – говорил он, – пойду в школу учителем». Потом Валентина Сергеевна добавила, что если и были у Бунатяна какие-то тревоги, то они закончились сразу же после встречи с Ненашевым, который произвёл на Армена Айковича самое благоприятное впечатление…

На полигоне

При передаче дел Владимир Степанович Онищенко, рассказывая о партийном комитете, рекомендовал мне обязательно съездить на Семипалатинский полигон. Такая возможность представилась в июне 1974 года, когда должно было пройти испытание одного из новых ядерных зарядов. Экспедицию, в состав которой меня включили, возглавлял уже хорошо известный мне инженер-полковник Е. И. Парфёнов. Онищенко заметил, что мне повезло, поскольку Евгений Иванович имел большой опыт подобной работы. Он же посоветовал, что надо взять с собой, в том числе и из обыденной одежды. Рассказал и об ожидающих меня непростых полигонных буднях, а также возможных неприятностях, связанных с плохой водой на площадке «Балапан» – месте, где придётся жить при подготовке и проведении испытания. Я, конечно, волновался, сумею ли выдержать непривычные условия, но отступать было нельзя. Несмотря на своё «особое» положение, которое не предполагало моего непосредственного участия в работе, ни на какие послабления для себя я не рассчитывал.

Прилетели мы на полигонную посадочную площадку самолётом АН-24 ночью, но в гостинице, расположенной поблизости от берега Иртыша нас ждали. Территорию эту так все и звали – «Берег», в отличие от других, удалённых на десятки километров, полигонных площадок. В гостинице, как обычно, уже размещалась небольшая группа обеспечения, в задачи которой входила и подготовка к приезду экспедиции.

Было уже весьма позднее время, но нас встретили весьма радушно. Большинство из прибывших сразу же устроились в выделенных комнатах, а нас с Парфёновым ждал роскошный ужин. Главным его «поваром» был Евгений Иванович Виноградов, отвечающий в экспедиции за решение организационных и бытовых вопросов. В подготовке застолья Виноградову помогали ещё два человека: Василий Алексеевич Журавель и Григорий Иванович Суслов (официальные их обязанности, как я потом узнал, были связаны с секретной документацией, которая хранилась в специально оборудованной комнате с сейфом). У них было уже всё готово для стерляжьей ухи под холодную водку. Я отнёс свой пухлый портфель в выделенную мне комнату и вернулся в «трапезную». На столе появились тарелки, ложки, вилки и гранёные стаканы. Вскоре к нам зашёл и физик-теоретик Аркадий Полионов с какой-то малогабаритной бутылкой, из горлышка которой торчала свёрнутая из газеты пробка. Запах ухи привлёк и сотрудника нашего городского отдела КГБ Вячеслава Павловича Аристова – довольно рослого, представительного на вид и очень обаятельного и остроумного человека, который уже не один раз участвовал в экспедициях вместе с Парфёновым.

Ужин начался с тоста за приезд, все дружно выпили и попробовали ароматной ухи, затем слово взял Аркадий Полионов и предложил запить его пожелания успешной работы содержимым из своей бутылочки. Оказалось, в ней был спирт. Я пытался отказаться, мотивируя это тем, что никогда не пил такое крепкое зелье, чем ловко воспользовался Полионов, сказав, что именно поэтому и надо попробовать и что ничего страшного не произойдёт, если соблюсти простое правило: надо вдохнуть, выпить, а потом выдохнуть. На моё удивление, всё прошло вполне нормально, с чем меня и поздравили.

Застолье продолжалось, слава богу, недолго, хотя для нормального сна времени почти не осталось: как руководитель, Парфёнов предпочитал любой день начинать с утра пораньше.

Не буду вдаваться в подробности дальнейших событий, скажу только, что я участвовал на всех этапах работ, за исключением сборки узлов изделия в лабораторном корпусе. Запомнилось многое: слаженные действия буровиков, высочайшая ответственность и дисциплина наших специалистов на каждом из этапов подготовки к испытанию, проблемы с желудками от привозной зеленоватой воды на Балапане, где располагалось опытное поле со скважиной для заряда, частые недосыпания и немалые нервные нагрузки. Остались в памяти и однообразные казахстанские степи, летний домик пастуха, где мы ненадолго останавливались при перевозке изделия к месту испытания и я впервые попробовал кисловатый на вкус только что созревший кумыс. Но были, хотя и редкие, перерывы в напряжённой работе, когда удавалось отключиться от казавшихся бесконечными дел и неплохо восстановить силы.

В один из таких дней Е. И. Парфёнов решил организовать для желающих, в числе которых оказался и Вячеслав Павлович Аристов, коллективный отдых с ухой на берегу Иртыша. Взяв с собой часть провизии (рыбу предполагалось добыть на месте), все желающие сели в ПАЗик и отправились вдоль речного берега. После недолгого пути остановились на свободной от зарослей поляне и начали чинить видавший виды бредень. Для этой цели был припасён клубок крепких льняных ниток, который нам отмотал из запасов секретной части Василий Алексеевич Журавель.

Неожиданно мы обратили внимание на необычно широкую большую лодку с подвесным мотором, двигавшуюся с противоположного берега в нашу сторону. Вскоре мы увидели сидящего в носовой части кряжистого, обнажённого по пояс загорелого мужчину с биноклем, а на корме – женщину, управлявшую лодкой. Все сразу поняли, что нас ждут неприятности, однако оставалась надежда на то, что даже с помощью оптики рыбинспектор (а мы уже не сомневались, что это был именно он!) не успел заметить нашего нехитрого орудия лова, поскольку мы уже занесли бредень в автобус. В дополнение к этому Парфёнов, находившийся в автобусе, дал команду закрыть его двери на ключ, а шофёру уйти подольше от поляны. Оказалось, однако, что приближавшийся к нам гость всё уже увидел, и, выйдя на берег, сразу же потребовал предъявить ему нашу снасть. Конечно, нам было не по себе: даже такой опытный дипломат как Аристов после нескольких попыток умилостивить инспектора, вынужден был отступить. Евгений Иванович Парфёнов продолжал невозмутимо сидеть в автобусе, как будто происходящее его вообще не касалось.

Накалившаяся до предела ситуация (у грозного «пришельца» был не только бинокль, но и кобура с пистолетом) вынудила нас позвать водителя и открыть автобус. Угрозы в адрес «браконьеров» продолжались теперь в автобусе, но бредень, спрятанный за сиденьями, мы не отдавали. В самый, как нам казалось, безвыходный момент Парфёнов спокойно произнёс: «Ребята, чего вы стоите? Налейте товарищу стаканчик!». От такой неслыханной наглости рот инспектора, готовый извергнуть очередную порцию брани, стал судорожно хватать воздух и вдруг закрылся. Округлившиеся глаза инспектора всё ещё выражали гнев, и я подумал, что Евгений Иванович всё испортил: наши слабые надежды на благоприятный исход дела окончательно рухнули. Будучи уверенным, что неприятностей теперь не избежать, я перестал смотреть в сторону грозного инспектора. Но буквально через минуту произошло удивительное! Повернувшись, я увидел, как строгий страж иртышских богатств пьёт водку! Не отказался он затем и от второго стакана, а вскоре стал нас журить за неудачно выбранное место и рассказал, где следует расположиться, чтобы наверняка оказаться с рыбой. Для меня так и осталось загадкой, каким образом наш командир так быстро «раскусил» инспектора, найдя в сложившейся обстановке поистине гроссмейстерский ход!

Новое место нашли быстро и вскоре вытащили бредень с рыбой, которой вполне хватило на всю компанию.

На полигоне мне довелось пробыть три недели. За это время я не только познакомился с одним из важнейших направлений работы КБ, но и со многими специалистами из сектора внешних испытаний, с которыми у меня сложились на долгие годы добрые отношения.

Приключения второго авто-турне

В августе 1974 года мы с Реной, будучи в отпуске, решили вместе с Сережей и Димой прокатиться на машине на реку Урал, точнее – на Ириклинское водохранилище. Каких-либо определённых целей у нас не было, просто решили расслабиться и отдохнуть на природе. Заодно мы думали купить для себя и наших друзей башкирского мёда в селении Кугарчи, о котором мне рассказал директор отделения МИФИ Николай Михайлович Тарасов. Для этого я положил в машину новую 10-литровую канистру. К вечеру, когда было ещё совсем светло, мы остановились на берегу реки Урал, где провели около двух дней. Ночевали в 4-местной палатке, установленной на просторном прибрежном взгорье, а после обеда, не обнаружив более или менее пригодной для проезда на водохранилище дороги, решили двигаться дальше. До селения Кугарчи было не так далеко, и после его посещения можно было возвращаться домой прежней дорогой, но нам не хотелось повторяться. Изучив интересующие нас страницы атласа автомобильных дорог, мы решили посетить Оренбург и Уфу.

До рекомендованного нам селения с предполагаемым обилием отличного мёда доехали быстро. Магазин, о котором говорил Н. М. Тарасов, располагался прямо у дороги. Мысленно представляя себе, как обрадую своих друзей, я сказал продавщице о желании купить большое количество мёда, однако оказалось, что в магазине его немного и нам надо обратиться к местному механизатору по имени Петя, который держит большую пасеку; назвала она и место его проживания. Человека этого все знали, так что найти его не составило большого труда. Он подтвердил, что занимается этим промыслом уже давно и спросил, сколько мы хотели бы купить мёда. Я боялся, что наши запросы окажутся для него чрезмерными и с некоторой робостью сказал о нашем желании. Ответ его оказался неожиданным. Он сказал, что такой мелочью не занимается, тем более что мёд в это время уже начинает загустевать и заливать его в канистру одна морока. А продаёт он мёд только бидонами по 50 кг. Я объяснил, что такой бидон в мой «Запорожец» не втиснешь, но все мои уговоры ни к чему не привели. Пришлось смириться с постигшей нас неудачей, и мы продолжили путешествие.

Спешить было некуда, но, несмотря на надвигавшиеся сумерки, мы решили доехать до реки Сакмары и заночевать на её берегу. Добрались до избранного места уже в темноте. Под светом фар мне показалась очень удобной для остановки широкая прибрежная полоса, и я решил подъехать поближе к реке. Преодолев метров десять, наш «вездеход» завяз в прибрежном песке, который я принял за свободное от растительности, удобное для остановки место. Попытки выбраться обратно путём «раскачки» машины ходом вперёд-назад привели к краху: как потом выяснилось, произошла поломка одной из полуосей. Настроение было – хуже не придумаешь, к тому же на свет наших фар мгновенно налетели тучи бабочек-белянок, которые засыпали весь салон и всю нашу одежду. Это был какой-то кошмар!

Ночь мы провели в машине, пытаясь хотя бы немного поспать, но сделать это смогли лишь ребята. Утром стали выгребать из машины мотыльков, на что ушло немало времени, кое-как перекусили, затем я пошёл в селение, через которое мы проезжали: оно располагалось недалеко от реки. Насколько помню, селение называлось Воздвиженкой. Нам сильно повезло, поскольку, как оказалось, в этом селе размещался ремонтный пункт сельхозтехники. Вскоре удалось найти и одного из механиков. У меня, наверное, был неважный вид и, возможно, именно поэтому он отнёсся к моей беде со вниманием. Позднее мы с Реной не раз благодарили судьбу, подарившую нам человека, который сразу всё понял и решил нам помочь. Ждать пришлось недолго, Николай Матвеевич (так звали механика) послал со мной трактор «Беларусь», и вскоре «Запорожец» оказался на ремонтном дворе. Я не очень разбирался в тонкостях устройства привода задних колёс и потому, когда машина уже была поставлена на смотровую яму, целиком и полностью положился на механика, хотя он предупредил, что ему не приходилось ещё заниматься таким ремонтом. Вскоре он сказал, что надо будет снимать двигатель, что весьма меня расстроило, так как дело могло растянуться на несколько дней, а у нас заканчивались продукты, да и денег оставалось совсем немного. И тут Николай Матвеевич неожиданно предложил расположиться в его доме, а с питанием проблем не будет: у них всё своё, даже сало, поэтому беспокоиться не надо. По-доброму встретила нас и его жена – украинка по национальности.

К концу дня обе половинки полуоси были освобождены, и мы стали думать, что делать. Решили, что лучше достать новую полуось. Николай Матвеевич сказал, что мне придётся ехать в Оренбург, чтобы купить её в цехе ремонта легковых автомобилей, с начальником которого он был знаком. Сесть на поезд, который уходит в 7 часов утра, нетрудно, так как железнодорожный полустанок, где он всегда останавливается на пару минут, находится недалеко. На следующий день, с запиской Николая Матвеевича начальнику цеха в кармане и с оставшимися у меня деньгами, я отправился в поездку, моля бога, чтобы мне повезло: ведь нужной полуоси могло и не оказаться на складе. В обратную сторону поезд шёл вечером, так что я должен быть успеть обернуться за один день.

Авторемонтный цех, который, как пояснил Николай, в народе прозвали «Голубым экраном», имея в виду нередкие случаи обмана заказчиков и других неправедных дел, которые для многих автолюбителей были видны как на экране телевизора, я нашёл без особого труда. Начальник цеха оказался на месте, я подал ему записку и стал ждать его «приговора». На его лице я не обнаружил особых эмоций, но, всё же, получил направление к кладовщице, которой он тут же и позвонил с изложением моей просьбы. Кладовщица – толстоватая, довольно хмурая немолодая особа, выслушала меня, назвала цену, тут же, однако, добавив убийственные для меня слова: «Полуосей к ЗАЗ-966 на складе нет». Сердце моё застучало как перегруженный мотор: ситуация ставила меня в ужасное положение. Я спросил, не могу ли я достать полуось где-либо в другой мастерской Оренбурга, на что получил отрицательный ответ. В полном отчаянии я стал просить «убившую» меня женщину, всё-таки, сходить вместе со мной в кладовку: а вдруг там найдётся, то, что мне нужно, но она даже и не думала вставать с насиженного места. И тут я вспомнил нелестные отзывы об этой злополучной фирме и, преодолев все свои моральные переживания, вытащил из кармана давно накопившуюся у меня кучу монет самого разного калибра и вывалил на стол, заявив, что больше у меня нет, деньги остались только на полуось. Женщина, не глядя на меня, сгребла эту кучу в ящик стола, и, пробурчав что-то маловразумительное, поднялась со стула: «Пойдёмте!». Она несколько раз прошла туда-сюда вдоль стеллажа и, наконец, вытянула с полки завёрнутую в плотную бумагу полуось. «Вам повезло» – процедила моя спасительница. Уже в совершенно другом настроении я расплатился, поблагодарив казавшуюся мне теперь вполне нормальной женщину и, словно на крыльях, вышел на улицу. До поезда оставалось ещё много времени, я перекусил у какого-то лотка парой пирожков с капустой и успел немного побродить по незнакомому мне городу.