Признание в любви

Глянул на часы – до обеда ровно час.

– Скажу вашему шефу, чтобы дал премию.

– За что?

– Не «за что», а «на что» – на часы. Ваши спешат на сутки.

Завтра как раз перевод стрелок на летнее время.

Обиженные засуетились и перед дверью (на самом деле перед Ирой) разыграли сценку, наклоняясь поочерёдно и раскидывая руки:

– Прошу вас вперёд, пожалуйста.

– Нет уж, позвольте, сначала вы.

И растянули улыбки. Но никто не реагирует на «Ревизора». Тогда который повыше оборачивается ко мне, для них я – ревизор.

– Приходите в обед, в теннис поиграем. – Им всё нипочём, но отыграться норовят.

Вечер, четверг. Наших в комнате нет, Ира отпросилась. Словно на необитаемом острове сидит один из тех, кого вижу здесь чаще других, застенчивый такой, рассеянный. У него извиняющийся голос:

– Жду. Договаривались в пятницу.

– Пятница у нас завтра.

С какой стати «у нас» и при чём тут я? Она не ко мне приходит – на работу.

Утром останавливаю её в коридоре:

– К тебе вчера… Робинзон приходил.

– Многие о себе так думают.

Шутки шутками, но, когда узнал, что Ира начинает работать над кандидатской, почти обрадовался: могу что-то предложить и я, точнее себя.

– Если будут проблемы, обращайся.

Какие есть ежегодные праздники? День рождения. Хорошо что-то подарить. Но ведь ни черта ещё не купить – за сапогами девушки сколько сезонов охотятся, а цены растут. Есть праздник, который ждут не один год. С точки зрения учреждения (государства) он плановый. Сели с завотделами его обсудить – повышение зарплаты. Процедура стандартная: приходит срок – её добавляют. Сейчас есть возможность перевести нескольких инженеров с опытом на должность младшего научного сотрудника.

Пётр спокойно ждёт. Плотно сбитый, воплощение уверенности, кажется, что никогда не напрягается; он педант, не торопится, всё делает тщательно, смотрит в одну точку – не пропустил ли чего. После курилки на лестнице, где собираются затянуться «за компанию», он идёт мыть руки с мылом – чтобы запаха не было. В туалете он тоже долго моет, создавая очередь, и парторг, бывший моряк, советует: «Ты лучше один раз помой то, что держишь, чем десять раз потом мыть руки». «За компанию» – привычное объяснение у многих, и не только этому занятию. В колхозе, куда осенью возят на уборку урожая, на своей грядке ничего не оставляет. Чтобы уйти всем вместе, приходится ему помогать. Дома жена ругает: «Что ты всё копаешься?» – «В программировании это важно, не наворотишь ошибок». Она не отстаёт: «Всё имеет свои границы. Один дотошный бухгалтер не мог не докопаться до каждой цифры, откуда она взялась. В отпуске решил убедиться: сколько капель содержит ведро воды. Начал капать и считать, потратил пол-отпуска и заполнил полведра». – «Почему не полное?» – «Забрали в психушку».

Адик подскакивает, большая голова даёт место мыслям разного характера. Один раз предложил уходить в отпуск всем институтом сразу: отделы связаны тематикой, и если кого-то нет, то остальные всё равно вынуждены ждать. В другой раз убеждал запретить ходить в галстуках. Они мешают настроиться на общее дело: ты должен быть сам открытым, без барьеров, и видеть, что другой тоже нараспашку, ничего не утаивает. Адика никто не зовёт Адольфом, в том числе и он сам себя. «Откуда такое имя?» – «А чёрт его знает, я не про отца». Невысокий, щуплый, не может усидеть на одном месте, видимо, поэтому ищет новенькое и пытается в отделе внедрять. Можно ли к этому отнести повесть, которую он никак не допишет (она о нашей жизни)? «Осталось совсем чуть-чуть, в смысле в повести». Наверное, витает в облаках, потому что ещё лирические стихи пишет. Вот и сейчас не успел спуститься на землю:

– Иру нужно перевести досрочно.

В этом тоже углядел новенькое и норовит пролезть вперёд.

У Петра задвигались широкие скулы, прожёвывает услышанное: что будет дальше? – и выжидательно морщится.

Лицо третьего завотделом, и так длинное, вытянулось до неприличия. Для себя он ничего не просит: неловко, другим нужнее. А тут давно хлопотал за своих сотрудников и от такой наглости возмущается:

– Это не комильфо!

В школе учил французский, чем гордится (загнутый к губам кончик носа это подчёркивает). Живёт в центре, своё худое тело засунул в коммуналку: «В большой квартире я вообще потеряюсь». Когда случается завалиться к нему небольшой компанией, человек пять, по-тихому выпить, тут соседи и обращают внимание. «Вас много!» – «Пятеро – это много?» – «Для нашей квартиры – да». Он вздыхает: «Замечают то, что мешает».

– Наоборот, комильфо, – расставляю я точки над i и добавляю, вспомнив профессию отца: – В боевой авиации был приём обучения «делай, как я».

Ожидаемое недоумение на лицах, и я достаю джокера:

– Адик предлагает хороший пример поощрения на будущее. Чтобы не было обидно и не менять наших планов, я выбью дополнительную должность. Можете своих поздравить.

Бездарное время, с чего я начал про Ленинград, было и в смысле нашего с Ирой общения, вернее, в его полном отсутствии, – дежурный обмен улыбками.

Заходит Адик отпроситься:

– Отцу плохо, положили в больницу, еду к нему. Вечером спектакль, я на него рвался, ты знаешь, – билет отдаю тебе. Там будут приятные люди.

– С врачами не помогу: знакомых, к счастью, нет. За билет спасибо.

Провожаю его по коридору. Одну комнату временно освободили, там проводят вакцинацию от гриппа, запускают по два человека. В очереди ожидают несколько девушек, в том числе Ира, за ней один из её поклонников. Адик ему: «Ты же уколов боишься». Навстречу шагает тот, который не понял про Робинзона Крузо. Здесь решил отличиться, но не нашёл ничего лучшего, чем зацепить: «Он не знает, что колоть будут в руку». Через несколько шагов оглядываюсь. Стой… тьфу, не стой, а иди, куда шёл, не моё это дело. Да и что, делать мне больше нечего? Ира ещё в очереди, а соперников нет.

Театр – хорошее место для сближения людей, если, конечно, они того стоят. Из-за предупреждения Адика слегка задержался, но к началу успел. Открываю дверь в ложу, там полумрак. От света из коридора внизу что-то поблёскивает – ботинки молодого мужчины (по сравнению со мной). Рядом одно свободное место (хорошо, когда не любят опаздывать). Мужчина – высокий, излишне плотный, с аккуратной бородкой, видно, что продолжает традиции интеллигентной семьи, и этим сразу располагает к себе. Женщины разместились впереди. Спектакль не начинается, и, пользуясь случаем, делаю приятное, на мой взгляд, – разливаю «Мартель». Он помягче, не добавляет резкости к первой встрече. Специально, будто кто-то подсказал, впервые я захватил серебряные стопочки. Их подарили друзья в Академгородке, когда узнали, что уеду. Они напутствовали: «Мы расстаёмся. Но ты поставишь стопки и почувствуешь, что мы вместе… Не отвлекай нас излишне часто, тем более по пустякам». Лучше подарка для меня было не придумать. К тому же стопочки красивые и удобные.

Интеллигент оживился:

– Достойное начало для знакомства, мне нравится. Юра, – протягивает он руку, ожидаемо сильную, и представляет сидящую перед ним: – Моя жена Лена.

Около Лены замечаю оглянувшуюся Иру. Встретились наши удивлённые взгляды: мой – приятно, её – не знаю (с какой стати я здесь оказался?).

Юра, похоже, привык быть в центре внимания, берёт инициативу в свои руки, благо есть во что взять: «За театр». Ира расширяет тост: «За жизнь, какая она есть». Моё появление вынудило так сказать? По тону не поймёшь, хорошо это или нет. Действительно, не напрасно ли я сейчас «отвлекаю друзей» из Академгородка? Лена рюмку берёт: «Нетрезвый вид – неуважение к актёрам». Её недовольство Юра спешит загладить (похоже, что заниматься этим приходится часто):

– Послушайте, как удачно соединились оба тоста в рассказе моей мамы. Ленинград перед войной. «Травиата», Жермона приехал петь Лемешев, зал забит. Сцена, где Виолетта прощается с Жермоном: отходит от него и останавливается. Жермон опускается на колени, молит остаться. Заметно, что он – Лемешев, не Жермон – выпил. «Талант не пропьёшь», тем более такой. На колени опустился быстро. Потом он должен встать, подойти к Виолетте и постараться задержать её, не прерывая арию. Поёт, как всегда, выше всяческих похвал. А встать не может. Пытается – никак; думаю, что многие пробовали в таком состоянии. Зал ждёт, сюжет знают. Лемешев продолжает петь, подтаскивает стул, опирается на сиденье одной рукой. На коленях, облокачиваясь на стул и толкая его перед собой, передвигается через сцену. Когда таким образом добрался до Виолетты, упёрся в стул двумя руками и… Мама говорила, что она тоже напряглась, стараясь встать вместе с ним, – вот-вот конец сцены, а у него не получается. Не с первой попытки, с трудом ему удалось-таки встать и закончить арию. Зрители долго аплодировали стоя.

В антракте и мы стоим, у столика. Юра на полголовы выше меня, в полтора раза пошире, но не в плечах, и, соответственно, тяжелее (если и занимался спортом, то сидячим). Тем не менее пышет здоровьем – не подойти. К нам и не подходят: он единственный в кафе, у кого шкиперская бородка (скорее – борода), усы и шевелюра (в отличие от моей, длинная и кучерявая). Как и в ложе, треплет бородку после выпитой рюмки и продолжает рассказ, очевидно, обращаясь ко мне:

– Я занимаюсь тем, что не видно, но ощущается, в том числе в этом театре.

Допиваю свою порцию в размышлении:

– Климатом.

– У меня фирма с таким названием, по этому направлению в Русском музее я главный. Надеюсь, будем встречаться. – Пожимает мне руку ещё раз. – Мои друзья все хорошо соображают.

После второй рюмки он продолжает:

– Я с приятелем, Володей Шенкманом, в школе пил лимонад. Подросли – сменили напиток, стали писать стихи. Связано ли это? А как с этим у тебя?

– Если о стихах, то писал до смены напитка, и тоже с приятелем, Женькой. Русский язык вела ужасная учительница. Я придумал, что в войну она была шпионкой. Женька от стишка пришёл в восторг, но увидели мои родители.

– О результате догадываюсь.

– Не стало желания не то что стихи писать, а даже неприличное слово на заборе.

– У нас лучше: Владимир печатался, пошёл дальше меня, – к сожалению, и в выпивке. Я написал огромное количество гениальных стихов.

– Это по его определению. – Лена встаёт и отлучается с Ирой по своим делам.

– Бывали стихи и не очень, соглашусь, дарил их направо и налево. Девушки разделились на две категории: те, кто любил меня, и те, кто любил мои стихи. Когда возникло исключение – девушка, полюбившая и меня, и стихи, – я женился.

– Мой друг в Академгородке, Сергей, пишет стихи исключительно направо.

– Почему?

– Налево его принимают по другому поводу.

Утром не успел сесть в кабинете, как затрезвонил телефон, межгород. Звонок в такую рань не предвещает ничего хорошего. На сей раз вышла приятная ошибка: это давний приятель, Сергей Купреев. Везёт мне на друзей с харизматичным именем. Он научный руководитель нашего направления в Госкомитете по вычислительной технике и информатике. Я не один раз ему жаловался: народ у нас толковый, работать умеет, а занимаемся мелочовкой. Могли бы делать перспективные системы. Он обещал подумать. Но кто я такой? Простой мечтатель вместе с такими же приятелями, со стороны сказали бы – собутыльниками. И вот неожиданный звонок.

– Готов принять?

– С утра?.. С тобой – да.

На следующий день принимаю, его самого. Сергей точен, как часы, но останавливается:

– Подождём коллегу из Киевского института кибернетики, прилетит через полчаса.

– Зачем?

– Сюрприз.

– Любишь делать приятное.

– Как и ты.

Отправляю самого быстрого за кофе к Гале: «Предупреди, что для моих гостей!» Кофе получился лучше обычного, и киевлянин соглашается с чем-то, что обсуждали раньше с Сергеем:

– Если Борис умудрился разобраться с кофе, то с программами вопросов не будет.

Я заглядываю Сергею в рот за продолжением, а он смеётся:

– Коллега прилетел глянуть, почему на базе именно твоего отделения планируем создать Институт по технологии программирования в рамках Совета экономической взаимопомощи. В Киеве готовое отделение, даже название совпадает.

В ответ моей довольной физиономии Сергей хлопает по плечу:

– Ты же просил.

– Невероятно круто! Наконец-то получим новую технику и очередь желающих к нам на работу.

– Погляжу, как твои ребята запрыгают от восторга.

Заглянули мы в кабинеты.

– Ребята со степенями есть?

– И девушки тоже.

– Не чураешься… национальности, это на пользу, – на ушко похвалил меня гость.

В Ленгорисполкоме нас заинтересованно выслушали: Сергей умеет изложить так, что неверующий пойдёт в церковь; при его должности иначе нельзя. Но нашему предложению действительно можно позавидовать, поэтому и вопрос был один. «За чей счёт?» – «СЭВ».

– Отлично. Вы и с институтом кибернетики согласовали, значит, выбор Питера правильный. Делайте. Поможем.

Успокоенно выдыхаю. На прощание киевлянин жмёт нам руки. Я спрашиваю у Сергея:

– Почему не самолётом?

– Сидеть там вместо того, чтобы с тобой в ресторане? В поезде заодно и посплю.

Наконец-то мы с Сергеем принимаем – делаем то, о чём договаривались по телефону. Его тост «За новый институт!» я поддерживаю не один раз.

Всё идёт «лучше не придумаешь». Но мой генеральный директор, скорее всего, решил, что так будет недолго, нас выделят в самостоятельную организацию и он останется без специалистов. Обратился в Ленинградский обком партии, ему там было к кому. В результате – не разрешили.

Рассказываю знакомому, директору НИИ по нашему профилю.

– Да они что, совсем? – Комментарии по телефону опускает. – Слушай, нет худа без добра. Мне нужен зам по науке, неси документы.

Меньше чем через неделю звонит: «Зайди вечером».

Прихожу, его секретарь встаёт: «Вас ждут». На столе «Камю»; бутерброды с красной икрой украшены зеленью, ровные дольки лимона сложены в кучку.

– В министерстве утвердили. – Привычным движением разливает. – Просили дослать партийные документы.

– Не состою.

Рука у него застыла, недоумение вижу первый раз.

– Твоя должность обязывает быть в партии. Как тебя назначили? Впрочем, пустяки, задним числом примем.

– Не хочу быть в партии… даже задним числом.

Смотрит на меня. По его лицу видно, что из приготовленной в расчёте на долгий вечер закуски исчезло всё, кроме лимона. Стало слышно, как часы на стене отсчитывают напрасно потраченное время. Я вспомнил Ахмадулину: «…и стайкою, наискосок, уходят запахи и звуки».

– Жаль. Я не про партию – про институт. Что ж, тогда – за порядочных людей.

Выпили.

– Я подумал, что будет у меня в заместителях орденоносец, тебе ведь на выставке за систему орден дали.

– Разговоров больше, «Знак Почёта». Там у меня был завлаб: жена в соседней лаборатории, дети растут, квартирка тесная, перспективы расширить никакой.

– При чём здесь завлаб с его проблемами?

– В жизни не так много настоящих удовольствий, а тут сам себе взял и доставил. Убедил руководство, чтобы отдали ему. Походил по инстанциям, выделили им жильё. Сказали, что без ордена никогда бы не получил. Сделать необходимое другому – что может быть приятнее. Хожу и радуюсь – пусть завидуют.

– Хороший тост – «Чтобы был повод выпить за добрую зависть».

Что мы и сделали.

– Интересно, а как тебе у нас жильё дали?

– По причине беспартийности и тянули. Я плюнул (хотел было сказать, что не попал, но остерёгся), взял к отпуску дополнительную неделю и укатил с ребятами в Карелию, в Чупу. – Ловлю удивлённый взгляд и, похоже, опять огорчаю: – Не на дачу к Ельцину, но вообще-то недалеко – на строительные работы для новой шахты. Заработка с лихвой хватило на взнос в кооператив.

Говорить о сорванных планах бессмысленно, собираюсь уходить.

– Ты в Академгородке работал. Наверняка должен был попасть на концерт, наделавший столько шума.

– «Попасть» – точное слово.

Далёкий уже 1968 год, Новосибирск, Академгородок. Институты, коттеджи для академиков, четырёхэтажные дома с большими окнами – для тех, кто попроще. Кто ещё проще, тех посылают подальше, по алфавиту, на букву… Щ, в микрорайон с типовыми пятиэтажками. Дома́ в лесу, заботливые ветки тянутся к открытым форточкам и подсаживают белок на кухни. Зимой температура опускается до сорока. Для обнуления погоды принимаем с таким же градусом внутрь. Большое объявление: «Помогите белкам», внизу приписка: «…и МНС».

Молодые лица имеют одинаковое выражение на научной конференции и при покупке раз в неделю мяса в столе заказов. На них написано, что занимаются интеллектуальным трудом. Его успех требует свободы. Самиздат, как эта самая свобода, ходил по рукам; бывало, что давали почитать на одну ночь, – очередь. Надписи на стене в институтском туалете заставляют остановиться, даже если торопишься. Под ними резюме: «Мысли умные в клозете – не найдёшь таких в газете».

Восьмое марта. Фестиваль авторской песни – перед Домом учёных не протолкнуться, в фойе монотонный гул. Записи на плёнках слушали, но все хотят вживую, глаза в глаза. Мы с другом, Виктором Григорьевым, простые смертные, и не надеялись попасть, но с билетами несказанно повезло, хотя в данном случае как раз было сказано его приятелем, тоже экономистом: «Предлагаю сэкономить. Даю свои». – «Что случилось?» – «Летим с женой в Москву. Не волнуйся, по делу». – «Тогда беру».

Зал сумел вместить больше тысячи человек. Сели в проходе, потом встали, чтобы дать место и другим. Администрация вспомнила про технику безопасности, но выгнать «лишних» не удалось. Мы достали фигу из кармана и показали – остались все; некоторые пересели к тем, кто в креслах, на колени.

Бардов выступало много, но ждали Галича. Мы, да и другие, знали, что организаторы просили его выбрать из репертуара что-нибудь полегче, – не нужно дразнить гусей. Он завершает концерт. Каждому давалось две песни, ему – три. Кукин потом рассказывал, как Галич начал с того, что перед выступлением принял сто граммов фронтовых (не один раз), и пошёл на сцену с песней «Памяти Пастернака»! Гитара не торопится, речитатив подчёркивает важные слова – это и наш протест, заявлен со сцены, во всеуслышание. Не ожидали, что он решится бросить его в лицо. Затихли струны; зал, кроме ряда, где партийные деятели, встал – наступила полная тишина. Выдержали паузу, как у великого актёра, и – буря аплодисментов правде и мужеству. Третья песня – «Мы похоронены где-то под Нарвой». Странно, что его не остановили. Остались последние два слова: «Трубят…» И тут раздался выстрел. Кто-то вскрикнул, кто-то вскочил. Галич не дёрнулся, никакой паузы перед словом «егеря». На него сверху посыпались осколки – взорвалась осветительная лампа.

После концерта они шли вместе, и Кукин поделился своими переживаниями:

– Александр Аркадьевич, мне показалось, что в вас стреляли.

– Ха! Мне показалось, что первый секретарь покончил с собой.

Академики не удержались (для них был отдельный концерт, для тех, кто «попроще», – ещё один, ночью, в кинотеатре); не удержались сами исполнители.

Но в итоге всё равно остановили: фестиваль запретили, клуб «Под интегралом» закрыли. У Галича это было единственное официальное выступление перед аудиторией. Он уедет во Францию и в своей книге воспоминаний напишет: «В Академгородке я испытал минуту счастья». Мы тоже.

В августе и нам показали… Чехословакию, ввод войск. В институте народ ропщет: «Конец оттепели, надежда рухнула…» Редко кто проходит дистанцию от понимания до активного протеста. В Праге на демонстрацию вышло сто тысяч; Ян Палах сжёг себя на Вацлавской площади, отдали свою жизнь ещё семь человек. На Красную площадь вышли восемь.

Первомай. Флаги, как ни старались организаторы, бездушно висят, из репродукторов гремит торжественная музыка. Перед Домом учёных – трибуна с представителями партийных органов и руководства Академии наук (кто-то из них был на концерте). Работают телекамеры; напротив, на тротуаре, плотно, как пшеница в урожайный год, стоят зрители. Движется колонна демонстрантов. На обочине плакат – улыбающийся Ленин в кепке машет ладошкой: «Верной дорогой идёте, товарищи». Снизу аккуратно замазанная приписка, – приглядевшись, можно разобрать: «…но не в ту сторону».

Мы стоим в начале проспекта, готовимся присоединиться. Назначенные товарищи принимают от администрации портреты членов политбюро на длинных палках, чтобы издалека видно было. Другие товарищи принимают, по своей инициативе, по пятьдесят граммов. Я отношусь к другим; успел принять, а меня заставляют нести знамя – почётная обязанность победителя соцсоревнования. Заменить рюмку на палку? Отказываюсь, мои требуют: «Знамя не тебе дали, а отделу, неси!» Уподобляюсь Власову на Олимпиаде: держу знамя одной рукой, возглавляю колонну института. Диктор провозглашает лозунги, безуспешно призывая к крикам «ура». Одним словом, всё как обычно.

Вдруг перед самой трибуной из толпы выскочили трое юношей, ищут, куда бы вклиниться. Я приостановился, дал место впереди. Ребята, студенты университета, растянули транспарант во всю ширину дороги – «Руки прочь от Чехословакии». На тротуаре захлопали, диктор замолчал, наши сзади кричат: «Молодцы! Мы с вашим лозунгом!» Операторы продолжают снимать, зрители – аплодировать. Между ними стали выделяться серые личности в штатском – не знают, видимо, что делать: телекамеры, да и народ не особо даёт пролезть. Мы прошли мимо трибуны, я говорю: «Бросайте – и бегом в толпу, отдельно друг от друга». Удрали.

Стою со своими ребятами, обсуждаем очевидный вопрос: почему не мы? Лия Ахеджакова рассказывала, что, когда они в Праге зашли в ресторан, ей плюнули в лицо. Это было потом, а сейчас к нам подходят двое, один в форме:

– С вами шли те, что с лозунгом?

– Не с нами – впереди.

– Можно вас?

– Что вы имеете в виду? Когда звонят в отдел и спрашивают: «Можно Валю?» – один сотрудник отвечает: «У нас всех можно». Я ко всем не отношусь.

– Тут не до шуток, мы на службе.

Пролетает стая голубей с хорошей кормёжки и роняет большие «кляксы». Одна попадает ему на погон рядом со звёздочками, в нужное место.

– Вас уже повысили.

Который в гражданском смеётся – похоже, старше по чину, понимает бесполезность разговора. Младший вытирает пятно платком, сворачивает его и убирает в карман – улика. Молча уходят. И мы молчим. Стыдно, перед собой. В сторонке дожидается Сергей, карманы солидно оттопыриваются. Похлопал по бутылкам:

– Как знал, что будет причина выпить.

Долгожданный вечер. Сергей, собиравшийся в Ленинград больше года, наконец-то сидит у меня в кабинете. «Сидит» – не то слово: он стоит у стола и, наслаждаясь приятным запахом, режет сыр, которого в Новосибирске не купишь. У него длинные пальцы пианиста: когда держит понравившуюся девушку за талию, то играет ими вальс Мендельсона. Здесь проще: выбирает кусочек поменьше, водит у носа, не торопясь разжёвывает и демонстративно причмокивает. У меня наготове бутылка отличного (не по Райкину – отличного от других), настоящего французского коньяка, как водится – уже неполная (не удержались с ребятами, чтобы не попробовать).

Стук в дверь (так принято), заходит Ирина.

– Извините, если помешала.

– Отложенное удовольствие больше. – Сергей в своём репертуаре, не может не обратить на себя внимание.

Хорошее дополнение к вихру на макушке, на всякий случай он его и приглаживает. Не зря в старину у молодых девушек (да и постарше) были альбомы, в которые им писали посвящения. «Писателям» они были благодарны. Брошенные слова, как семена, где-то взойдут.

– Читаю вечером лекцию, – поясняет Ира.

– Хочешь, чтобы послушал?

– Машинное время не меняют!

– Договорюсь.

– Спасибо.

Обычный диалог, с дополнением: моя попытка пошутить и её необязательное, подчёркнутое «спасибо».

Ира прикрывает за собой дверь. Сергей с завистью (привычка такая) отмечает:

– Красивая. Давно у тебя?

– Год, наверное, не помню точно.

– Х-ха! Раньше помнил. Когда ездил выступать на конференциях, к тебе девушки прилетали, за дополнительной информацией.

– Не поверишь, мыслей таких нет.

– Конечно, не верю.

– В том-то и дело – у нас любовь.

Он меня останавливает, удовлетворённо кивает и подаёт рюмку:

– Всё начинается со встречи, часто случайной, – за неё.

Мы чокаемся, берём в рот по маленькому глоточку, перекатываем драгоценную жидкость, наслаждаемся. Получаем то самое удовольствие, но главное – от встречи. Делаем ещё по глотку.

– Хорошо-то как.

– Жаль, что не всё хорошее полезно.

Допиваем, его реакция не заставляет себя ждать:

– Шикарный коньяк.

– Специально для тебя привёз, из Венгрии, на совещании был по нашей тематике.

– А ещё жалуешься – не интересно тут.

– Это как северное сияние: красиво, но без толку. И не каждый видит.

Сергей вертит за ножку пустую рюмку, добиваясь положения, при котором её незатейливый орнамент под лампой начинает отсвечивать разными цветами.