Метамодерн

Гарри заходит в столовую.

Джон берет у повара свой поднос с арсеналом еды и идет к столику у окна. Со своим подносом к нему идет Сьюзен.

Сьюзен: «Я могу присесть?»

Джон: «Можешь, ведь у тебя сгибаются ноги».

Сьюзен почему-то задвигает стул и медленно отдаляется в другой конец столовой. Джон смотрит на часы, которые висят над выходом из столовой. Гарри идет к столику у окна.

Гарри: «Привет, Джон. Я увидел, что у тебя свободно. Разреши присесть?»

Джон: «Конечно, ты можешь сделать это».

Гарри: «Я очень рад, что ты общаешься со мной и даже немного понимаешь о чём я».

Джон: «Нет проблем, Гарри».

Гарри: «Ты меня извини, если я надоедаю со своими разговорами. Просто со мной никто не общается в офисе. Ты мой единственный друг, который даёт мне эту важную эмоциональную пищу».

Джон: «Это правильно, Гарри, но куда важней твоя пища в подносе».

Гарри: «Да, я понимаю тебя. Эти неурожайные годы, о которых ты намекнул, очень страшное время. Люди голодали неделями! И ведь было это совсем недавно, а люди забывать стали…»

Джон: «Что? Что ты, чёрт побери, несёшь? Какие годы? Я… Стой… Ты думаешь, что голодать это тяжело? Нет! Ты просто берешь и не ешь!»

Гарри: «Да что ты такое говоришь? Люди не могли пообедать. У них не было еды. Им было тяжело, Джон!»

Джон: «Смотри. Я прямо сейчас бросаю свою еду на поднос и отодвигаю его. Всё. В чём твоя проблема?»

Гарри: «Я не совсем понимаю, Джон».

Джон: «Я просто показал, что голодать это легко. Тебе не нужно что-то делать, чтобы голодать. Ты совершаешь самое простое действие в мире».

Гарри: «Я понимаю, что ты имеешь ввиду, но ты преувеличиваешь».

Джон: «Ешь мою порцию».

Гарри: «Что?»

Джон: «Я говорю, ешь мою порцию, Гарри. Ты сам, Гарри, сам на своём грёбанном теле убедишься, что это непреувеличенная правда».

Гарри: «Но я не хочу».

Джон бьет кулаком по столу. С сердитым лицом он пристально наблюдает за глазами собеседника.

Джон: «Чёрт побери! Я сказал ешь!»

Гарри запихивает в рот еду Джона.

Гарри: «Я больше не могу. Я наелся».

Джон: «О, так вот как! Ты не можешь съесть еду? Но ты ведь не будешь голодным, Гарри. Я ведь почти ничего не съел за этот обеденный перерыв. Более того, Гарри, сегодня я даже не завтракал. Так мне легко быть голодным уже половину дня, а ты кушаешь, Гарри, и ты не в порядке. Что же это? После всего ты хочешь сказать, что быть голодным тяжело, а, Гарри?»

Гарри: «Но это всё из-за того, что я съел практически две порции. Я хочу отдохнуть».

Джон: «И что, Гарри? Я, например, хочу зарабатывать миллион евро в секунду, но я зарабатываю гроши».

Гарри: «Почему ты заговорил про деньги? Тебя волнует то, что я зарабатываю больше тебя?»

Джон: «Знаешь что, Гарри, ты сейчас съешь третью порцию, раз ты не веришь мне. Я сейчас, ты не уходи».

Гарри: «Нет. Стой. Я не хочу есть. Погоди, о чём ты говоришь?»

Джон: «Ты проиграл. Ты ведь просто проиграл, Гарри. Смотри на часы. Видишь? Время обеда подходит к концу и я из-за тебя ничего не съел. Ты наелся очень сильно, зачем ты это сделал, Гарри? Ты ведь мог просто отказаться».

Гарри: «Что ты… Что с тобой? Ты же сам хотел проверить свою теорию. Ты сейчас хочешь кушать, Джон. Ты голоден. Тебе от этого плохо. Получается, ты не прав».

Джон: «Послушай сюда! Я возьму и куплю тебе на свои деньги, которых у меня меньше, чем у тебя, куплю, Гарри, ещё одну порцию. Ты её будешь кушать, а если не сможешь, я раскрошу твой ебальник».

Гарри: «Успокойся пожалуйста. Посмотри – уже время обеда почти закончилось».

Джон: «Мне похуй, ёбанный Гарри. Либо ты ждёшь, пока я куплю третью порцию еды, либо можешь уйти, но тогда я изнасилую твою жену и детей».

Джон быстрым шагом идет к повару. В это время Гарри сидит, скрючившись, за столиком у окна и вытирает белой тряпочкой пот со своего тревожного лица.

Джон небрежно кидает поднос с третьей порцией на стол.

Джон: «Ешь».

Гарри: «У меня нет жены и детей, Джон».

Джон вынимает барабанный кольт и со всей силы толкает свой стул ногой.

Джон: «Ёбанная горчица, ты сейчас начнёшь есть эту ебаную третью порцию, иначе я прострелю твою бошку!»

Гарри паникует и запихивает в себя еду из этой злостной третьей порции. Он делает это быстро, но всё равно старается нарастить темп, чтобы угодить собеседнику.

Джон: «Ну, как твои дела, Гарри? Кивни головой, если всё в порядке».

Гарри (неразборчиво): «Я… не могу…. Пожалуйста, Гарри. Умоляю… меня. Отпусти!»

Джон: «Так ты признаешь, что я прав? Гарри, ты ведь проиграл. Ты понимаешь это?»

Гарри: «Джон, я согласен с тобой. Ты победил. Действительно, много кушать – очень тяжёлое занятие. Ты прав, Джон. Ты был прав с самого начала, а я нет».

Джон: «Нет, нет. Ты всё верно сказал, Гарри, но ты должен сказать, что голодать легко».

Гарри: «Но, Джон. Ты… Ты ведь сам знаешь, что… что без еды человек не сможет жи…»

Джон: «Хватит! Я сказал, хватит говорить одну и ту же хуйню! Ты давно понял, ублюдан, что голодать просто. Я тебе блять это доказал! Хули ты выёбываешься? Я нахуй застрелю тебя, уебан!»

Джон стреляет в Гарри и дырявит его тело в трёх местах: грудь, рука, голова. Джон обезумившими глазами смотрит на часы и насилует Гарри орально со словами: «Я победил. Я был прав».

Приезжает полицейский отряд и, чтобы не рисковать, открывает огонь на поражение.

Возле столика у окна лежат два мёртвых человека, живущих по принципу пять через два.

Часы показывают, что обеденный перерыв только что закончился.

Зазывала

Сергей Сергеевич встал и пошёл прямо. Потрёпанный его взгляд слонялся от одного незнакомца к другому. Они хмуро огибали мимо. Вот Сергей Сергеевич последовал загибу стены какого-то старинного здания и очутился на главной площади. Она была длинна. Сергей Сергеевич начал. К сожалению, эти незнакомцы ничем не отличались от предыдущих. Иногда нарисованный красочными картинками, музыкой праздник, попадавшийся, как нарочно, под ноги ужасно рассерженных прохожих, выдёргивал Сергея Сергеевича из мыслей. Но тело волочилось по асфальту и праздник оставался позади.

Совершенно неожиданно Сергей Сергеевич услышал громкий, зазывающий, яркий голос. Повернув голову к зданию театра, увидел человека. Тот был в костюме, полном искреннего желания объять мир. На нём были: жёлтая шляпа с полями, белые ботинки, которые он, очевидно, любил доводить до блеска, красные манжеты на рукавах неопределённых цветов. Какая-нибудь язвительная шельма наверняка подметила бы, что этот человек крайне похож на клоуна, а потом похихикала бы и забылась. Какая же всё-таки грубость была бы с её стороны!

Тем временем, Сергей Сергеевич подошёл безэмоциональным шагом поближе и теперь хорошо мог слышать слова.

– Только сегодня! – жадно и пронзительно весело звенел зазывала. – Только этой ночью!

Сергей Сергеевич пристально вперился во взгляд этого человека. Он заметил в нём глубокую страсть непонятного направления. Кажется, будто такого быть не может.

– Не пропустите представление! – продолжал неизменно зазывала. – Скорее! Только сегодня!

Сергей Сергеевич неосознанно осмелился подойти к нему.

– Какое представление будет? – робко спросил Сергей Сергеевич.

Зазывала обратил внимание и взгляд его переменился.

– Никакое, – хмуро, угрюмо, со злобой, раздражённо, сторонясь, проговорил он.

Сергей Сергеевич внутри себя немного опешил и остался обездвижено немой на площади. А зазывала засобирался, отвратительно приговаривая у себя в голове нехорошие слова.

Как только он пришёл домой, то сразу же рухнул на диван. Зазывала блаженно прикрыл веки, помассировал виски и попытался ладонями натянуть лоб на волосы.

Спустя неопределённое время он поднялся на ноги и тяжело запередвигал их к холодильнику. Там зазывала мягко взял хлеб и сыр. Вскипятив чаю, он охотно принялся за изготовку нехитрого бутерброда. Сыр был отрезан. Кусочек лёг на аппетитный хлеб. Зазывала поднёс ко рту славную пищу и беспросветно повалился в уверенность о вкусе. Через секунду или, может быть, две его оборвало. Он вспыхнул.

– Мама! Ну зачем? Скажи! – разъярённо орал зазывала в абстрактное место, зная, что мамы нет дома. Он просто не мог сдержать. – Зачем покупать более дешёвый сыр… самый дешёвый сыр, чтобы сэкономить, если он невкусный и совершенно понятно, что деньги улетели на ветер? Зачем! Эта экономия тратит куда больше денег, чем покупка не самого дешёвого сыра, но который обладает вкуснотой. Это так просто. Почему бы просто не пытаться купить наибеднейшее? Ну зачем! – произнёс он, после чего почти зарыдал от бессилия.

Зазывала вернулся в лежачее положение, но теперь он упал носом в подушку. В его голове текла кровь. Он вперился прямо в подушку, пока за окном смеркалось. Зазывала осмотрел свою комнату, не оборачиваясь. Она являла собой изменённое пространство. Привычные вещи перестали быть таковыми.

Он подошёл вдохнуть прохладу к окну и специально выпал. Уже стояла глубокая ночь, поэтому та часть земной поверхности, на которой проживал зазывала, смотрела вниз. Зазывала начал падать в небо, а вскоре совсем вывалился из планеты.

Он пролетал в космическом пространстве между спутников, обломков камней, земного притяжения и направился в сторону Луны.

Представление началось.

Время

Сегодня придётся сидеть, как в заточении, в школе, смотря в стену или на парту, думая о том, как долго длится сорокаминутный урок. Я уже испытывал это много раз и знаю, что ничего не изменится. Вчера было то же самое. Мерзкий привкус предвкушения неизбежного страдания затмевает попытки радоваться. Я волочусь в школу и мечтаю оказаться в том моменте, когда я буду по этой же дороге идти домой, чтобы, наконец, заняться мои любимыми делами. Серая атмосфера здания отталкивает. Я вхожу в кабинет и зажмуриваю глаза от ужаса, я пытаюсь поступать, как законченный эскапист. Я вынужден хотеть звонка на урок, чтобы окончание школьного дня хоть на чуть-чуть приблизилось. Я жду. Я пока что полон сил, а мой бесконечный запас терпения не исчерпан. Раздаётся противный, ужасный, звонкий треск ненавистного металла. Гул стихает. Всё, как всегда. Время идёт привычным ходом. Я впадаю в раздумья и очухиваюсь. Внимательно слежу за прячущимся в листве солнцем. Снова утопаю в приятных мыслях, моих мыслях, мыслях которые я пока что могу себе позволить. Но вот время начинает замедляться, а я пропадаю в вымышленном мире, где время всегда одинаково. Реальность возвращает меня к себе, она утомляет меня. Сидя за второй партой я прожигаю затылок одноклассника или одноклассницы. Я наблюдаю за волосами, за их игрой с солнечным светом, за скромными и едва заметными движениями головы. Мне удаётся подсмотреть гримасу на его или её лице, когда голова повернута к соседу по парте. Возможно, это улыбка, возможно, это каменное лицо, впрочем, это неважно. Я совершенно не думаю о волосах, о голове, о лице, мои мысли ни о чём. Время течёт очень медленно. Когда мне удаётся забыться в каких-то размышлениях, время идёт быстрее. Вот осталось двадцать пять минут. Вот двадцать две минуты. Вот двадцать одна минута. По ощущениям, три минуты и одна минута одинаковы. Время замедляется всё больше и больше. Ещё около сорока пяти минут длился остаток этого занятия. Также и следующее. И следующее. И так далее. И далее. Около вечности. Время сидения в школе, наконец-то, закончилось и вместе с ним ушло ужасное чувство заточения, полного бездействия, но теперь передо мной другая проблема. Время летит слишком быстро. Я иду домой, он не очень далеко, может быть в десяти минутах неспешной ходьбы, но оказавшись дома я замечаю, к своему разочарованию, что потратил 30 минут на дорогу. Наверно, я старался оттянуть тот момент, когда мне придётся перешагнуть порог квартиры. Я пришёл и не могу ничего делать. Я так мечтал очутиться тут и, наконец, заняться своими делами, но теперь время утекает. Я лежу. Я смотрю куда-то, теперь даже не в стену или в потолок. Я наблюдаю гнетущее пространство, которое всё норовит поддеть меня напоминаниями о моём бездействии, о невозможности делать то, что я хотел сделать, находясь в школе, о времени, которое пробегает за пятнадцать минут часовой отрезок. Три часа дня. Четыре часа. Пять часов вечера. Я продолжаю всматриваться в свою безжизненную сущность. Я ищу глазами объект, который зацепит меня чем-нибудь, но каждый раз, якобы отыскивая его, я разочаровываюсь уже через секунду. Я заново начинаю поиски. И снова. И снова. Но всё-таки меня может привлечь что-то: какая-то музыка, фильм… ещё может быть что-то… Я проваливаюсь или утопаю в таком временном счастье. После этого наступает отчаяние, связанное с утратой интереса к тому, что я так любил какое-то время назад. Но сейчас время, я повторяю, летит очень быстро. Проходит вселяющий надежду вечер и наступает ночь. Я не могу уснуть, я не хочу засыпать, потому что не желаю наступления завтрашнего дня. Темнота лишает меня возможности отвлечься от угнетающей реальности, засмотревшись на какую-нибудь трещину в корпусе шкафа или на неровность белого потолка. Я томлюсь в отвращении. Я пытаюсь избежать тошной действительности. В какой-то момент меня нет. Случайные звуки проезжающих машин помогают мне вспомнить себя, хотя это заявление очень сомнительно. Время бежит. Наступает глубокая ночь. Мне удаётся замедлить время. Теперь минута идёт ровно минуту, теперь я настроил свои внутренние часы в соответствии с настоящими. Всё становится спокойным. Ещё много времени до наступления завтрашнего дня, который заставит меня терпеть издевательски неторопливую текучесть секунд. Ничего не происходит, но я пребываю в радостном состоянии, быть может, из-за неугасаемой надежды, что мне приснится замечательный сон, который будет продолжаться очень и очень долго. Возможно, я провалюсь в небытие и тут же проснусь под ненавистными солнечными лучами; это будет означать, что я не смог насладиться временем, отведённым мне для несуществования. Страдальческий настрой заберёт меня в свои объятия на весь оставшийся день, который ничем не будет отличаться от сегодняшнего или вчерашнего.

Театр

Часть первая

Сергей Сергеевич лёгонько, незаметно проскользнул сквозь двери театра и поспешил занять своё место, чтобы побыстрее избавиться от давящего чувства, которое изнемогающе приказывало не быть вечно мелькающим, очень неприятным и совершенно бестактным опоздальцем. Уселся. Стал ждать. Тут Сергей Сергеевич обнаружил несовпадение, некую неточность: здание театра, действительно напоминавшее снаружи обычный театр, внутри выглядело совсем как цирк. Ну, ладно… Сергей Сергеевич, человек крайне добрый, снисходительно простил эту оплошность. В ожидании представления стал рассматривать людей. На нижних ярусах, на верхних, справа, слева, на противоположном ярусе – везде они были как-то одинаковы: уверенно шумели, иногда делясь своим предвкушением с соседом.

Уверенный шум и застенчивость резко пропали, а взамен им выкатился знакомый, нагнетающий, радостный гул толпы, когда на середине сцены медленно оказался господин в красно-синем цилиндре и очень талантливым голосом заставил массу безумно рукоплескать. Какое праздничное место!

Первым артистом был жонглёр. Ловко! Но, не особенно им заинтересовавшись, толпа поскорее прожевала и стала ждать, сильно внимать. Не за жонглёром собралась вся эта… Ах, как горели их глазки!

Тот же господин в красно-синем цилиндре (директор цирка, наверное) вышел во второй раз на цирковую арену и представил публике номер с животными. Люди были всё-таки обрадованы этим, ведь милость им нравилась… Директор поулыбался скромному шуму и повторил более звонким голосом, чтобы раззадорить толпу: «Встречайте! Грандиозный! Неповторимый! Талантливый номер! Валерий и еноты! Аплодисменты!»

Тем временем, Сергей Сергеевич всё никак не мог втянуться… Он пытался найти своё или… присвоить себе что-то… окунуться во всеобщую радость…

Масса, с наложенными на лица тенями, неуёмно всматривалась в яркую сцену и сжигала воплем пространство. Толпа выливалась из ярусов для жадного созерцания представления. Наконец-то! По-особенному, невероятно важно, вшагнул артист. Его космической самости не было предела. А как любя он подготавливал своих енотов для начала номера! Замечательно! Зверьки выполняли разные распоряжения хриплого голоса: трюки, фокусы с шариками, полоскания в воде, по-видимому, какой-то одежды, завязывание узелков, гимнастические упражнения… Сколько всего! Они даже умудрялись бегать по диаметру сцены на двух задних лапках, держа в передних чёрные шляпки, в которых они вышли на сцену, и прося что-то. Милый номерок. Очень милый. Номер действительно получился милым. Животные своей милостью отлично выстроили милый номерок. Было видно, что номер был милым.

Конечно, этот милый номерок обрадовал тронутые сердца толпы, но всё-таки они, немного поумилявшись… Не за этим сюда…

Господин в красно-зелёном цилиндре выскочил из закулисья сразу же после окончания номера с енотами, чтобы снова развить чувство скорой, невероятно желаемой изюминки.

– Внимание! Скоро будет гвоздь программы! Никто не уйдёт отсюда без положенной доли радости! – орал он… Как же он звонко объявлял и могущественно задавал тон атмосфере. – А пока! Номер! Который заставит вас…

Сергей Сергеевич провалился… рассыпался… Что же? Тут… это… как это можно… ну… И… Почему это нереальней, чем самый странный, фантастический сон? Сергей Сергеевич на секундочку выпал через крышу театра, чтобы взглянуть на звёзды, Луну… Те же они? Они светят также или… совсем? По инерции он долетел до луны, вокруг которой проносился, может быть, медленно огибал… И полетел вниз, в небо, в здание театра, в место, занятое согласно купленному билету…

Ревели! Навзрыд! Некоторые гордо смотрели и, не показывая эмоций, восхищались его действиями. Сергей Сергеевич упустил, кто вышел на арену, но успел догнать в созерцании других: это был большой, с густой коричневой шерстью, медведь-молотобоец. Без сил, без отдыха, без права отступить от работы, чтобы впервые за долгое время в его комичной голове разыгрались мысли, он запредельно пробивал смысловое вещество, поправляя иногда после ударов сползающий красно-красный цилиндр. Кивали в такт его непосильной ноше. Особо ранимые действительно плакали, как женщины, как дети.

Когда медведь-молотобоец рухнул с грохотом от перенапряжения, толпа замолчала. Клоун с красным носом и человек с вечно густыми бровями унесли его со сцены. Сергей Сергеевич внимательно, с огромнейшим интересом наблюдал за реакцией массы. Она засобиралась и недавний радостный вопль, а потом и плачь постепенно превратились в базарный гам.

– Антракт! – решительно подтвердил директор цирка. Подумавши, кое-что добавил, чтобы погрустневшие люди не разошлись случайно. – После него! Уроды! – и тогда-то спокойненько, уверенно стал удаляться в закулисье, демонстрируя Сергею Сергеевичу, единственному, может быть, оставшемуся, не обратившемуся в суматоху, свою переливающуюся спину.

Страх, потерянность, безысходность, давление, отчаяние, изнеможение, беспомощность, неизбежность, бесконечность.

Часть вторая

Человек в жёлтом цилиндре выпляснул из закулисья особенным движением. Масса вновь опрокинулась на ряды.

– Внимание! Внимание! – колоссально начал директор. – Сейчас! То, что вы ждали! Так хотели! Встречайте! Уроды!

Уроды вышли. Толпа взвопила. Оглушённый Сергей Сергеевич не мог понять, в чём заключается радость, но вскоре догадался, когда разглядел хорошée людей, представленных уродами: они были обычны, свежи, хороши, как обычные люди, только вот их естество… сущность… В общем, Сергей Сергеевич понял, что дело в этом. А люди, обитающие на ярусах, продолжали взвинчено ликовать, потеряв себя в исступлённом сознании. Сергей Сергеевич подавился.

– Ну! Всё! Достаточно! Хватит! – директор разумно прервал выступление, должное продолжаться побольше, ведь масса совершенно перестала контролировать своё поведение: отрывались кресла, корчились безумные рожи, падали от смеха тела и многое другое, что неприлично называть.

Уроды спешно сбежали в закулисье, а толпа бешено рассердилась, потому что её лишили заявленной доли радости. Люди, находящиеся в ярости, начали действовать агрессивно и уже были готовы разрушить здание театра. Сергей Сергеевич страшно испугался и поскорее спокойно ушёл.

Он так и не узнал, что произошло дальше: ушли ли просто недовольные люди или здание пало. Противно было об этом думать.

В трёх сосёнках…

Мы с Толей решили отправиться на уток. Была осень. Пасмурно и туманно. Дожди украдкой проходили по нашей местности. Сырость ощущалась во всём, даже в мыслях.

Условились в воскресенье. Рано утром я позвонил Толе узнать, в силе ли наш уговор. Он ответил положительно. Я также спросил его про всё необходимое, что берут на охоту. Он сказал, что всё взял. Тогда я засобирался. Надел одежду, которую недавно прикупил как раз для таких вылазок, проверил ружьё и повесил на плечо за ремень. Также на всякий случай позаботился о минимальном наборе вещей, которые могут неотложно понадобиться, если Толя по какой-либо причине будет без них, но всё же рассчитывать приходилось на него. Собравшись, я всё несколько раз проверил, ведь не на прогулку идём, и только потом покинул дом.

Мы вошли в лес. Он показался мне странным: в нём присутствовала какая-то загадочность, но выглядел он, как самый обычный лес. Толя, являясь, несомненно, в нашем дуэте более опытным охотником, чем я, принялся первым искать самые удачные места для поимки уток и повёл меня за собой. Он как-то даже не рассматривал лес, точнее он, конечно, внимательно наблюдал вокруг, чтобы найти добычу, но совершенно не обращал свой взгляд на ту таинственность, которую я заметил сразу, когда мы вошли, по нему это было видно.

Толя всё шёл вперёд, а я за ним. Дождь ласкал листья деревьев и наши сапоги. Мы долго шли, поэтому рюкзак со всем необходимым понёс я, чтобы дать отдохнуть левому плечу Толи.

Мы продолжали идти и я смотрел на его спину. Я немного отдалился от него, чтобы поймать кинематографичную картинку. И правда, получилось замечательно: спина моего друга, удерживающая ружьё, среди мелькающего леса.

Мы долго шли. Мы искали уток. Рюкзак со всем необходимым менял наши плечи.

В полдень неожиданно выглянуло осеннее, очень тусклое солнце, по местоположению которого я и определил время. К тому моменту нам уже несколько раз удалось услышать отдалённые звуки, которые, скорее всего, издавали утки. Мы шли на эти звуки, но безуспешно. Толя высказал предположение, что мы не туда свернули с самого начала, ведь не может же быть, что около пяти часов нам не удавалось завидеть хотя бы однажды уток, но мгновенно вспомнил и добавил, что мы слышали желанных птиц, поэтому нужно немного вернуться и отправиться с того места в другую сторону.

Наверно, мы исходили весь лес, по крайней мере сложилось такое впечатления, ведь наступал вечер. Сумерки приближались, а мы как будто бесцельно шатались между деревьев. Дела становились плохи: нам показалось, что мы заплутали и рюкзак со всем необходимым в какой-то момент пропал, потерялся. Мы остались без еды, воды, медикаментов, дополнительных боеприпасов и прочего. Я упоминал, что взял кое-что на случай такой неприятной ситуации, оно тоже пропало, исчезло. Я не смог понять, как это произошло. Становилось холоднее. Никаких дополнительных утеплений у нас уже не было.

Мы забрели в сосновый бор. Толя замедлил свой шаг. Его ноги начали подкашиваться.

– Что-то плохо мне, – сказал сильно ослабевшим голосом друг.

Дело в том, что у его организма была особенность, которая заключалась в следующем: Толя зависел от питания и не мог продержаться в голодном состоянии больше пары часов; его организм невероятно быстро ослабевал и для того, чтобы вновь прийти в норму, ему нужна была еда.

– Что случилось? – обеспокоенно спросил я.

– Мне поесть надо, а то я скоро сознание потеряю, – проговорил тихим голосом Толя.

– Мы потеряли еду, Толя, рюкзак потеряли, – ответил я, нервничая. Он промолчал.

Толя закрыл глаза и начал тяжело, прерывисто, с явным трудом дышать. И так как мы прошли по сосновому бору приличное расстояние, то найти поблизости какие-либо ягоды, растения было сложно. К тому же, была поздняя осень. Я не знал, что делать и начал паниковать. Образованные дождём лужи привлекли моё внимание. Там были какие-то насекомые, они извивались в воде, перемешанной с землёй. Я, отчаявшийся настолько, что готов был на всё, предложил Толе съесть насекомых.

– Жуки-то съедобные! Они съедобные, давай. Тебе же совсем плохо! – сказал я, теряя самообладание.

– Слушай, а что если мы всё это время не туда шли? – задал вопрос Толя, проигнорировав меня.

– Ладно-ладно! – закричал я. – Я сейчас вернусь. Тут наверняка черника какая-то должна быть.