Прятаться больше не с кем

– Выдохни, мудак!

– говорю, двумя руками отвожу второй прут. Он пролезает, валится на меня, я поскальзываюсь на собачьем дерьме и мы падаем, я – в жидкое дерьмо, он – на мой живот.

– Вставай, Пеликан, я сейчас промокну.

– Щас–щас, дай отдышаться. Фууу..

От него пахнет немытым телом и семечками. Ударив меня в грудь, он встаёт и протягивает руку, поднимаюсь, снимаю куртку, смотрю на бледно–оранжевое пятно на спине, кладу её в лужу, достаю салфетки и смываю говно. Пеликан скачет рядом, паникует, предлагаю ему поучаствовать, он скалится и мотает головой.

– Тогда стой спокойно.

– Рэ, нас примут сейчас. Или санитары из рехаба прибегут.

И они бегут. Пеликан дёргается в одну сторону, в другую, что ты ждёшь, мудила, кидает мне свою сумку с вещами и бежит во дворы жилых домов. Решаю не убегать с ним, а санитары – или охранники – решают не выходить за пределы территории. Поворачиваюсь к ним спиной и продолжаю чистить куртку. Они загибают прутья на место, связывают их какой–то верёвкой и уходят.

Беру сумку Пеликана, кладу сверху промокшую куртку и иду в ту сторону, куда он побежал. Он шипит мне из арки какого–то дома,

– Шшш, давай сюда.

– подхожу, отдаю сумку, даю сигарету, слышно, как во дворе разговаривают.

– Рэ, мне срочно нужна доза.

Ну конечно.

– В соседнем дворе можно взять.

Иди и возьми.

– У тебя деньги есть с собой?

Я снова не могу отказать. Даю ему бабки, оставляю немного на такси и жду. Он быстро возвращается с двумя шприцами,

– Будешь?

– ставится здесь же, просит две минуты на приход, вызываю тем временем такси. Пеликан никакой, усаживаю его на заднее сиденье, сажусь рядом,

– Перепил слегка.

– водитель недоволен, показываю бабки, мы трогаемся и салон наполняется запахом дерьма. «Не забыть погулять с собакой» – крутится у меня в голове всю дорогу до дома.

Выходим у дома Пеликана, он что–то говорит мне, но речь настолько медленная, что я не разбираю ни слова.

– Ты как?

– Спсибо.

– Что «спасибо»? Чувствуешь себя как?

– Спсибо. Рнрмрлг.

– Домой идёшь?

– [кивает]

– Тогда пока.

Он вцепляется в моё плечо, «5 минут», стоим пять минут, ноги Пеликана подкашиваются каждые пять секунд, глаза закрыты, руки болтаются, голова опущена.

– Всё, давай, я пойду.

Он просыпается, щупает свои карманы, находит полный шприц, прячет в сумку, вяло машет рукой и уходит. Я жду, пока не хлопнет входная дверь. Хлоп. Ухожу. Я ещё буду вспоминать и ценить те полчаса после рехаба, когда Пеликан был похож на себя, – он даст мне достаточно времени для сравнения.

Потом он мне расскажет, как с героина его пересадили на метадон в этом рехабе, плюс – чистые шприцы, минусы – всё остальное, начиная со снижения дозы, метадоновые ломки, витамины, сносное питание, тупые торчки (к которым он себя не причислял), врачи, врачи, которые таковые только по табличке на двери, гоп–охрана, продающая водку за большие бабки, а потом показывающая пальцем на тех, кто пил, нарушение правил, изоляция, круглосуточное наблюдение, туалет с сопровождением. Он описывал рехаб как самое ужасное место, в котором он побывал за всю жизнь, «кроме пизды моей матери», что в рехабе стало хуже, чем до него, «обострились болезни». Пеликан врал, пиздил как обычно – он пополнел, но не критично, цвет лица стал лучше и вообще он говорил связно, естественно, до первой дозы. Он не врал в одном – не говорил, что доза будет последней или предпоследней. Через месяц родственники снова отправили его в рехаб, но уже в другой – он приехал туда на скорой. Оттуда он не сбегал, пробыл сколько нужно, потом у него было что–то вроде домашнего ареста и пообщаться с ним не было возможности. И в итоге он сбежал и из–под «домашнего ареста» – это его предпоследний побег. Я не видел его полгода.

Началось «Бутово» – весь его бизнес накрылся, денег на героин не было и он перешёл на аптечный стафф. В Бутово была аптека, где любой нарик мог купить кодеиносодержащие и другие препараты из рациона пациентов психиатрических клиник, ассортимент постоянно пополнялся чем–то новым, сначала в аптеке принимали поддельные рецепты, но потом и от этого отказались – все понимали, зачем они сюда приходят.

Я ездил туда с Пеликаном раза три или четыре, буквально носил его туда и обратно, около аптеки, похоже, никогда не убирались – шприцы, упаковки, ампулы, вата – и мне было интересно, во сколько им обходится такая торговля и кому они платят. Нарики понимали, что я не один из них, поэтому просили деньги и сигареты, я покупал пачками им чистые машины, хотя они стоили копейки, но эта статья расходов не вписывалась в их ежедневный бюджет. Понятно, что они все друг друга знали, у кого–то даже были силы и желание работать время от времени, но сюда они приходили каждый день.

Наши совместные с Пеликаном поездки в Бутово закончились, когда нарики сели мне на шею и начали воспринимать мою помощь как должное. «Наркоман всегда врёт» – Пеликан заебал меня этой фразой, и врал, но денег не просил. Когда кто–то из его бутовских знакомых хотел залезть мне в карман, Пеликан не стал его оправдывать, при этом из дома он воровал регулярно – только деньги, чтобы не заморачиваться с перепродажами, мелочь, буквально мелочь – рубль, два, десять. Доступа к более крупным номиналам у него не было.

Аптеку всё–таки прикрыли, Пеликана снова засунули в рехаб подальше от дома, но и эта попытка провалилась. На него не плюнули – оставили в покое, больше никакого принуждения – всё равно идти ему не к кому, некуда, не на что, нога, на которую он хромал, так и не зажила, а чтобы взять такси или сесть в автобус – деньги, откуда он их возьмёт? И Пеликан всё же продаёт свою технику – компы, ноуты, микшеры, игровые приставки – постепенно, растягивая продажу на месяц.

Находиться с ним рядом было тяжело, даже минуты, я сбегал от него, избегал, я шёл к Миднайт. Она похудела, её грудь стала ещё выразительнее, черты лица жёстче, она не скрывала морщины, которые её и не старили, она по–прежнему в форме и знает об этом.

Между нами давно уже не было препятствий – в разговорах, в сексе, но это не сказывалось на качестве, секс с Миднайт мне не надоедал, мне не надоедала сама Миднайт, я не знаю, как она вела себя в семье – с Филом, с Дэнни – я уверен, что она не меняет маски в зависимости от того, кто перед ней находится. У неё их просто нет.

Целуя Миднайт в губы, покусывая её соски и мочки ушей, вылизывая её великолепную пизду, мне всегда хотелось спросить её, кто у неё есть сейчас или был в прошлом, кому ещё доступно то, что доступно сейчас мне. Я всё–таки спросил её однажды.

– Рэ, ты заметил, я уверена, что со мной произошли изменения – как минимум я начала нервничать сильнее обычного. Заметил?

– Прости, Миднайт, но нет. Наверное, я эгоист.

– О, ну ты загнул, хахаха. Мне бы ещё парочку таких «эгоистов», хахаха, нет, многовато. Ты меня полностью удовлетворяешь. Так вот, нервы. Это из–за Дэнни. Тебе нужно поговорить с ним. Чем быстрее ты это сделаешь, тем быстрее всем нам станет лучше и спокойнее.

Дэнни? Какого хрена.

– А что Дэнни? Достаёт тебя как–то?

– Нет–нет, мы же почти не общаемся, ты помнишь эту историю.

– Помню. Почему я не могу поговорить с тобой?

– Ох, Рэ.. Это действительно сложно. И необычно, наверное. Нет, я не могу, прости меня, пожалуйста.

Мы курим, я разглядываю Миднайт – она не прячет взгляд, не смотрит мимо или сквозь меня, она ждёт.

– Рэ, поговори с Дэнни, у меня слов уже нет, я так напряжена, что готова расплакаться, только это не поможет. Я очень тебя прошу, Рэ. Могу сказать только, что сама виновата.

– В чём?

–

Одеваюсь, думаю, как выцепить Дэнни – иногда это не легче, чем искать Пеликана по аптекам – целую Миднайт в лоб и выхожу в подъезд. Миднайт показывает мне «victory».

Закуриваю и иду к дому. Около моего подъезда стоит Пеликан. Грязный, немытые сальные волосы, какие–то стоптанные ботинки, джинсы на размер–два больше, он и пахнет как начинающий бомж, переминается с ноги на ногу, извиняющимся тоном начинает

– Рэ, привет, можешь впустить меня в подъезд?

Нет. Нет. И заканчивает

– Нужно вмазаться. Пожалуйста.

Голос трясётся, его самого потряхивает. В подъезд я его точно пускать не буду. Звоню Джону, спрашиваю, свободна ли у него баня и можно ли туда прийти. С Пеликаном. Джон грубит, злится и после размышлений отвечает, что мы можем прийти в пустой сарай, тем тепло, есть свет и лавка,

– И никто ничем потом не заразится.

Джооон, ну хоть ты-то.. Говорю об этом Пеликану – ему всё равно, лишь бы не на улице.

Идём к Джону, очень медленно, проходим в сарай, я снимаю куртку, даю сигарету Пеликану, его уже сильно трясёт и сам прикурить он не может, помогаю, смотрю, как он достаёт и складывает, как головоломку, свои "девайсы".

– Ёб твою мать, ты на чём сидишь теперь?

– Рэ, не ругайся, пожалуйста.

–

Я не нахожу, что ему ответить. Смотрю на названия – нафтизин, димедрол. Пеликан просит помочь. Перетираю в порошок димедрол, засыпаю его в баночку из–под валерианки, капаю туда треть флакона нафтизина и трясу до состояния более–менее однородной массы. Снимаю крышку, Пеликан берёт шприц, грязный, набирает жидкость из баночки, выпускает воздух, откладывает шприц, снимает куртку, отворачивает рукав свитера до плеча.

– Бля..

Там, где локтевой сустав, сгиб, у Пеликана дыра диаметром в пару сантиметров и в глубину столько же. Чёрная, с запёкшейся внутри кровью. Рука сильно опухшая, как и весь Пеликан, ни одной живой вены там давно уже нет. Но он мнёт свою руку, бьёт – это, скорее, привычка, чем осознанное желание найти вену, удары слабые, пальцы в кулак не сжимаются, я вижу ещё несколько чёрных дырок, но размером поменьше.

– Блядь, Рэ, ничего не получается..

Пеликан берёт шприц, заносит его над рукой, думает, разговаривает сам с собой, подносит к самой большой дырке и аккуратно пронзает иглой гнойно–кровяную корку. Ему больно, но без дозы будет ещё больнее, вставив иглу почти на полную, опустошает шприц. Зависает на пару секунд, бросает шприц на лавку, не обращает внимания на кровь, вытекающую из руки, тянется к куртке, достаёт из внутреннего кармана 0.5 самой дешёвой водки, просит открутить крышку и выпивает одним глотком половину. Его вырубает.

Мне не мерзко, подобные вещи не производят на меня впечатления, я просто смотрю, разглядываю его руки, думаю о Миднайт, какие руки у неё – худые, но сильные, могла бы она довести себя до такого, нет, не могла бы, у неё свои «наркотики», да, тоже связанные с проникновением, с кровью, с изменением сознания, приходом и отходняками, она выбирает хуй, а не иглу. А мог бы я быть Пеликаном? Мог бы, конечно. Я посмотрел на свои руки – шрамы, они тоже были дырками, но затянулись. Пеликан падает с лавки.

Хочу поднять его, посадить или положить обратно, он в отключке, пускает слюни на пол из необработанных досок, под носом засохшие сопли, свитер весь в собачьей шерсти, он не толстый, он опухший, оплывший, татуировка на запястье расплылась, звезда превратилась в очко.

Нет, я не был для него тем, кто говорил бы стандартные вещи о вреде, о завязке, о полном прекращении. Я сказал ему раз, второй, ну, может, ещё третий и четвёртый – он аргументированно, в меру своих угасающих умственных способностей, отвечал, почему не перестанет, не может перестать, не хочет и ему это нравится. Врал, изворачивался, хотя мог обойтись без этого – я не его реабилитолог, я могу помочь, не более. Могу возиться с ним как нянька, относить его домой, к двери, звонить и уходить, чтобы его родственники не думали, что я его поощряю или достаю стафф. И я начал пускать его в подъезд, он ставился, выпивал и отключался, мог пролежать ночь, день, я кормил его через силу, прогонял, чтобы снова позже пустить, помогать и следить, чтобы его не трогали. Я ни разу не пустил его в свою квартиру – он просил, я врал, он врал и мы понимали друг друга, почему он не сможет зайти, я просил его помыться, почистить или сменить одежду,

– Когда я иду под душ, мне будто миллион иголок под кожу загоняют, самая горячая вода кажется ледяной. Я сильно воняю? Вытираюсь влажными полотенцами..

– не носить пальто летом, чистить зубы, которых уже и не осталось, одни гниющие осколки и кровоточащие дёсны.. Пеликан кивал, типа признавал свою вину, а потом говорил одну и ту же фразу, и, наверное, в этом он не врал.

– Рэ, не бросай меня, пожалуйста, мне больше не к кому обратиться. Посмотри на меня – ко мне даже прикасаться никто не захочет. Я не знаю, как сказать, что я тебе очень благодарен. Хочешь, встану на колени и буду вылизывать твои ботинки?

Мои слова, что всё нормально, не доходили до него – он очень боялся остаться один. Для вмазки ему нужна была компания, даже из одного человека – меня.

Я только что пришёл от Миднайт – сегодня она распсиховалась, сказала, что Дэнни не появляется дома уже дней пять, телефон включен, но трубку он не берёт. Не знаю, как её успокаивать, мы выпили пива, я сказал, что найду Дэнни и ушёл. Дома я приготовил пасту с морепродуктами и хотел посмотреть кино, уже всё подготовил и услышал слабый стук в окно. Пеликан. Зовёт меня на улицу. Скриплю зубами, беру банку пива и выхожу.

– Рэ, я не могу один. Постоишь со мной рядом, пока я вмажусь, а?

Из–за отсутствия зубов его речь совсем неразборчива, я понимаю, что он говорит, потому что успел привыкнуть. Только не в подъезде, говорю я с собой, Пеликан уже обоссался – мокрое пятно между ног, мокрая правая штанина до колена.

– Пошли за помойку.

– А там никого нет? Нас никто не увидит?

– Нет.

Потому что уже полпервого ночи, рядом с этой помойкой нет никаких точек притяжения для кого бы то ни было.

– Прости, Рэ.

Заходим за бетонный забор, который отделяет несколько мусорных баков от окружающего пространства. Я сажусь на какое–то старое ведро, перевернув его проржавевшим дном вверх, Пеликан остаётся на ногах. Даёт мне пузырёк, таблетки и капли, растолочь, залить, взболтать, набираю в машину, держу. Ничего не видно, включаю фонарик в телефоне. Пеликан бубнит

– О, отлично.

– и снимает сначала штаны, а следом и трусы. Паховые впадины тоже в дырках, таких же, какие я видел на его руках, дырки на лобке, на ляжках, Пеликан отворачивается поссать – на коленях сзади дырки вообще безразмерные, когда он напрягает или сгибает ноги, начинает вытекать кровяной гной. Или гнойная кровь – не знаю, какой субстанции больше в общем объёме.

У шприца погнулась игла, говорю об этом Пеликану, он машет рукой, нащупывает место для укола, пытается найти впавшие вены, он еле–еле держится на ногах, берёт у меня шприц и ставится в одну из дыр где–то под мошонкой. Ему по–прежнему больно, но он молчит, сосредоточенно вгоняет иглу, прикусив нижнюю губу.

– Да, есть. Ох бля..

Вынимает шприц, не выкидывает, даже такой, с погнувшейся иглой, кладёт его в пакет к пузырьку, таблеткам и каплям, одевается, выпивает 0.5 в два захода, предлагаю ему присесть, игнорирует или не понимает, прячет пакет с «девайсами» во внутренний карман куртки и продолжает стоять, его шатает, ноги подкашиваются. На второй штанине постепенно проявляется свежий след от мочи.

– Я уже не контролирую.. Не могу..

Пеликан выговаривает это с трудом и падает. Проверяю пульс – есть. Сижу рядом с ним около часа, когда он начинает храпеть, взваливаю на плечи и несу домой. Его там ждут; говорю, что нашёл за помойкой, что он спит, разбудить его не смог, поэтому принёс домой. Я ухожу под причитание и плач двух женщин.

Глупо сводить всё к «выбору», иногда выбрать нельзя, не ты определяешь выбор, а выбор определяет тебя. Можно избежать первого раза, второго, любого из последующих, не иметь представления, закрыть глаза и уши, абстрагироваться – будут люди, которые знают, к чему их приведёт привычка, они знают, они хорошо осведомлены, а потому не останавливаются. Удовлетворив сиюминутное желание, а не подавив его, они дрейфуют во времени, чувствуя иллюзорность «реальности».

Пеликан умер через четыре месяца после нашей последней встречи за мусорными контейнерами. Он долго гнил, системы организма часто отказывали, разложение затронуло почти все важные органы, предсказуемые последствия, ожидаемые и закономерные. Пеликан знал, что он делает, что должен сделать. И знал, как этого достичь. Тело как полигон для осознанных испытаний. Полигон – Пеликан.

 И если бы я засунул саксофон ему в задницу, намазав мундштук уксусом или соляной кислотой, это ровным счётом ни на что не повлияло бы. И ничего не изменило. Он сыграл бы "Unforgiven" жопой и отправился за последней дозой. Что он в итоге и сделал.

Хуила ты картавая.

Party 12

Рэ и я сидим у него дома. Скорее полулежим – я попросил его разложить диван, чтобы у нас, чтобы между нами было пространство, не разделяющее, не отдаляющее, а такое, где концентрировалось напряжение, его – от предстоящего разговора, тема которого, мне кажется, ему неизвестна, и моё – необъяснимое. Я уверен, что напряжение уйдёт, как только мы заговорим, пока же мы молча курим, я принёс шесть «Мёрфис» и пару косяков, всё это разложено на диване, Рэ пожарит миндаль и арахис, его, очевидно, гнетёт необходимость начинать разговор, поэтому он не спешит, отдаёт инициативу мне. Я не сбежал, как подумала Миднайт – провёл пару недель у одной из своих знакомых, не выходил из квартиры ни разу, она работала с утра до вечера, а ночью мы говорили, обычно с часу до пяти, она выкраивала два–три часа на сон и уходила. Я ходил к ней и раньше, одно время мы были парой, но у меня на неё не вставал. Пиздец. Она могла отсасывать, вертеть своей пиздой по–всякому, пихать сиськи мне в лицо, дрочить до онемения рук – я не реагировал, нет, мой хуй не реагировал, а остальной Дэнни хотел её, но желание не давало твёрдости. Я ебал её пальцами, вибратором, чем–нибудь ещё, только не своим собственным хуем. Ей было достаточно, члены из человеческой кожи её вообще не интересовали, о чём она и сказала мне, облизывая пластиковый поебунчик. Я не пересекался с ней в течение года – до последнего двухнедельного «отдыха».

Я рассказал об этом Рэ за то время, что раздевался и доставал пиво из пакета, чтобы разрядить обстановку. «Честность – вот что нас объединяет».

– Ничего не изменилось, Рэ – на неё одну не реагирую, но её мысли и то, как она их преподносит, намного интереснее её пизды.

Он безразлично кивал, вспоминая, шевеля пыль на полках памяти, что у него–то чаще были дырки, которые интереснее мыслей того тела, в котором они находятся. Ебать и не слушать, не засорять мозги. Ну, Миднайт, ещё кто–то – исключения, всё–таки большинство решений принял его хуй.

Потом он ушёл жарить орехи, вернулся в комнату и вот уже минут десять мы молчим. Я закинул одну руку на спинку дивана, другой растираю пепел в пепельнице. Я должен выглядеть раскованным, в шашки сейчас поиграем, ага, а Рэ зажат, ссутулился, будто признаёт свою вину, избегает контакта с моими глазами, наблюдая только за движениями моих рук. Когда Рэ потянулся к банке пива, я перехватил его руку, он вздрогнул, но глаза не поднял. Я держу его за запястье, то усиливая, то ослабляя хватку, чувствую кости, давлю на них – типа массирую, отпускаю руку.

– Пульс щупал, хахаха, а то выглядишь как–то мёртво.

Рэ рассматривает своё запястье таким взглядом, будто я ему новую кисть пришил. На меня он так и не смотрит и к пиву больше не тянется. Беру банку, открываю и протягиваю ему. Он ждёт – уровень недоверия зашкаливает, ожидание разговора, ожидание очередной «шутки» от меня, бери уже, ссыкун, и начнём.

Он всё же берёт банку, проливает на себя немного пива, неуклюже отряхивается, отпивает и смотрит мне в глаза. Наконец–то! И я не понимаю, почему сегодня злость перевешивает всё остальное, это же Рэ, но логическая цепочка неумолима – «Рэ – Миднайт – ЧУВСТВА». Несколько раз сглатываю, провожу рукой по щетине на лице, закуриваю, миндаль такой ароматный, беру один орешек, разглядываю и пробую, выпускаю дым, закрываю глаза на секунду.

– Рэ, помнишь мой старый диван? Тот самый, который мы с тобой продавливали столько лет своими ленивыми жопами за охуительно интересными разговорами.

Рэ почти незаметно кивает. Что, звоночек не звенел, когда я нервничал и срывался, если Миднайт заходила ко мне в комнату там был ты? Давай, бля, ты уже должен понять, к чему я веду, к кому, вякни мне в ответ хоть что–нибудь. А ни хуя ты не вякнешь, дружок, смотришь только своими поросячьими глазками, грустно тебе, печально, может, молочка принести? Сейчас–сейчас, нужно всего лишь заставить Миднайт войти в период лактации, хахаха.

– Мне пришлось его выкинуть и заменить новым.

Играешь со мной что ли? Никаких внешних реакций. Мы же друзья, Рэ, расслабься, покажи мне, что ты сейчас ощущаешь.

– А ты знаешь, как я не люблю делать срочные покупки, не хочу покупать только потому что «надо». Я мог бы и на полу спать..

Зашевелился вроде. Один глоток, второй, один орешек, ещё три, ну, ну, хули ты рот открыл, если говорить не планируешь?! Похоже, я и сам уже занервничал. Время для косяка. Нет, не время, подожди.

– Но на полу тоже кое–какие следы могут быть, не хочу с этим соприкасаться, не хочу..

– Дэнни, я тебя понял. Да, мы занимались любовью с Миднайт на твоём диване. Примерно год.

«На твоём диване» – неверный акцент, Рэ, «занимались любовью» – вот правильная метка. Любовью. Любовь.

– Твоя мама..

– Твоя, блядь, мама! Зачем? Что за хуйня у вас уже год происходит? Я и раньше предполагал, что ты поёбываешь её – твои реакции на её присутствие, направление взгляда, уголки твоих сучьих губ, ну, месяцев десять, допустим,  назад где–то вспыхнуло предположение, думал, что расскажешь – опровергнешь, ты ж не можешь, хахаха, не каждый день мои друзья ебут мою мать, а тут получается – именно каждый день. Ну, вперёд, рассказывай.

Его запал исчез. Только назад даже тропинки нет, сзади стена, мягкая, но не сломаешь – тело Миднайт.

– Я никуда не тороплюсь, подожду, пока ты сложишь слова в предложения, мне же интересно, как вообще это получилось.

– Дэнни, я не могу с тобой говорить, когда ты настолько злой. Мои слова могут не дойти..

– Не рисуй мне свою перспективу, я и сам неплохо рисовать умею. Расскажи как есть.

Я чувствую, что размяк. Агрессия ушла, злость ушла. Я готов слушать.

– Рэ, честность.

– Как–то мы с тобой говорили, потом ты прервал разговор, я подумал, что ты немного не в себе был, наговорил мне странных вещей и ушёл.

– Да, помню.

– Ты ушёл, пришла Миднайт, мы поговорили, она за тебя переживала, а потом.. Я не буду подбирать слова, ладно? Скажу как было.

– Всё нормально.

– Ну вот. Попросила выебать её, «если у меня смелости хватит».

– Ну и ты, конечно же, за хуем в карман не полез, сразу штаны с трусами стянул.

– Не сразу, Дэнни, не сразу. Сначала вылизал её.

Чё?! Ни хуя себе уверенность разливается в воздухе!

– И как?

– Дэнни, тебе нужны подробности? Мне очень некомфортно рассказывать такое тебе о твоей же матери, я еле удерживаюсь от того, чтобы отвечать на каждую твою издёвку. Прости меня, Дэнни, это не должно было так долго продолжаться.

Так длинно и так глубоко. Нет, сучок, ты и подробности мне расскажешь. Сравню.

– А, не умножай штампы. Рассказывай.

– Нет, Дэнни, не буду.

Реагирую быстро на его слова, не думая – хватаю его одной рукой за горло, в другой держу сигарету. Рэ не отшатывается, сидит как замороженный, но я чувствую, что кожа тёплая, я чувствую его пульс. Сдавливаю сильнее, ещё сильнее – у него слезятся глаза, он перестаёт дышать. Взгляд не отводит, я тоже.

– Расскажи мне, Рэ, как вы трахались.

Отпускаю горло, но руку не отвожу, хлопаю Рэ по плечу, щёлкаю пальцами у него перед глазами – я добрый доктор, лечить даже не пытаюсь.

Молчим. Я снова думаю о косяке, но если мы его запалим, то расслабимся, Рэ надо бы расслабиться – плавность речи, мельчайшие подробности, а мне – пока нет, нахлынет сопереживание, сочувствие, реакции замедлятся, нет, не сейчас.

– Дэнни, если тебе хочется подраться – хорошо, давай сделаем это. Но твоей грушей я не буду.

Не будешь, я знаю.

– Объясни мне, зачем тебе нужны эти подробности? Тебе будет приятно слушать?

Правильные вопросы, Рэ.

– А, Дэнни?

Я молчу. Криво улыбаюсь, болтая банкой пива в руке, смотрю в пол – изображаю размышление и торг.

– Что, необходимо тебе знать, что у неё пизда такая узкая, что можно кончить за тридцать секунд? Что она глотает, что сосёт как безумная, что любит ебать сама, а?

Умничка! Заговорил. Не так много ресурсов пришлось задействовать.

– Это всё такие вещи, которые можно сказать о любой девушке.

Хук —

– Но она не "любая", она моя мама, Рэ.

Оценка сказанного, осознание, а вот с принятием могут быть проблемы. Закрепим материал.