Лиззи

Алена Дмитриевна вздохнула и перекрестилась.

– Когда я была против? Всю жизнь отдала… для доченьки ничего не жалко. Лишь бы ей счастье было. А государству спасибо большое. Лизонька, я постель твою убрала. В твоей комнате. Останешься ночевать, рыбонька?

– Нет! – отрубила Лиза.

– Алена Дмитриевна! – вмешался я – Вам плохо, я вижу. Давайте мы поможем Вам? И в магазин не мешало бы сходить, хорошо?

Пол дня мы провозились с уборкой. Хозяйка главным образом сидела в кресле и кивала головой, приговаривая:

– Вот спасибо, родные. Спасибо, милые. Рученьки-ножки меня совсем не слушают, а то бы я помогла.

Сбегал я и в магазин. Приволок две сумки продуктов, забив ими холодильник. Купил и чайник, взамен уже утерянному (или пропитому?) вместе с чаем. Лиза убирала свою комнату сама. Иногда она выходила из нее с заплаканными глазами и бросала в общую кучу какие-то бумаги и фотографии. Я не выдержал и спросил.

– Фотографии-то не жалко?

– Нет – сухо ответила Лиза – мне всю эту гребаную жизнь не жалко. Все. Точка.

После уборки Алена Дмитриевна прилегла в постель. Я поставил у изголовья тарелку с пирожными и накрыл хозяйку покрывалом.

– Вздремните, Алена Дмитриевна, Вам легче станет. А проснетесь – пирожное съешьте. В холодильнике молоко сметана, мясо, колбаса. Вам надолго хватит. Отлежитесь Поправляйтесь. Мы обязательно еще заедем. Ладно? И не пейте, пожалуйста, дайте себе отдых…

– Кто Вы? – опять спросила Алена Дмитриевна меня растерянно.

– Не важно. Спите.

Вечером мы сидели с Лизой на берегу реки. Она была непривычно спокойна и задумчива. Я бесцельно бросал мелкие камешки в воду. Жулька, как сфинкс, лежал, скрестив лапы и глядя на другой берег.

– Олег, – спросила она – а ты думаешь, что меня еще можно научить чему-нибудь?

– Конечно! Любого можно.

– Я знаешь, чего подумала? А вот если я научусь… всему-всему! Мне тогда уже восемнадцать исполнится… Ты возьмешь тогда меня замуж?

– Я уже старенький буду тогда совсем…

– Я серьезно. Я же вижу… Ты Университет кончил. Тебе скучно со мной? Но я тоже могу в Университет поступить? Могу? Мне главное, чтоб цель была. Я тогда много чего могу. Если ты мне поможешь. Могу даже матом не ругаться. Вот прямо сейчас. Курить могу бросить. Книжки читать. Я ведь в детстве много читала. У меня любимая книга была – про Чиполлино. Джани Родари, слыхал? Ты думаешь, мне этот Яшка больно нужен? Да пошел он!… Я жить хочу красиво. Бабушка говорит, что это грешно. А почему грешно? Вот мама моя, она что, правильно живет? Как свинья…

– Лиза, мы же говорили с тобой…

– Да, помню… Мама и все такое… Но ты же сам видел ее. Разве ее можно любить?

– Трудно. Но жалеть можно.

– А что ей в этой жалости?

– Не знаю. Но знаю, что жалеть – это самое близкое к слову любить…

– Как Жулика? Когда ему перебили лапку? Он тогда едва до дому доковылял, бедняга.

– Жулька, котенок брошенный, больной… мы что, за красоту их жалеем? Любим?

– А за что?

– Не знаю, Лиз. Люди над этим вопросом бьются веками, а ответа нет. Любим и все. И может быть хорошо, что ответа не знаем. Потому что ответа нет, а любовь есть. Ну и ладно…

Мы смотрели на Жулика, а он чувствовал себя под нашими взглядами неуютно, как будто спрашивая: «ну чего вы от меня хотите-то? Могу хвостом повилять, если вам будет приятно». Грязный хвост и правда стукнул пару раз об землю.

Я потянул ему руку и он деликатно понюхал ее, опять же как будто говоря: «знаю, что там ничего нет, но если тебе так нравится этот обман, сделаю вид, что ожидал найти в ладони вкусненькое».

– Какой-то урод лапу перебил весной – Лиза потрепала Жульку за холку – скулил всю ночь. И я плакала. А бабушка бранилась. Она любит браниться. Бабуля у меня сильная… Она рассказывала как во время войны они жили тут в лесочке, на другом берегу, в землянке, с братиком и сестрой. Дядей Сашей, и тетей Зиной. Дом наш немцы спалили вместе со всей деревней, чтоб партизан отвадить… И сами жили в лесу, в землянках, а рядом бабуля с братом и сестрой и мамашей, в своей землянке… И вот как-то у Зины разболелся зуб. Мамаша отвела ее в немецкий лагерь, показывает: зуб, мол, болит у дитяти. Так немцы ее к своему фельдшеру отвели и тот зуб выдернул, молочный, наверное. А потом солдаты собрались, Зине конфет насыпали в подол и шоколадку бабке дали в дорогу… Она рассказывала: лопочут, говорит, по-своему и всякий норовит Зину по голове погладить. Истосковались видать по своим. А может помнили, как выселяли всю семью из дома. Бабуля рассказывала, что утром приехали, и всех начали выгонять. Наши успели на телегу только стол, да стулья положить. Зинка стоит на крыльце, в руках кукла, ничего не понимает, плачет. Все вокруг плачут. А дядя Вова, полицай из нашенских, кричит: ну что воете? Не в Антарктиду, чай, отправляетесь, рядом будете! Война кончится – вернетесь…

Так всю оккупацию в лесу и прожили. А еще бабка рассказывала, корова у них была, Зорька. Она и за коня была и молока давала. Только благодаря ей и выжили. А после победы вернулись в деревню, начали строиться. Корова старая стала, молока не дает. Что делать? У нас в Острове тогда сдавали скот на мясозаготовку. За копейки. Собирали по весне с округи стадо, и – гнали в город. А собирали во-он там, за рекой, на горе, в Свеклино. Бабуля пригнала Зорьку в стадо, прутиком ее гонит, а та…

Лиза шмыгнула носом, отвернулась. Я не торопил.

– Бабуля говорит, поняла она все. Смотрит на нее, мычит, а из глаз слезы льются… Бабушка как вспоминает об этом и у самой слезы льются. «Всю войну нас спасала, говорит, мы на нее молились, а тут сама ее на казнь привела…». Всю дорогу ревела. Зинке сказали, что в колхозное стадо Зорька ушла, что там ей веселее будет»…

Я лег на спину и уставился в синее небо. Представил себе молодого, хмурого фрица в френче с закатанными рукавами и как он выводит из избы заплаканную девочку с куклой в руках, слегка подталкивает ее в спину к маме, делает знак солдатам: все готово, можно поджигать. И в ответ протяжный, долгий женский вой, вперемежку с детским плачем и черные клубы дыма, накрывшего деревню, скрип телег, лающие немецкие слова… Почему девочку звали Зина? Может быть, я ошибся? Нет, почему-то прекрасно запомнил – Зиной звали ту девочку, и вечер тот в бане с Серегой хорошо помню, и банщика, отплясывающего цыганочку на бетонном полу.

– Олег, Олег, Олег! – услышал я встревоженный голос Лизы и открыл глаза.

– Что?

– Ты чего? Скрипишь зубами, как будто рвешь кого-то. Я испугалась.

Я приподнялся на локте.

– Не бойся, Лиза. Знаешь что?

– Что? – почти шепотом спросила Лиза.

– Теперь я буду нести за тебя ответственность. И не сомневайся, я тебя не брошу. И бабушку твою не бросим. У меня есть к тебе серьезное взрослое предложение.

– Какое?

– Давай вместе начнем новую жизнь. Ты и я! Ты будешь учиться, а я начну работать! Ты не представляешь, как можно хорошо жить! Главное, выбраться на свежий воздух! Ты думаешь, что знаешь жизнь? Ни фига! Ты не знаешь жизнь. Твой мир ненастоящий! Обман! Ты увидишь настоящий и полюбишь его! Я уверен. Ты не представляешь, какое это счастье, когда можно без страха повернуться спиной к другу! Когда девчонка говорит тебе «да!», не потому что хочет получить от тебе, а потому что хочет отдать тебе! Не только тело, но и все, что у нее есть. Когда девушка смеется чисто, звонко, как ребенок, а юноша мечтает спасти ее от злодеев, потому что не представляет свою любовь без подвига. Это мир, в котором на заре можно заплакать от умиления, когда дарить радостнее, чем принимать, когда от жутких предчувствий не сжимается сердце и каждого хочется пожалеть!

Я говорил взволнованно, красиво, с нарастающим восторгом – себе ли? Ей ли? Не знаю. Знаю только, что говорил искренне и верил. Верил, что теперь все действительно будет иначе. И у нее, и у меня. Может быть, даже главным образом у меня.

Этим вечером я не сидел привычно на своем стуле у отца Георгия, а взволнованно ходил по саду.

– Надо, надо начинать жить по-новому ! Хватит киснуть. Пожалуй, открою ресторан. У меня есть на примете местечко. На Финском заливе, в Комарово. Связи в Курортном районе остались. Там дивно! Сосны, песок, все как полагается. Осенью, правда, штормит, но не беда. Кухня? Подумаем. Главное, найти стоящего повара. И хорошую команду. Никакой роскоши, золотых канделябров, цыган и прочее. Европейский стиль. Отличное качество продуктов и сдержанность. И Лизу можно прекрасно устроить. А? Что скажете?

Отец Георгий улыбался моей горячности, но похоже тоже вдохновился.

– Так Вы обдумали? Все хорошенько обдумали? Не раскаетесь?

– В чем? Я свою жизнь презираю и ненавижу. В чем я должен раскаяться? Если не получится с рестораном, начну другой проект. Сяду за книгу. Построю часовню. Полечу в космос! В монастырь уйду, наконец! Жизнь только начинается, отец Георгий. Поверьте!

– Это в Вас влюбленность говорит. Да, да! Не спорьте! Влюбленность разная бывает, не мешайте ее с грязью. Ваша – от чистого сердца. Берегите ее. И… молитесь. Как умеете. Просто просите.

– Что просить, отец Георгий?

– Как что? То, чего Вы больше всего хотите. Ведь Вы счастья всю жизнь ищите? Вот и просите Бога о благодати. Боже, даруй мне благодать Твою! Вы ее почувствуете. И почувствуете, как она уходит. Тогда делайте выводы: почему? И начинайте все сначала.

Меня распирало. Хотелось и отца Георгия облагодетельствовать.

– А почему бы Вам не принять сан? Я и церкви Вашей помог бы. Помните ту, что в Теребенях? Вы рассказывали про нее? Там ремонт нужен? Не проблема.

– Там паства нужна. Вот где проблема. Народ-то в деревнях вымирает. Да и пастырь должен быть настоящим подвижником, не мне чета. Вы мне лучше скажите, Лиза готова ли? Не фантазии ли это ее очередные?

Я с досадой пожал плечами. Говорить о том, что Лиза влюбилась или выдумала свою любовь ко мне, не хотелось. Потому что это обесценивало мои надежды и мечты. Чудо превращалось в банальную историю.

– Что бы это ни было – я не отступлю. Дело не только в ней, дело во мне. Я! Я не хочу жить по-прежнему. Мне нужно спасаться в первую очередь. А Лиза? Конечно, она еще ребенок. Так ведь мы то с Вами взрослые, опытные… Мы и поможем!

– Дай Бог, дай Бог!– проговорил про себя отец Георгий.

В этот вечер, до самой глубокой темноты, я бродил по окрестностям и вел с кем-то бесконечный разговор. Ночь мягким, теплым покрывалом ложилась на долину, посреди которой блистала лунным светом тихая река. Березовая рощица на другом берегу серебрилась. Из глубоких, темно-фиолетовых пучин неба чей-то невидимый, но осязаемый взгляд наблюдал за Землею, которая, утомившись в дневных, суетных заботах, погружалась в нервный, беспокойный сон. Взгляд утешал меня и обещал покой, но сердце мое волновалось и не хотело покоя. На окраине деревни я забрел в чащу колючих и корявых старых вишен, согнав с ветки крупную птицу, и наощупь нарвал мягких ягод. Они были восхитительно кислыми и душистыми и напомнили мне, как в детстве мы с пацанами воровали из этого сада спелые вишни у дяди Вани (да, да, как в песне!), когда он был еще жив. Юрка тогда порвал штаны на заднице, а я, споткнувшись, рассыпал ягоды из подола рубашки в крапиву, и мы ползком пытались собрать ее в темноте и давились от смеха. Вот и теперь я давился от смеха. Ел эту кислятину и смеялся. Больше всего мне хотелось, чтобы рядом была Лиза и тоже смеялась. И чтобы на душе у нее было так же чисто и радостно, как у меня. И чтобы дядя Ваня сердито рявкнул откуда-нибудь из темноты, а мы побежали бы, обдираясь, сквозь кусты в поле, чтобы там упасть в клевер и давиться от смеха, слушая его брань. Дядя Ваня был добрый старик, мы не боялись его…

А потом как хорошо было бы лежать на спине и смотреть в чей-то вечный Взгляд из глубин космоса и дерзко ему улыбаться…. Хорошо!

8 глава

Я даже сначала не узнал ее: Лиза сменила свои малиновые шорты на белое платье в горошек, которое едва закрывало ее колени и вспыхнула, когда мы с Ленкой уставились на нее, открыв рот. На наших глазах произошло чудо: из подросткового кокона неожиданно вылупилась юная девица и теперь она смущенно и растерянно смотрела на себя в зеркало в гостиной и тревожно оглядывалась на меня и сестру…

– Что? Великовато? Это мамкино, она его давно не носит. Такие еще в 70-е носили. Бабуля достала утром из сундука, носи, говорит, невеста уже.

Она крутанулась, придерживая подол, показала зеркалу язык.

–Теть Лен, ну как? Чего молчите? Нравится? А то я его сейчас выброшу на фиг.

– Я тебе выброшу. Платье, как платье. Всяко лучше, чем твои малиновые трусы.

– Шорты!

– Один черт. Сейчас шорты от трусов не отличишь…

Сегодня мы шли гулять через деревню и деревня оценила Лизино платье.

– Олег! Куда невесту повел? Под венец что ли?

– Здрасьте, тетя Настя! Не, на реку идем. Купаться.

– Привет, Олежек! Лизка, ты в кого такая уродилась? Красава! Не в меня ли? Хошь удочерю?

– Охти, тошненьки, идут! Ну здравствуйте, здравствуйте. Смотри, Олег, девка на выданье уже. Не проворонь, они нынче быстро созревают…

Лиза выступала не как пава, конечно, но и не семенила, как ребенок: гордо несла голову, не оглядывалась, стараясь не вступать в разговоры. Я тоже перестал стесняться, словно мы с Лизой узаконили наши отношения после вчерашнего. Степенно раскланивался, вступал в шутливые переговоры. Хорошо мне было. В душе нарождался какой-то позыв, который всегда беспокоил меня сладким предчувствием перед большим, решительным делом. Июльское утро разгоралось во всем своем великолепии. Синее небо было чистым. Становилось жарко, несмотря на раннее время.

На берегу Лиза взяла меня под руку, и я впервые почувствовал робость. Это явно была робость мужчины перед красивой женщиной. Этого еще только не хватало! Лиза – красивая женщина?! Наваждение было так сильно, что я сердито выдернул руку и откашлялся. Лиза не обиделась, только опустила голову, улыбаясь. Понимала ли она уже, какой силой обладает? Надеюсь, нет, потому что с этим пониманием и уходит очарование невинного детства, а мне до смерти хотелось видеть в ней еще ребенка.

– Яша приходил – вдруг сказала она буднично.

Я оторопело остановился.

– Как? Когда приходил? Зачем?!

– Вчера. Когда мы в город уезжали. Бабушка сказала сегодня утром. Забежал на пять минут, спешил куда-то. Про тебя спрашивал.

– Черт…

Мы присели на своем любимом месте. Лиза аккуратно поправила платье, обняла колени.

– Олег!

– Оу?

– Я вчера часа три не могла заснуть. Замучила бабушку разговорами. Она ведь, оказывается, тебя помнит еще маленьким. Как вы с тетей Леной по садам лазили. Не стыдно? Я вот думаю, что не стыдно. А когда становится стыдно? Вот если я сейчас залезу в чужой сад – это уже стыдно?

– Конечно.

– Значит я уже взрослая? Да?

– Софистка ты. Лучше скажи, что Яшка твой задумал?

– А мне что? Я про него забыла совсем. У него свой табор, у меня свой. А что такое софистка?

– Умная, значит. Уболтаешь кого угодно. Не нравятся мне его визиты. Давай договоримся, придет – ты ко мне. А ему скажи, что хочу, мол, поговорить с ним. Дело есть. Серьезное.

– Скажу… А ты что, драться с ним будешь? За меня?

– А надо? Ты хочешь?

Лиза зажмурилась, пожала плечами.

– Я же не знаю. А вдруг он меня с собой позовет? Тогда что?

– Езжай.

– Шутишь? Как это езжай?

– Ну вот что, дорогая. – я почувствовал, как закипает злость – Будем считать, что это последний наш разговор на эту тему. Хочешь ехать с Яшкой, с кем угодно – езжай. Я тебе не муж, и не отец. Уговаривать не стану. Но и обратной дороги тоже не будет. Никаких «простите, я больше не буду!» Это не ко мне. Я предлагаю только один раз. Но по серьезному, понятно?!

Взглянув на нее, я запнулся. Лиза побледнела, губы ее запрыгали.

– Ты… зачем ты… так? Я не… я не… хотела!

Она разревелась. Женщина вмиг исчезла. Плакал обиженный, испуганный ребенок и сразу стало заметно, что платье на ней с чужого плеча и на плечах краснели царапины… Оглянувшись по сторонам, я крепко обнял ее, тихо приговаривая какие- то слова утешения. Лиза затихла. Потом прогудела мне куда-то в подмышку.

– Специально сегодня Жулика не взяла.

– Специально?

– Чтоб не мешал нам. Я хотела, чтоб вообще никто не мешал нам. Чтоб мы целый день были одни. Я хотела тебе так много сказать.

– Вот мы и одни. Говори…

– Я хотела сказать… что я не такая как ты думаешь. Я и бабушку люблю и маму… жалею. Только ты не знаешь, как она меня мучила. Она и про Яшку знает, и сосед к нам приходил, деньги ей предлагал за меня. А она деньги взяла и пропила, а меня потом прятала… она когда выпьет вообще на человека не похожа. Знаешь, как трудно жалеть тогда? Яшка говорит, что мир так устроен, что надо приноравливаться. Что я с ним буду как за каменной стеной. Прости, что я опять про него! А я не хочу! Я хочу по-новому! Только не знаю как!

Она опять разрыдалась. Я тогда подумал, каюсь, что взваливаю на плечи ношу непосильную.

Купаться в этот день Лиза отказалась. Краснея, объяснила

– Не могу сегодня. Ну, ты понимаешь…

А я плавал долго и вдоль и поперек течения реки пока не занемели плечи. Лиза дожидалась на берегу, привычно воткнув в уши наушники. Она что-то мычала нечленораздельно, лицо ее было красным от слез, меня она даже не заметила, пока я не выключил плеер.

– Ой! Ты?

– Как это ни странно. Буланову слушаешь?

– Как догадался?

– Не трудно. Достаточно посмотреть на твое мокрое лицо. Что там у тебя, ну-ка? Ага, так я и знал – «Не плачь»…

– Ты только не смейся… Она знаешь почему так поет? У нее жених умер. От рака. Она любила его больше жизни. И поэтому в певицы пошла. Хотела, чтоб он не только в ее памяти остался. А когда поет – то всегда плачет, потому что он как будто рядом стоит и смотрит на нее. Любит.А сейчас слушала и – нас с тобой представляла зачем -то. Ну так просто…

– По-моему ты раньше что-то другое про него говорила.

– Люди-то по-разному говорят, вот и я говорю.

– Ну и зря. У нас с тобой веселее будет.

– Ты думаешь?

– А как же? Зачем тогда и начинать?

– Вам мальчикам хорошо – с важностью сказала Лиза, кому-то явно подыгрывая интонацией – а нам приходится думать и о себе и о потомстве.

Я не засмеялся, потому что вообще-то почему-то грустно было.

9 глава

Следующим утром мы с сестрой завтракали одни.

– Твоя загуляла где-то – подначила Ленка, с удовольствием прихлебывая бразильский кофе из огромной чашки. Слышал, что ее Яшка объявился?

– Он уже «ее»?

– А куда деваться? Весной не разлей вода были. Гляди, тебе еще придется с ним встретиться. Я понимаю, что он не твой уровень, как говориться. И все-таки… Он дурной по пьянке, Олежек. Ты будь с ним поосторожнее.

Поставив чашку на стол, она уставилась на нее с глубокой печалью.

– Ох и задумал ты, брат , дело. Я до сих пор в себя прийти не могу.

Я отправился в Кузьмино кратчайшей дорогой. Сначала зашел к отцу Георгию. Мы уселись на завалинке, в тенечке.

– Жаркое нынче лето, дождя надо – отец Георгий вытер лоб и посмотрел на меня искоса. – Приходил этот… Яша. Ко мне заглянул.

– Что хотел?

– Известно, что. Лизу искал. Злой был.

– Злой – это хорошо.

– Чего ж хорошего? Вы решили, что будете делать?

– Конечно. Поговорю с ним. По-товарищески

– Как это?

– Сделаю ему предложение. Помните «Крестного отца»? От которого он не сможет отказаться.

«Крестного отца» отец Георгий не смотрел, меня не понял и лишь пожевал губами.

От отца Георгия я отправился к дому Лизы. Я почему-то торопился, бегом вскочил на крыльцо, рывком открыл дверь…. На кровати в углу свернулась калачиком Лиза. Она вскочила, увидев меня, и опять села на кровать, ладонями вытирая щеки.

– Здравия желаю! – бодро приветствовал я. – Что за траур? Что случилось?

– Случилось, сыночек, случилось. – запричитала старуха – Такое случилось, что не знаем, что теперь делать.

– Бабуль! – прикрикнула Лиза – мы же договаривались!

– Отстань! Договаривались! А договаривались, что он ножиком махал? Грозился? Договаривались, что обещал дом наш поджечь? А что тебе кричал – помнишь? Царица Небесная, спаси и защити! Глаза красные, аж пена изо рта течет – во до какой степени осатанел человек! Он, окаянный, и в Бога не верует, хотя крест носит. А мы чем провинились? Дура моя наобещала ему всякого, а я отвечай? Ты, сынок, не из милиции ли? Тут в милицию надобноть. Власть есть у нас, али нет? Ребенка ведь жалко?

Я присел на скамейку и достал сигареты. Выяснить удалось немногое. Пришел Яшка поутру. Крепко выпивший. В красной, цыганской рубахе. С порога обрушил на старуху матерную брань. Лиза забилась к стене на постели. От ругани Яша перешел к угрозам: сказал Лизе, что она скоро будет стоять на дороге, обслуживать дальнобойщиков за бутылку пива, что мать он выкинет из квартиры на помойку, где она и закончит свои дни среди крыс и мышей, а бабка сама сдохнет скора от тоски и горя. Кричал, что он главный в округе, страшный, как демон и его все боятся. Ну, по крайней мере, должны бояться. Что у него все куплено и за все заплачено. Что он может озолотить, а может и в прах вогнать. Тут баба Зося начала уже кажется сочинять с перепугу, но это было и не важно.

– Где он сейчас? – спросил я, поднимаясь.

– К дружку своему пошел к Кольке-трактористу, у него они пьют! Одним миром мазаны, окаянные!

– Олег! Не надо! – испуганно вскочила Лиза.

– Вот уж, что надо и что не надо я буду решать сам. – сердито ответил я – да и не переживай. Такие дела мне как раз не в диковинку. Тряхнем стариной. Ничего.

Я быстро шел к указанному дому, невольно кусая губы. Меня распирали знакомые, но позабытые уже чувства. Дежа вю из начала 90-х. Ребята знали за мной этот грех. Я всегда очень разумно и трезво отступал в сложных и критических ситуациях, но, когда отступать было некуда, сознание во мне отключалось, оставалась только слепая, холодная, всесокрушающая ненависть. Иногда я даже не мог понять, кому бью в морду – конкретному какому-нибудь Пете-Вите, или всему поганому миру, который загнал меня в угол, как волка и грозил спихнуть в бездну? Серега не раз потом лечил меня коньяком в бане, сердито и ласково выговаривая.

– Ты же не Берлин берешь, сдурел что ли? Витька уже в отрубе лежит, Лебедь кричит «хватит!», а ты молотишь, как кувалдой! Даже мне въехал, глянь! Нам мокрухи только не хватало сейчас. Я тебе в следующий раз брому в стакан налью, честное слово!

Колин дом дремал по сенью раскидистой липы. Перед ним стоял старый, облупившейся драндулет, у хлева трактор «Беларусь» с прицепом. Я ввалился в дом, не постучавшись. В углу за столом сидели двое. Яшку я узнал без труда. Ему было на вид лет тридцать. Смуглый, сухой, с колючими, черными глазами в глубоких глазницах, с пышными, черными усами, свисающими вниз, действительно наряженный в малиновую , шелковую рубаху с глубоким вырезом, с серебряным крестом на волосатой груди. Похоже, Яша нес свой цыганский бренд с гордостью, вызовом и угрозой. Наверное, и с выгодой для себя. Напротив него сидел слегка оплывший, красномордый Коля с всклокоченными, словно после сна, льняными кудрями. Он и взревел, увидев меня.

– Ааа! Какие гости! И без охраны! Заходи, братан, выпей с нами!

Яков заметно подобрался и нахмурился.

Я облокотился на дверной косяк и достал сигарету. Пальцы не дрожали, хотя виски пульсировали, как бешенные.

– Не хочу.

– Стопочку? Водка чистая. Паленую не пьем.

– Тебя вроде Коля зовут? Так вот, Коля, я с незнакомыми людьми водку не пью. А вдруг козел какой-нибудь? Потом не отмоешься. У тебя ведь на роже не написано, кто ты такой. Просто чушок подзаборный или хуже того?

Коля с трудом переваривал свежую информацию и судя по вспотевшему лбу, остался ею недоволен. Он стал медленно подниматься со стула, вопросительно глядя то на Яшку, который сидел, опустив голову, то на меня.

– Я не понял, в натуре, это про кого ты?

– Про тебя, Коля, про тебя. Ты присаживайся, Коля, в ногах правды нет. Мы с тобой после потолкуем, а пока вот я хочу с этим товарищем побазарить. Пригорюнился он что-то.

Яшка вскинул голову и обжег меня взглядом.

– Ты про кого это сказал, дятел? Крутой что ли?

– Дятел, Яша, это ты. Стучишь куму помаленьку, а? Фартовый, говоришь? Удивительно, столько лет дурью балуешься, и – на воле! Не бывает так, Яша, не бывает. Ну, да ладно, за язык свой длинный тоже ответишь. А ну-ка встал и пошел!

Я обогнул дом и обернулся, услышав за собой быстрые шаги. Яшка резко затормозил, сунув руку в карман. Несколько секунд мы смотрели в глаза друг-другу, и я понял, что Яшка пытался затмить свой страх приступом ярости, которая все никак не разгоралась и только вспыхивала неуверенно в его черных глазах, тут же угасая.