Эмма Браун

Он кивнул.

– И вот примерно две недели назад я по обыкновению написала близким моих учениц: указала день окончания занятий и попросила уведомить меня письмом, если кого-то из девочек желательно оставить на время каникул в школе. Все охотно откликнулись на мою просьбу, кроме мистера Конуэя Фицгиббона, эсквайра, отца Матильды, как вам известно.

– Что? Неужели он не позволил ей поехать домой?

– Нет, просто не ответил. Прошло еще две недели, и все это время я каждый день ждала ответа, но письма все не было. Эта проволочка вызвала у меня досаду, и я решила написать еще раз, но сегодня мне доставили с утренней почтой что бы вы думали? Мое собственное письмо! Представляете? Почтовая контора вернула его мне с извещением, да еще с каким! Впрочем, прочтите сами.

Она протянула мистеру Эллину конверт, и тот извлек из него возвращенное послание и короткую записку – пару строк, торопливо нацарапанных чьей-то рукой на листке бумаги. В записке говорилось, что в графстве Мидленд нет поместья Мей-парк и о джентльмене по имени Конуэй Фицгиббон, эсквайр, в тех местах никогда не слышали.

Прочитав записку, мистер Эллин чуть прикрыл глаза:

– Я подумать не мог, что все так плохо.

– Что? Так вам все же приходило такое в голову? Вы подозревали, что дело здесь нечисто?

– Полно вам! Я толком не знаю, что думал или подозревал. Как странно, что поместья Мей-парк не существует! Роскошный дом, дубовые деревья, олени исчезли без следа. А с ними и сам Фицгиббон! Но ведь вы его видели, разве он не приезжал в собственном экипаже?

– В собственном экипаже! – эхом откликнулась мисс Уилкокс. – В великолепной карете, да и сам он человек почтенный. Вы не думаете, что здесь все же какая-то ошибка?

– Несомненно, вышла ошибка, но когда все разъяснится, едва ли Фицгиббон или Мей-парк появятся вновь. Может, мне наведаться в Мидленд и поискать?

– О! Вы окажете мне такую любезность, мистер Эллин! Я знала, что вы бесконечно добры. Самому все разузнать – что может быть лучше?

– Это сущая безделица. А между тем что вы намерены делать с этой девочкой, с мнимой наследницей, если она и впрямь мнимая? Вы измените свое отношение к ней, дадите понять, где ее место?

– Пожалуй, нет, – задумчиво ответила мисс Уилкокс. – Не теперь. Не хочу действовать в спешке, сперва следует навести справки. Если в конце концов выяснится, что положение девочки таково, как мы полагали вначале, лучше не предпринимать ничего, о чем впоследствии я могла бы пожалеть. Нет, я не изменю своего обращения с ней, покуда не получу от вас вестей.

– Хорошо. Как вам угодно, – ответил мистер Эллин с тем холодным равнодушием, что делало его в глазах мисс Уилкокс столь желанным советчиком.

В его сухом лаконизме она находила созвучие своей погруженности в заботы суетного мира. Если мистер Эллин не возражал ей, директриса полагала, что он уже достаточно высказался. Замечания, которые он так скупо отпускал, она не желала слушать.

Мистер Эллин решил, как выразился, «наведаться» в графство Мидленд. Поручение, казалось, пришлось ему по вкусу, ибо он отличался довольно необычными пристрастиями и для осуществления своих желаний прибегал к весьма своеобразным средствам. Тайные поиски ему нравились: как видно, было в нем что-то от сыщика-любителя. Он мог провести расследование, не привлекая к себе внимания. Бесстрастное лицо мистера Эллина никогда не выражало любопытства, но ничто не могло укрыться от его недремлющего ока.

Он пробыл в отъезде около недели, и на следующий день после возвращения, как всегда невозмутимый, появился у мисс Уилкокс, словно расстался с ней только накануне. Представ перед ней с непостижимо загадочным видом, который любил при случае напускать на себя, он прежде всего сказал, что ничего не добился.

Но сколь бы ни старался мистер Эллин изобразить таинственность, ему никогда не удавалось обескуражить мисс Уилкокс. Она не находила в нем ничего загадочного. Некоторые побаивались мистера Эллина, поскольку не понимали его, ей же в голову не приходило разгадывать его характер или размышлять над особенностями натуры. Если у нее и сложилось представление о нем, сводилось оно к тому, что это человек ленивый, но любезный, предупредительный, незлобивый и немногословный, что часто бывает удобно. Что же до того, ощущается ли в нем острый ум и глубина мысли или, напротив, скудоумие и ограниченность, замкнутый он или открытый, необыкновенный или заурядный, она не видела практической пользы в ответах на эти вопросы, а потому не задавалась ими.

– Почему же мистер Эллин ничего не добился? – осведомилась мисс Уилкокс.

– Главным образом потому, что ничего нельзя было сделать.

– Так значит, он не может сказать ничего нового?

– Почти ничего, одно только: на самом деле Конуэй Фицгиббон – подставное лицо, а Мей-парк просто выдумка. Ни в Мидленде, ни в одном другом графстве Англии нет такого человека. Предания не сохранили ни такого имени, ни места. Сам оракул, хранитель памяти о событиях былых времен, сверившись со своими записями, не нашел ответа.

– Но кто же тогда тот человек, что приходил сюда, и кто это дитя?

– А вот этого я вам сказать не могу. Собственная несостоятельность заставляет меня признаться, что я ничего не добился.

– И как же мне получить свои деньги?

– Этого я вам тоже не могу сказать.

– Но мне причитается плата за жилье и обучение, вдобавок нужно выплатить жалованье учителям, – не унималась мисс Уилкокс. – Какое бесстыдство! Ущерб слишком велик, я не могу себе такого позволить.

– Живи мы в добрые старые времена, что подошло бы нам как нельзя лучше, – ответил мистер Эллин, – вы бы просто отослали мисс Матильду в Виргинию на плантации, продали бы по сходной цене и возместили затраты.

– Матильда, как же! Да еще Фицгиббон! Маленькая лгунья! Хотела бы я знать ее настоящее имя.

– Бетти Ходж? Полл Смит? Ханна Джоунс? – предположил мистер Эллин.

– Однако же признайте, – воскликнула мисс Уилкокс, – в проницательности мне не откажешь! А все-таки странно: как бы я ни старалась – а я не щадила усилий, видит бог, – мне так и не удалось полюбить это дитя. В моем доме потакали всем ее капризам. Могу сказать с уверенностью, я принесла великую жертву, поступилась своими чувствами во имя долга и уделила этой девочке должное внимание, хотя никто бы не поверил, сколь сильна была неприязнь, которую все это время я испытывала к ней.

– Да. Охотно верю. Я это видел.

– В самом деле? Ну, это лишь доказывает, что прозорливость редко меня подводит. Однако игра ее окончена, довольно. Я еще ничего ей не говорила, но теперь…

– Вызовите ее, пока я здесь, – предложил мистер Эллин. – Ей известно об этом деле? Она посвящена в тайну? Сообщница она или лишь слепое орудие? Пригласите ее прийти.

Мисс Уилкокс позвонила, потребовала к себе Матильду Фицгиббон, и мнимая наследница вскоре явилась: с завитыми локонами, в нарядном платье с оборками и лентами – увы! – теперь уже неуместными и недозволительными.

– Стой там! – строго распорядилась мисс Уилкокс, подошла к камину и окинула девочку цепким взглядом. – Встань по ту сторону стола. Я задам тебе несколько вопросов, и твой долг – отвечать. И смотри, говори правду. Мы не потерпим лжи.

С того дня как с мисс Фицгиббон случился припадок и ее нашли в глубоком обмороке, лицо ее приобрело необычайную бледность, а вокруг глаз залегли тени. Услышав слова директрисы, она задрожала и побелела; казалось, весь ее облик выдавал сознание виновности.

– Кто ты? – потребовала ответа мисс Уилкокс. – Что ты знаешь о себе?

С губ девочки сорвалось невнятное восклицание: в этом звуке слышался и страх, и глубокое душевное потрясение, которое случается, когда давно ожидаемое бедствие наконец внезапно обрушивается на нас.

– Стой смирно и будь любезна отвечать! – продолжила мисс Уилкокс, которую никто не решился бы упрекнуть в недостатке жалости, ибо природа не наделила ее состраданием. – Как тебя зовут? Нам известно, что у тебя нет права называться Матильдой Фицгиббон.

Девочка не ответила.

– Ну же, я хочу услышать ответ. Рано или поздно ты заговоришь. Лучше бы тебе сделать это сейчас.

Строгий допрос, как видно, сильно подействовал на ту, которой его подвергли. Она стояла неподвижно, словно пораженная параличом, пыталась заговорить, но не могла произнести ни слова.

Мисс Уилкокс не впала в ярость, но тон ее сделался еще суровее и настойчивее. Она слегка повысила голос, и его резкий, грозный рокот, казалось, бил по глазам и затуманивал разум. Случившееся затронуло ее интересы, нанесло ущерб кошельку, и теперь она отстаивала свои права, слепая и глухая ко всему, кроме единственного вопроса, ее занимавшего. Что до мистера Эллина, тот, как видно, полагал себя лишь сторонним наблюдателем и безмолвно стоял возле камина.

Наконец подсудимая заговорила. Голос ее звучал чуть слышно, когда она сдавленно вскрикнула, вскинув руки ко лбу:

– О, моя голова!

Пошатнувшись, она ухватилась за дверь, но все же удержалась на ногах. Иные обвинители, пожалуй, вздрогнули бы от этого крика, пусть и приглушенного, но не мисс Уилкокс. Не будучи ни жестокой, ни свирепой, она, однако, не обладала чувствительностью, поэтому лишь перевела дыхание и сурово продолжила дознание.

Мистер Эллин отступил от камина и неторопливо пересек комнату, словно устал стоять в одной и той же позе и решил для разнообразия пройтись. Когда он повернул назад и прошел мимо преступницы, стоявшей у двери, ушей его коснулось слабое дыхание, послышался тихий шепот:

– О, мистер Эллин!

С этими словами ребенок повалился на пол. Чей-то чужой, странный голос, исходивший, впрочем, изо рта мистера Эллина, попросил мисс Уилкокс прерваться и умолкнуть. Гость поднял с пола упавшую девочку. Она выглядела обессиленной, но не лишилась чувств. Через несколько минут, цепляясь за мистера Эллина, она снова вздохнула и подняла на него глаза.

– Ну же, малышка, не бойся, – ободрил он дитя.

Приникнув к нему головой, девочка понемногу успокоилась. Ее не пришлось утешать, даже сильная дрожь унялась, стоило ребенку почувствовать в нем защитника. С великолепным спокойствием, однако же весьма решительно, мистер Эллин сказал мисс Уилкокс, что девочку следует тотчас уложить в постель.

– Больше ничего ей не говорите. Остерегитесь, или вы, сами того не желая, натворите больше бед, чем можете представить. Ее натура вовсе не сходна с вашей. Вам это, безусловно, не по вкусу, но оставьте все как есть. Мы поговорим обо всем завтра. Позвольте мне расспросить ее.

Глава 3

Чтобы вы не вообразили, будто большие особняки всего лишь фантазия, позвольте вас заверить, что я, Изабел Чалфонт, вдова из здешнего прихода, провела часть жизни в одном из них. Происхождения я невысокого, но вознеслась высоко, и, взирая вниз с вышины, нахожу разумным оспорить все высказанные мнения о высоте и положении.

Кто-то скажет, что я не достигла больших высот, ибо мое нынешнее обиталище можно отнести лишь к разряду добротных домов. Дом мой, как я уже упоминала, довольно удобный, хотя, пожалуй, коричневого здесь с избытком – слишком уж много деревянных панелей. Я бы охотно пожертвовала излишком темного ради более ярких красок, но муж всегда внушал мне, что панели изысканно-красивы, и внушение это пережило его самого.

Как вы можете убедиться, я смягчила впечатление с помощью ламп и зеркал и украсила комнаты множеством безделиц и ненужных вещиц, сделанных собственными руками. Вокруг моего дома столько цветов и вьющейся зелени, что он похож на гнездышко, а известно оно как Фокс-Клаф.

Проследуйте за мной, если вам угодно, к одному из зеркал. Заглянем вместе в это серебряное озерцо и рассмотрим внимательно молчаливое создание, что копирует каждый наш жест и малейшее движение. Какой груз несут они, образы, скрытые в складках костюма или платья, затрудняя шаг и окутывая тайной душу?

Я вижу в вас своего рода товарища. Вы любите книги. Безмолвное откровение на страницах больше вам по нраву, нежели неуемное словоизвержение из жажды выставить себя напоказ. Что же вы видите во мне? Опрятную женщину, укрытую плащом спокойствия? Женщину, что собирает в свой скромный букет и смиренную покорность, и суровую резкость? Но не судите ли вы опрометчиво, руководствуясь лишь первым впечатлением? Вовсе нет? Что ж, превосходно. Теперь мы узнали друг друга лучше. Особа, которую я представила вашему вниманию, вполне реальна. Это миссис Чалфонт. Она ведет свой рассказ. Но есть и другая, что спрятана между страницами времени и носит иное имя. И повесть ее следует по иному пути. Быть может, она некогда уверяла, будто нашла в жизни свой идеал, но потеряла его. Однако кто станет сокрушаться из-за бурного плавания, когда корабль благополучно прибыл в гавань? Той девушки уже нет. Ее место заняла женщина. Это она приветствует вас теперь, ее обнаженное сердце скромно прикрыто, надежды и ожидания приглушены из бережливости. Возможно, и вы слегка подправляете внешне свою внутреннюю суть. Многие скажут, что неистовые страсти в нас, когда минует лучшая пора юности, увядают, как тропические цветы в английском саду. Что же думаю я? Они еще напомнят о себе.

Пойдемте же теперь в мой сад. Да, я тоже садовница. Сад у меня английский. Цветы здесь блаженствуют под дождем, их белые личики озаряют мягким светом серые английские дни. Нет у меня ни щеголеватых фуксий, ни гвоздик, тоскующих по родным гималайским склонам! Мои бордюры – кайма вышитой салфетки; весной ее украшают колокольчики и примулы, летом – розы и лаванда. Здесь я поставила беседку, увитую глициниями. В этом тихом уголке правит безмятежность. Негодование спит, а сожаление давно поросло жимолостью, мхом и крошечными цветами, синие глазки которых похожи на звезды. Как же они называются? Незабудки. Вот и хорошо. Мы не забудем.

Урожденная Изабел Кук, старшая из четырех дочерей портного, я появилась на свет в городке Х. Самое раннее из моих воспоминаний – перезвон колоколов, который обрушивался на меня каскадом, пробуждая ото сна. Звонили на колокольне большой церкви возле нашего дома, и лет до пяти или шести я думала, будто церковь эта принадлежит нам, колокола звонят для нас одних, а каждое воскресенье прихожане собираются, чтобы воздать нам почести. Мы ютились в двух комнатках обветшалого строения, но любовались самыми великолепными картинами. Из нашего переулка видны были лишь ворота да шпили дома Господня, и когда по воскресным дням, умытые и чисто одетые, мы наносили визит его хозяину, он отворял для нас двери, и нам открывался величественный вид на вересковую пустошь, холмы и поля до самого Касл-Хилла. Сырой переулок служил нам местом игр (в городке нашем дни проходили в неустанных трудах, и забав было мало, разве что церковные песнопения да популярное тогда совершенно дикое развлечение – травля быка собаками), но мы не ограничивали себя его пределами и бродили вдоль канала с огромными баржами, что перевозили пассажиров и грузы в далекие края, собирали на берегу дикие цветы и ежевику. Я делила постель со своими сестрами, и не будь у меня под боком столько родственной плоти, несомненно, горевала бы, оттого что ложе мое не так уютно и покойно. Рядом дремали родители, и мы не мучились страхами по ночам, не пугались даже призрачных фигур, по которым отец кроил одежду, а те наблюдали сверху за нами, спящими. Вторая комната служила мастерской, столовой и кухней, использовалась она и для всех прочих семейных нужд. Вы, возможно, решили, что в доме царил полнейший хаос, но все содержалось в порядке. Одежда наша висела на гвоздях. У каждого было две смены платья и белья; пока одна смена стиралась, мы носили другую, и от этого правила не отступали. Излишков у нас не было, а потому не было и беспорядка. По утрам после завтрака мы выстраивались в очередь, чтобы вымыть чашки и тарелки. Стол вытирали, и отец раскраивал на нем ткань, а матушка сшивала куски. Мама всегда работала в паре с отцом, сметывала и шила, пока он кроил. Мы, дети, помогали по мере сил, но родители трудились и по ночам, когда мы спали.

Городок наш славился своими шерстяными тканями, богатые господа приезжали сюда издалека: из Манчестера, даже из Лондона, – чтобы заказать себе платье и хвастать потом метками самых известных наших портных. Увы, слишком много закройщиков соперничало в битве за заказчиков, и отцу моему, далекому от процветания, приходилось биться за кусок хлеба. Мы были бедны, но я воображала, будто богаты, и все еще думаю, что так и было. Вскормленные любовью, мы могли благоденствовать, довольствуясь малым. Позже я поняла, и даже сейчас мысль об этом причиняет мне боль, что жизнь моих родителей, в особенности матери, вовсе не была легкой и сладостной. Помню, мама часто ходила с красными глазами: не от слез, ибо жалость к себе была ей незнакома, но от долгой кропотливой работы при тусклом свете. Жизнь ее была тяжелой, но она с готовностью поступалась собственными устремлениями и замыслами ради семьи. Мне вспомнилось, как однажды мы посетили один богатый дом. Перед нашей матерью поставили тарелку с мясом, и моя маленькая сестренка сказала: «Мама не ест ничего, кроме хлеба с маслом». Родители многим пожертвовали, чтобы мы могли пойти в школу, и величайшим удовольствием для меня было читать им вслух, когда они работали, поскольку оба едва умели читать и писать.

Отец часто говорил, что всякий раз, когда почувствуем, что судьба обошлась с нами жестоко, следует подумать о тех, кому приходится куда хуже, чем нам, и возблагодарить Господа. Для него великое благословение – его ремесло, любил повторять отец, ибо Господь тоже был портным, а наши жизни – костюмы, которые он сшил для каждого из детей своих. Я вспоминаю, как скользила его рука в изношенном рукаве, направляя ножницы, и шелковая ткань под их лезвиями издавала вкрадчивый нежный звук, похожий на кошачье фырканье, когда он произносил эти слова.

«Помните, жизнь, что в мире земном видится вам несчастной и полной тягот, может оказаться исполненной величия и благодати в мире небесном. Когда внезапное несчастье приносит вам страдание, думайте о нем как о жемчужине, пришитой к подолу вашего платья». Часто, затаив обиду или разбив коленку, я сидела, разглядывала подол своего простого платьица, украшала его еще одной жемчужиной и воображала себя великолепной принцессой, самой прекрасной на свете. Выросшая в такой семье, я верила, что миром правит добро, и не ведала страха перед жизнью.

Обладай мы правом выбирать себе место в семейной иерархии, я предпочла бы свое собственное. Старшая из дочерей счастлива вдвойне, будучи второй матерью для младших своих сестер и младшей сестрой для матери, но картину эту портило одно темное пятно – убежденность, что без нее никак не обойтись, а отсюда и нежелание покидать дом. Но все же понятно было, что со временем мне придется работать и зарабатывать себе на хлеб, и я, как ни любила отчий дом, с радостью предвкушала ту пору, когда откроются передо мной неизведанные дали.

В четырнадцать лет я оставила школу и провела два счастливых года, помогая матери управляться с детьми и с шитьем. В то время мы находили невинное удовольствие, обсуждая мои виды на будущее и предаваясь пылким фантазиям, словно возможности мои были поистине безграничны. В действительности же они были довольно скудны: мне предстояло выбрать один из трех путей – работать дома с отцом, устроиться на фабрику или пойти в услужение. Мне показалось невероятной удачей, когда по воле случая я получила место няни и гувернантки. Подобную работу обыкновенно предлагают образованным девушкам из среднего сословия, но мне помогла получить это место школьная учительница, искренне ко мне привязанная.

Так я и поступила на службу в семью Корнхилл. Моим заботам поручили двоих детей шести и семи лет. Усадьба находилась более чем в пятидесяти милях от нас, но мне понравилось ее название: Хаппен-Хит, Случайная Пустошь. Я тотчас мысленно назвала ее Счастливой Пустошью [1]. В словах этих мне чудились необъятные просторы, овеянные ветрами, где все дышит чистотой и невинностью. Если мне суждено было покинуть дом, я не нашла бы другого места, название которого показалось бы мне столь сладкозвучным. И все же в день расставания я испытала жгучую боль. На почтовую станцию меня провожали всей семьей. Опечаленные, мы не в силах были говорить, дети плакали. Отец скроил для меня два серых платья, в которых я чувствовала себя совсем взрослой, что помогло мне обуздать и радостное волнение перед началом новой, зрелой жизни, и глубокую грусть от разлуки с семьей.

Вообразите, если вам угодно, молодую особу, которая никогда не выезжала за пределы своего городка и не провела ни дня вдали от тех, кто дал ей жизнь, зажатой между незнакомцами в открытом экипаже в сгущающихся сумерках. Скоро родные окрестности остались позади: казалось, унеслись прочь, словно вылетевшие из-под колес камешки. Дождь и ветер растрепали мне волосы, тщательно подкрученные локоны развились и повисли мокрыми прядями. Незнакомые деревушки появлялись и исчезали, неведомые попутчики выходили и подсаживались. Должно быть, до взрослой женщины мне еще далеко, думала я, пугливо прячась от чужих взглядов и гадая, как быть, если никто меня не встретит. Признаюсь, я позволила милосердной тени скрыть несколько пролитых слезинок.

К своему великому облегчению, на станции я увидела джентльмена, который держал дощечку с моим именем, а возле него нетерпеливо приплясывали двое детей. Я с должным почтением приветствовала мистера Корнхилла, но джентльмен сообщил, что он всего лишь кучер, Том. В экипаже дети шепотом назвали свои имена – Дороти и Фредди – и тотчас забросали меня вопросами. Не могу передать, как утешила меня болтовня этих милых созданий.

Карета въехала в устрашающего вида ворота. По-деревенски ясная молодая луна разгоняла темноту. Кроны деревьев мягко рассеивали ее свет, пока лошадь одолевала крутой подъем: мне еще не приходилось слышать, что бывают такие длинные подъездные дороги. Дальше путь шел по ровной местности. Послышался стремительный шум, плеск, и я выглянула из окна: мы выехали на мост. Внизу под нами, прекрасная в лунном свете, бежала река. Впереди виднелся дом, в девяти его высоких окнах отражались луна и деревья. Усадьба показалась мне дворцом, и, неловко выбираясь из экипажа, я думала только о своих мокрых волосах, невзрачной одежде и скудном багаже. Мы поднялись на крыльцо, где стояли вазы с зелеными растениями, широкие ветви которых походили на веера, а пол, сложенный из черных и белых мраморных плит, напоминал шахматную доску, оттуда прошли в холл, как мне представилось, величиной с особняк. Здесь ярко горел камин. Только представьте себе! Камин в холле! По бледно-серым стенам тянулись лепные гирлянды фруктов и цветов, раскрашенные так искусно, что выглядели совсем как настоящие. Впереди была лестница, до того широкая, что по ней, взявшись за руки, свободно могли бы пройти все мои сестры вместе со мной. Пораженная этим невиданным зрелищем, я застыла на месте и не заметила появления хозяев.

– Дорогая Айза, добро пожаловать, – услышала я нежный, как летний дождь, голос.

Вид моего нового сказочного обиталища поразил меня необычайно, но не успела я опомниться, как новое зрелище совершенно меня заворожило. Хоть и полноватая, Алишия Корнхилл обладала какой-то особой утонченностью, фарфоровой хрупкостью черт: во всем ее облике, от бледно-розовых щек до алебастровых пальцев, сквозило изящество. Она была одета к ужину в платье из розового шелка и сама казалась распустившимся цветком, прелестной пышной розой.

– Бедное дитя, вы насквозь промокли. – Щека ее почти коснулась моей щеки. – Обогрейтесь у огня или, если хотите, пойдите переоденьтесь.

– У меня нет нарядного платья для ужина, – со стыдом призналась я.

Она окинула меня взглядом, значение которого я не смогла распознать, но тотчас на лице ее заиграла улыбка.

– Пусть подобные мелочи вас не тревожат. Мы постараемся устроить вас как можно лучше. Вам понравился ваш новый дом?

– О, очень! – воскликнула я убежденно, прибавив, что и не мечтала оказаться в таком чудесном месте; призналась, что великолепие этого дома немного пугает, но заверила, что постараюсь воспользоваться предоставленной мне счастливой возможностью.

Раздалось несколько хлопков – аплодировал молодой человек рядом с миссис Корнхилл.

– Хорошо сказано, мисс Кук. Как видно, вы знаете свое место в обществе, а значит, непременно добьетесь успеха.

– Надеюсь на это, – ответила я, хотя тон юноши меня смутил, в нем слышалась насмешка.

– Не обращайте внимания на Финча, – произнесла миссис Корнхилл. – Он студент и невероятно высокомерный.

Теперь я повнимательнее рассмотрела студента. То был высокий юноша на год или два старше меня, с бледным лицом, на котором явно читалась брезгливость, а суровые черные брови и непокорные волосы лишь усиливали это впечатление. Его выходку я сочла ребяческой и с радостью дала бы ему понять, что в моих глазах он самый ничтожный из всего клана. Даже шумный отец семейства с усами и густыми бакенбардами взял на себя труд приветствовать меня. Эта счастливая, благополучная и состоятельная семья, каких я еще не встречала, совершенно меня очаровала, исключение составил лишь один из них.