скачать книгу бесплатно
– Из обезьяны.
Ну, врёт. Уж больно как в сказке. Наверное, я ещё маленький, и мне нельзя знать, как появился человек, поэтому мама всё придумывает. А потом, когда вырасту, расскажет, как было на самом деле. Я-то знаю, как я появился: вылез у мамы из живота. Но про это тоже детям знать нельзя. А я случайно узнал.
Шум воды стих. Через несколько секунд дверь ванной распахнулась, и оттуда выкатились клубы душистого пара. На пороге возникла толстая тётка. На голове у неё была наверчена высокая башня из махрового полотенца. Красная распаренная голова, похожая на разваренную свёклу, треснула сочной румяногубой улыбкой.
– С лёгким паром, – с едва скрываемым раздражением сказала мамина голова наверху.
– Спасибо, – прогудела свекольная голова и спустилась пониже. Багровая ручища дотянулась до моей нежной щеки и ухватила её двумя толстыми пальцами.
– У-ти, какой мальчишечка.
Щека болела. Надо было укусить тётку за палец. Свекольная голова поднялась наверх и поплыла прочь. Под ней колыхалось огромное тело. По коридорам коммуналки гулко раскатилось:
Там вдали за рекой зажигались огни,
В небе ярко заря догорала.
Сотня юных бойцов из будёновских войск
На разведку в поля поскакала.
А мы зашли в ванную и закрылись на шпингалет. Там всё ещё пахло тёткиным мылом и шампунем. Мама ошпарила ванну кипятком. Я проворно разделся и залез внутрь.
– Ма, я сам мыться буду.
– Хорошо. Я только спину тебе потру.
Через несколько минут я стоял, опустив голову на грудь, и пускал длинные нити слюней на живот. Они дотекали до пупа и смешивались с мылом. Мама энергично шоркала мне спину. А ладошки у неё сухие и жёсткие.
– Ма, ну сильно трёшь.
– Ничего, ты же настоящий мужчина, вон сколько на тебе грязи.
Мама строгая. Она всегда повторяет, что я должен быть мужчиной. Таким, как Мересьев. Храбрым, сильным и выносливым. И должен уважать женщину. Это она так часто говорит. Главное, чтобы мужчина уважал женщину. Спина уже покраснела.
– Ма, ну хватит.
– Не хнычь.
Я кругом виноват перед ней. У меня столько грехов. Горячей волной накатило раскаяние, смешанное с жалостью к самому себе, и к слюням примешались солоноватые слёзы. Нюни. Опять нюни распустил. Это она так говорит. Я врал ей. Меня, как того дядьку из книги про греков, должны подвесить на том свете за язык. Интересно, где тот свет? Не врать я не мог. Что будет, если она узнает, какую порочную жизнь ведём мы с Русликом. Я подглядывал за девочками, матерился, взрывал гильзы с порохом, поджигал пух в парке, лазил по гаражам и курил понарошку. Список грехов был бесконечным.
– Ма, давай я сегодня мусор вынесу.
– С чего вдруг такое желание?
– Просто.
– Натворил чего?
– Не-е-ет.
– А что вы с девочками сегодня во дворе делали?
– Когда?
– Когда я из хлебного шла.
– Мы птицу…
Страх заморозил спину. Я больно прикусил язык.
– В считалки играли.
– В какие?
– Вышел немец из тумана
Вынул ножик из кармана…
Она повернула меня к себе лицом и внимательно посмотрела мне в глаза.
– Ты что-то от меня скрываешь.
Лицо у неё серьёзное. У меня не такая красивая мама, как у Руслика. На Русликовой маме я бы женился. У моей мамы лицо сухое и коричневое от загара, а у корней волос – белое. Волосы аккуратно зачёсаны назад, прядка к прядке, как тоненькие чёрные проволочки, и собраны в пучок. На лбу морщинки, и кожа лоснисто блестит. Нос тонкий медный с маленькой горбинкой, как у индейца. Бесцветные губы поджаты.
– Ничего не скрываешь от меня? – спросил индеец Виннету, очень похожий на мою маму.
– Нет, – я стал горячо оправдываться.
– Ну хорошо, давай вытираться.
Она вытерла меня насухо махровым полотенцем и аккуратно расчесала мои волосы на ровный белый пробор. Я погляделся в запотевший осколок позеленевшего по краям зеркала. Чистенький, умытый мальчик. Это был не Миха.
– Глеб, пойдём на кухню, – сказала мама, стоя в дверях.
Клянусь, что всегда буду хорошим примерным мальчиком. Хочу, чтобы меня приняли в пионеры, а потом в коммунисты. А в коммунисты берут только самых лучших, тех, кто не матерится и не подглядывает за девочками. Так я поклялся, торжественно глядя в зеркало на умытого мальчика.
На кухне, как всегда, пахло пригорелым молоком и дихлофосом. У плинтусов золотистой подсолнечной шелухой лежали трупики тараканов. В углу на полу стояла маленькая электроплитка, заляпанная липкими коричневыми пятнами. На ней мама варила сладкую рисовую кашу на ужин. А я люблю рисовую кашу. А ещё я люблю макароны, а мясо не люблю. Но мама говорит, что надо его есть, потому что от него растут мускулы, а от макарон растут только живот и уши. Прикрученное под потолком радио хрипело: «Сегодня товарищ Черненко…» Внезапно диктора прерывал бравурный военный марш. На кухню, шаркая тапками, приковыляла женщина со страдальческим лицом, открыла кран и стала жадно пить воду. Скоро пришла Русликова мама и привела Руслика. Он тоже был вымытый, и волосы у него, как и у меня, были расчёсаны на ровный пробор. У Русликовой мамы полное красивое лицо, как у Василисы Прекрасной. Она ласково посмотрела на меня, а я ей улыбнулся и поздоровался. Хотелось, чтобы она меня обняла и прижала к своей пышной груди. А с Русликом, подлым предателем, я здороваться не стал. Он вскарабкался на табуретку рядом со мной и пихнул меня в бок. А я сказал:
– Предатель.
Он хихикнул:
– Ты чё, поверил? Я же притворялся. Я же тебе сказал: Миха, притворяйся, что мы с ними заодно. Здравствуйте, Елена Андреевна. – Руслик с фальшивой вежливостью поздоровался с моей мамой.
– Здравствуй, Руслан. Чего-то тебя сегодня с Глебом было не видно.
– А он не захотел с нами играть. Миха, – зашипел он мне на ухо, – я же тебя никогда не предам. Мы ведь закадычные друзья. Точно?
– Точно.
– Они тоже поверили, что я с ними. Если б я не притворился, мы бы провалили задание. А так я у них карту спиздил. Вот.
Он развернул.
– Не матерись, мама услышит.
– Мы теперь герои. Чапаеву дали орден, а Петьке – медаль.
– А какой?
– Орден славы и медаль за отвагу. Завтра последний бой с беляками. Будешь драться?
– Буду, конечно. Мне недавно новый пистик купили.
– Баско. Вытаскивай завтра на улицу.
Я размешивал кашу ложкой. Наши мамы разговаривали в углу кухни. А баско Руслик притворился, что он за них. Даже я поверил. Думал, всё уж – предал он меня, а оказывается, нет.
Сегодня нам разрешили спать на улице. Мы с Русликом вытащили старые скрипучие раскладушки и поставили рядом под нашими окнами. У Руслика одеяло оранжевое в клетку, а у меня синее в ромбик.
– Спокойной ночи, – сказала мама.
– Спокойной ночи.
Она ушла. Скрипнула дверь. А я залез под тёплое одеяло и сделал себе нору. На улице становилось свежо, а в норе было тепло и уютно. Я представил, что я хомяк. А Руслик сел на скрипнувшей раскладушке и завернулся в оранжевое одеяло, высунув нос наружу. Получился вигвам.
– Я часовым буду, – сказал.
Небо быстро наливалось синевой и спускалось вниз. Стрижи с пронзительным криком чертили круги. Я знаю – это к грозе. Деревья притихли. Я поворочался под клетчатым одеялом. Сумерки стремительно густели, и на соседней кровати виднелся только задумчивый силуэт индейской хижины.
– Я сейчас крикну: Катя, я тебя люблю, – сказал из темноты Руслин голос.
– Не надо, дурак.
– А я всё равно крикну.
– Ну и валяй.
Катины окна были над нами на втором этаже. Красивая девочка Катя Цветкова.
– Катька, я тебя люблю, – шёпотом сказал Руслик.
– Громче.
– Я тебя люблю, – вполголоса говорит он.
– Ещё громче.
Вигвам вздохнул и упал. Визгнула раскладушка. Мне вдруг захотелось пооткровенничать:
– Руслик, а ты письку видел?
– Свою, что ль?
– Свою я и сам видел. У баб.
– Да сто миллионов раз! Мамка каждый раз там Юльке кремом мажет. Я и подглядел.
– И как?
– У, – Руслик заходится от восторга, – знаешь, как там всё интересно устроено: одна пещерка, а в ней другая.
– А у парней не так интересно, – разочарованно протянул я.
– Чё это, банан какой-то, – соглашается Руслик и хихикает: – Большой Бен. Это башня есть такая в Англии.
– И имя ещё такое.
– Ты бы хотел, чтобы тебя звали Бен?
– Не-е-е-а.
– Большой Бен!
– Сам Большой Бен.
Мы придушенно хохочем, чтобы мама не услышала.
– А у Кати хотел бы письку посмотреть?
– Хотел бы.
– А я тоже видел, – говорю.
– У кого?
– У Любки.
Я рассказал Руслику. Он завистливо присвистнул. Потом мы ещё долго говорили. И Руслик сказал, что надо построить шалаш и заманить туда Катьку – как бы поиграть.
– А потом?
– А потом пускай показывает.
Когда я засыпал, было уже совсем темно. На небе высыпали звёзды. Тёмная тень скрывала их одну за другой. Это в вышине летел Волосатый и ветер шевелил все его волоски А может это была тень гигантской мёртвой птицы Я беспокойно заёрзал. Луна сверкнула на кривой сабле и мимо дома прокрался на цыпочках Абдулла в полосатом ватном халате За ним колыхала жирными складками фиолетовая цыганка Она нависла над нами с Русликом и склонила голову набок как галка А лицо у ней с мельничный жёрнов Золото мерцало и брякало в темноте В её глазах рассыпанные сияли звёзды «Цыгане детей воруют» сказал кто-то Это Страшная Девочка Был яркий солнечный день и мы стояли вокруг колодца Меня толкнули Я лечу в беззвучной бездонной пустоте хватая ртом воздух как рыба Резко дёрнула вверх привязанная к ногам верёвка и я повис раскачиваясь вниз головой Из темноты пришёл демонический хохот Маленькая злая зелёная маска. Ма-а-а… А-а-а. Вата в горле. Проснулся в холодном поту. Вокруг глубокая ночь. Прохладно. Руслик повернулся спиной и спит, задрав кверху локоть. Луна просвечивает его тонкую лягушечью руку с синими прожилками вен. Я поёрзал. Спать было страшно. Что, если я усну летаргическим сном? Подумают, что умер, и похоронят. На глаза сами собой навернулись слёзы. Я вылез из-под одеяла и на ощупь пошёл в дом. Ничего не видно, только скрипит и прогибается под ногами гнилая половица. Глаза привыкли, и я различил несколько серых дверей вдоль стен. На минуту остановился перед Руслиной дверью. Одинокий, потерянный, ловлю звуки: сонное дыхание людей в комнатах. Я, как солдат из сказки, попал в мир шелестящих хороводящих теней. Оборачиваться нельзя! По спине мучительно медленно ползёт мурашковый холод. А за дверью, перед которой я стою на часах, спит прекрасная королевна Марья Моревна, Марья-царевна. Что если зайду? Она пустит меня к себе в постель? Она, наверное, тёплая и мягкая, как тесто. Но тут я вспомнил розовое брюхо, поросшее курчавым жёстким волосом, и мозолистый жёлтый палец ноги. Раздался густой мужской храп. Нет, там стражники. И я пошёл к себе. Нерешительно попереминался с ноги на ногу на пороге, потом толкнул дверь. Изнутри дохнуло безопасностью. Быстро юркнул туда.
– Чего не спится тебе? – прошептал сердитый голос. Щёлкнул выключатель. Мама присела на кровати, щуря красноватые глаза. На щеке у неё отпечаталась багровая складка простыни.
– Ну… – Она повела руками, будто убирая паутину. – И не стыдно тебе, такой большой мальчик.
Я стоял, низко опустив голову. Она выключила свет и отвернулась к стенке. Я залез к ней под одеяло. Жарко. Пахнет детским кремом и слюнями. А спина у неё твёрдая, как каменная плита. Я заплакал от злости на себя, что я такой бояка. Бояка – дохлая собака. От злости на неё за то, что она меня не любит. Почувствовав к себе приступ острой жалости, я захотел умереть. Пусть найдёт меня мёртвым, вот тогда сама и наплачется, да поздно уж будет-то…
