скачать книгу бесплатно
– Да запростяк!
Руслика тут же окружили. Схватили его руку и растянули в стороны большой и указательный пальцы так, что между ними натянулась розовая перепонка. А лица Руслика я не видел. Его распяленная, стиснутая грязными пальцами рука дрожала. Черномазый порылся в карманах и выудил чуть отсыревший коробок спичек. А «спички – детям не игрушка!» – так написано в садике. Он потряс его возле уха. А потом достал спичку. Серная головка с сухим шуршанием прошлась вдоль коробка и вспыхнула. Цыган быстро подошёл к Русле и потушил спичку о нежную розовую перепонку между пальцами. Измученная рука судорожно вздрогнула. С-с-с-с-с. Они разошлись, и я увидел бледное, светившееся довольством Руслино лицо.
– Зырь… – Он показал мне вспухший красный ожог величиной с булавочную головку. Он гордился.
И они сказали:
– Теперь ты.
А я не хотел. Мне было страшно. Тогда они сказали:
– Ссыкун. Катись отсюда.
А я стоял. Тогда один из них разбежался и пнул меня под зад. Больно. А ещё говорят: сало бьют. И я заревел. А он сбил мои очки на траву. Всё расплылось. Размазалось небо, и деревья в парке, и мальчики. А иногда я видел чётко сквозь слезу, как сквозь кристалл. За что? Он толкнул меня. Я шагнул назад, но там уже стоял на четвереньках другой бандит. Я перекувыркнулся через него и упал на землю.
– Катись, баба. Ты не настоящий чувак. Ты ссыкун.
– Катись, очконавт!
– Очкодром!
– У кого четыре глаза, тот похож на водолаза!
Черномазый хотел пнуть меня ещё раз, но я поднял очки, повернулся и побежал. Бежать было тяжело, и в боку кололо. А Руслик вместе с ними кричал мне вслед, что я баба. Предатель. Я прибежал к дому, сел возле стенки и стал смотреть на небо. По небу летело несколько птиц, наверное, стрижей, и я стал повторять про себя:
Гори, гори ясно, чтобы не погасло,
Глянь на небо – птички летят,
Колокольчики звенят.
И снова:
Гори, гори ясно…
Какой же я горемыка. Смешное слово, но так говорят. Горемыка. Ну ничего, я ещё наколдую так, что они все пожалеют и в первую очередь Руслик. Проклятый предатель. По небушку красным колёсиком катилось солнце, преследуя стайку птиц, а он, – Тот, Кто Смотрит, – видел меня и знал, как мне было плохо. И тогда я шёпотом пожелал, чтобы Черномазый умер! А Русля пусть живёт, только чтобы его никогда не взяли в армию! Так он и не будет десантником! А меня чтобы взяли:
Хочется мальчишкам в армии служить,
Хочется мальчишкам подвиг совершить…
И когда я приду из армии с орденами, Руслик будет сидеть на скамеечке вместе с бабами и лузгать семечки. Стыдно даже будет со мной поздороваться! Я тогда женюсь на евоной Кате с третьего этажа! Ха! Вот так-то Руслечный!
* * *
Время проходит сквозь нас, как сквозь сито, оставляя на нём кристаллические отложения. Я направил душ себе в лицо и смотрю, как жалящие горячие струйки бьют из множества дырочек. Медленно прихожу в себя. Опять сделалось холодно. Рука вытягивается и слепо шарит в пустоте. Крутит кран. Горячее. М-м-м. Не забыть ещё раз просмотреть еженедельник «Бизнес. Работа. Досуг». ДИСТРИБЬЮТОРЫ! Для вас школы по новым уникальным биологическим добавкам в фитомикросферах. Женщина молодая ищет работу. Ах, какая женщина, какая женщина, мне б такую… Да, вот сюда. Ай! Горячо! Теплее. Млею. Поливаю спину. Шею. Да, на острый выступающий позвонок. Хорошо. Сладкие мурашки расползаются по телу. Сверкающие кольца удовольствия бегут по загривку. Ну что, мой друг, – нужно и тебя помыть. Висит поникший белый червь, оплетённый чёрным кустом шевелящихся водорослей. На работе недоделанные договоры. Надо что-то менять. Встряхнуться. От прикосновения мыльных ладоней он шевельнулся и стал набухать кровью. Одной рукой держу душ над головой. Горячий поток – прямо в темечко.
Может так: офисная дива Инна Казанова стоит, нагнувшись вперёд и положив локти на стол, а я трахаю её сзади прямо в офисе. Нет. Лучше с утра не мас-тур-би-ро-вать. Чувствовать себя разбитым. Да и времени. К девяти на работу. Ну, в последний раз. Обливаюсь. А то опоздаю. Всё-всё, уже иду. Вечером с Ильёй. Пропустить по пивку. Купить пельменей. Точка. Выключаю душ. Вылезаю из ванны. Холодно. Волоски встают дыбом. Ощетиниваюсь, как кактус.
Вытираю махровым полотенцем себя и его. Не нахожу своё тело прекрасным. Худое, синеватое на рёбрах, фиолетовое подмышками и жёлтое на брюхе. Отовсюду выпирают кости. Бугристые колени. Я набираю полную грудь воздуха – будто жаберные щели проступают, рёбра чуть не рвут тонкую кожу.
* * *
Я встал и пошёл вдоль стены. Огибая угол дома, увидел несколько девок, сбившихся в кучку. С ними стояла огромная Любка, вяло отвесив нижнюю губу и густо пустив слюни по подбородку. В её тупых сонных глазах плавал мутный страх, и она, как всегда, тихонечко подвывала. Бабы опять кого-то хоронили. Когда человек умирает, его тоже хоронят. Бывает, что уснёт, а все подумают: умер – и хоронят. Бывает и так. Но я не умру, потому что изобрету лекарство от смерти. Мама тоже не умрёт. А ещё надо оживить Ленина, чтобы всё было хорошо, как при нём. За это звезду дадут, а может, и две! Я робко приблизился. Хоронили птицу. Маленький растерзанный труп, казавшийся каким-то сплющенным, лежал на траве; из-под выломанного крыла торчал белый пух, колеблемый ветром. Сладковатый запах протухшей рыбы щекотал ноздри. Я потянул воздух. Противно и одновременно хочется нюхать. Они рыли могилку совками. Больше всех старалась дородная Любка. Заправляла у них Страшная Девочка со второго этажа из седьмой квартиры. У неё хмурое и грязное лицо. А вокруг носа засохшей корочкой блестят сопли. Она всё время что-то варит из кореньев и цветов «куриной слепоты» и бормочет. Наверное, хочет отравить кого-то. А ещё может навести порчу или натравить покойников. Её все боятся и делают, как она скажет. А от «куриной слепоты» можно и ослепнуть, если попадёт в глаза. Это Страшная Девочка так сказала. У неё в деревне есть бабка, колдунья. Давно надо было бабку-то расстрелять! При советской власти не нужны колдуны!
Однажды – давным-давно это было – Страшная Девочка схватила меня за руку и повлекла за собой. А я испугался, но всё равно пошёл. Лучше её слушаться, а то проклянёт! Проклятого уже никто не спасёт, даже Ленин! Она тянула меня, больно впиваясь грязными ногтями в запястье. Мы спрятались в углу между открытой дверью дома и стеной. Она мрачно смотрела на меня исподлобья. Я хотел убежать, но ноги стали ватные. Казалось, сейчас она что-нибудь сделает со мной, одновременно стыдное и сладкое. Тут раздался топот, и красномордый дядька, закатив белки глаз, выбежал на прямых негнущихся ногах. «Ах ты, УР-Р-РЮК!» – прохрипел он другому дядьке, и его кулак с сочным хрустом вдвинулся тому в морду. Звук был такой, будто лопнула стеклянная банка. И они стали драться, неуклюже раскидывая руки, как деревянные куклы. Поднялась суматоха. Женщины враз заголосили и побежали во двор, опрокидывая тазы с бельём. Густая белая пена разлилась на гнилых ступеньках крыльца. Воспользовавшись моментом, я улизнул…
Страшная Девочка сказала: «Несите травы и цветов, чтобы ей было мягко». Мы принесли и аккуратно выложили дно могилки травой, а сверху украсили поникшими розоватыми венчиками клевера и белыми головками кашки. А клевер можно есть. Если долго его сосать, то на вкус он немного сладкий. Его больше всего любят коровы. Когда корова ест клевер, молоко сладкое. Потом мы взяли птицу совками и опустили на дно могилки. Так ей будет хорошо. Страшная Девочка сказала, что надо ещё принести печенья или семечек и положить с птицей, чтобы ей было, что кушать. А я спросил:
– Зачем?
А Девочка сказала:
– Если нет, то птица захочет есть, придёт к тебе домой и тебя сожрёт!
Я содрогнулся. Принесли печенья и покрошили в могилу. Я порылся в карманах и вытащил растаявшую от влаги и жары сосательную конфету «Дюшес». Подумав, отдал её птице. Потом стали закапывать. Первый комочек сухой земли бросила Страшная Девочка. Он упал птице на растерзанную грудь, и она вздрогнула.
– Мама!
Все разбежались от могилы, а некоторые, самые трусливые, спрятались за дом. Затем вернулись и продолжали закапывать. Птица, пожалуйста, не приходи ко мне. Я же тебе конфету дал. Когда над могилкой вырос холмик земли, Страшная Девочка воткнула в него палочку. Она обвела нас тяжёлым взглядом и еле слышно прошептала:
– Кто про эту птицу кому-нибудь расскажет, тот умрёт! Клянитесь, что не расскажете!
– Клянусь!
– Клянусь!
И страшная тайна расплавленным сургучом слепила нам губы. Мне очень тяжело и страшно. Зачем я хоронил с ними? А вдруг я как-нибудь забуду и случайно расскажу маме? Она так и не поймёт, с чего я помер-то. Я чуть не заплакал с горя. А Страшная Девочка сказала, что птица уже в Загробном Мире. Этот мир где-то далеко под землёй. Я представил себе плоскую серую равнину и пасмурное небо. По равнине бредут скучающие покойники в цепях, а над ними летит птица. Всё там не так, потому что у них нет глаз. В Загробном Мире ни у кого нет глаз. Я тоже туда попаду, если умру, но я никогда-никогда не умру! Я поглядел вокруг на траву и деревья. Всё было разноцветное и пахло чудесно, а я ещё раз подумал, что не хочу в Загробный Мир. Потом девки все куда-то пошли. А я хотел с ними, но меня не взяли. Сказали:
– Тебе нельзя, ты ещё маленький.
А ещё сказали:
– Ты ещё мальчик.
И засмеялись, будто знали что-то такое, чего не знал я. И я подумал: может, я когда-нибудь стану девочкой? Может, мальчики растут и вырастают в девочек, а девочки, наоборот, в мальчиков?
– Не ходи за нами, а то будешь проклят, – пригрозила Страшная Девочка и добавила: – Навеки.
И я остался. Каждый день девки зачем-то вместе ходят в парк. Страшная Девочка собирает их и ведёт туда. Она тоже, как и Любка, как и все вообще бабы, в Бога верит. Может, он и взаправду есть. Страшная Девочка говорила, что однажды у них в деревне была ужасная гроза, а её бабка пошла в старую церковь, помолилась, и гроза перестала. Вот так. Если Бог есть, то его надо бояться. Ему ничего не стоит тебя убить молнией! Поэтому лучше всё делать так, как он велит. Ленин добрее Бога, он детей любил и играл с ними во всякие игры. Ленин бы молнией убивать не стал. «Лучше я буду верить в Ленина», – подумал я и успокоился. А потом решил: если Бога нет, то никто меня и не проклянёт, если я пойду следить за бабами!
Я осторожно двинулся в парк, зная только направление, в котором ходят бабы. Земля на тропинке была сухая, и на ней не оставалось следов. Вокруг колыхалась зелень и пятна солнечного света. Найти баб здесь было практически невозможно. И я стал играть в разведчика. Пригнувшись, короткими перебежками побежал от ствола к стволу, упал на живот, перевернулся через себя несколько раз, пополз, обдирая локти и коленки, скатился в овражек и отдышался. Вспотел. В меня стреляли. Где-то в лесу сидел немецкий снайпер. Но я был горд собой, я всё сделал по правилам, и в меня не попали. Сейчас надо разведать, где их штаб, а потом донести. Скажут: «Молодец, рядовой Замшин! Вот Вам орден!» А я скажу: «Служу Советскому Союзу!» Тут справа закачались кусты, и я затаил дыхание. Мимо крался Цыган в пилотке и с автоматом Калашникова. Повернув голову, он потянул ноздрями воздух и неожиданно наткнулся взглядом на меня.
– Катись отсюда, ссыкун, – зашипел он и замахнулся автоматом. Я вскочил на ноги и побежал.
– Тра-та-та-та, – строчил вслед автомат.
– Чуваки, вот он! Чуваки, сюда, я фрица нашёл! – орал Цыган.
У меня за спиной шелестели листья, и тяжело топали ноги преследователей. Снизу от самой земли в содрогнувшийся воздух поднималось вначале низкое, гудящее, а затем высокое, звонкое и певучее «Ур-р-ра-а-а-а-а». «Ур-р-а-а-а», – кто-то растягивал звуки. Под ноги попадались гнилые сучья. Я падал, летел кувырком, резиновым мячом отскакивал от земли и мчался дальше, как перепуганный заяц. Прижимая руки к груди, сведёнными рыданием губами укоризненно шептал:
– Ну что же вы делаете, братцы, я же свой. Я свой. Я пленного немца раздел. Я разведчик. А вот у меня звезда советская. Я «Интернационал» знаю…
Бежал долго, петляя и путая следы, потом тяжело свалился в яму. Рёбра хрустнули. Каменный корень врезался в бок. Бо-о-ольно. Уши горели. В тишине шуршали кроны тополей. Никто за мной больше не гнался. Я лежал на сырой земле и плакал. Потом встал и побрёл к дому, размазывая землю и слёзы по щекам.
– Отойдите все, – сказал голос Страшной Девочки.
Я замер, прислушиваясь. Неясно было, с какой стороны ветер доносил звуки. Всё качалось и двигалось вокруг, будто я стоял внутри катившегося куда-то огромного зелёного шара, пронизанного солнцем. Затем тихий звук пришёл сбоку, и я крадучись двинулся туда. Густые кусты сирени, а за ними никого. Я вернулся на прежнее место. Опять еле слышное бормотанье. Внезапно чей-то возглас прозвучал совершенно отчётливо из зарослей акации, увешанной стручками. Из них можно делать свистульки. Я лёг на землю и пополз, стараясь не шуметь. За кустами была поляна. На ней полукругом стояли девки. Страшная Девочка присела на корточки в середине. Перед ней на траве лежала Любка. Мне было плохо видно, на что они все смотрят, поэтому я вылез из кустов и заполз немного с другой стороны. Колышимые ветерком листочки акации дробили картинку и мешали толком рассмотреть происходящее. Я осторожно раздвинул ветки пошире. Огромное белое Любкино тело, как квашня, растеклось в траве. Голая! Она лежала, запрокинув голову назад, закатив мутные глаза, и будто тихонечко хныкала. На подрагивавшей студенистой груди виднелся коричневый сморщенный глазок. Толстые Любкины ляжки были широко раскинуты, и между ними сидела Страшная Девочка. Она украшала Любкин живот и пухлый холмик под ним розовым клевером. Вокруг Любки ковром лежали цветы, а на её волосах покоился целый венок из травы, «куриной слепоты», чистотела, клевера и кашки. Остальные девки робко сбились в кучку и молчали. Мне вдруг сделалось жарко. Кровь прилила к лицу от стыда, и одежда нестерпимо заколола тело. Я шевельнулся. Страшная Девочка подняла глаза, увидела меня и страшно зашипела. Ма-а-ама! Я вынырнул из кустов акации и понёсся домой, гигантскими прыжками перемахивая через заросли репья и крапивы. В виске стучала жилка. Я теперь проклят. «Навеки», – с ужасом подумал я и, размахивая руками, хватающими пустоту, с разбегу упал в подол маминого платья, уткнувшись лицом ей в колени.
* * *
Взгляд падает в зеркало. Сегодня продолжает медленно перетекать в меня, как ртутная капля. Изучаю себя: на голове полотенце, из-под которого торчит ёршик волос. Капли воды сползают меж редких, будто выщипанных, бровей. Мой взгляд возвращает мне настороженный и угрюмый парень. Ему 24 года. Это я? Мелкие черты лица, нервные усики. Он – это я? Лучший способ выйти из себя – посмотреть в зеркало. Он – это я. Я – это он. Истина, как мячик, отскакивает от стенки к стенке. Вот сейчас я думаю и не вижу отблеска своей мысли в его напряжённых сосредоточенных глазах. Мы, Он и Я, аксолотли Хулио Кортасара. Вам никогда не казалась дикой мысль, что человек, который смотрит на Вас из зеркала, – это вы и есть? Глеб. Г-Л-Е-Б. Повторяю своё имя несколько раз. Своё имя? У меня нет имени. Я – это просто Я. Чем чаще я скороговоркой произношу слово Глеб, тем больше из него вылущивается всякий смысл, и оно становится пустой скорлупкой, не имеющей ко мне никакого отношения. А что же Я? Едва успев подумать Я, я упускаю это Я в прошлое. Оно утекает прочь. Оно отслаивается, как луковая шелуха, и я могу смотреть на него как бы со стороны. Но Я смотрю на своё прошлое Я со стороны, а потом через мгновение уже смотрю глазами нового Я на Я, смотрящее на своё прошлое Я со стороны. Таким образом, моё Я непрерывно расслаивается и отчуждает само себя. Не-пре-рыв-ность! Вот нужное слово! Непрерывный процесс расслоения: старые оболочки, мертвея, отпадают, рождается новое Я, но мгновенно происходит реакция, и омертвевшее Я отваливается вслед за старым. Ну что же – ничего новенького: Мартин Хайдеггер, помноженный на Жана Поля Сартра. И охота с утра забивать себе башку такой дребеденью.
* * *
– У, какой грязнущий, – спустился сверху гулкий мамин голос. – Ты посмотри на себя.
Она достала носовой платок и, поплевав на него, принялась утирать меня. Резко запахло слюной и помадой. Я уворачивался с упрямой настойчивостью и прятал лицо, перепачканное землёй и сажей. Мне было стыдно, и казалось, что она сейчас узнает о том, что я видел в парке.
– Ну, на кого же ты похож!.. – Мама одергивала на мне рубаху и подтягивала штаны.
– На кого?
– На беспризорника.
Беспризорников показывали в кино. Их было много после войны.
– Опять костры жгли?.. – Мама подозрительно принюхалась.
– Не-е, это дворники на помойке жгли мусор, а мы с Русланом шли мимо…
– Ну-ка смотри мне в глаза.
Я посмотрел, и глаза у меня были честные. Лишь бы не узнала про то, что я видел голую Любку. А мамино лицо сделалось подозрительным.
– А почему у тебя в глазах огромный костёр?
Я вздохнул с облегчением и раскрыл глаза пошире, сделав их ещё немного честнее. Интересно, она, правда, видит костёр или притворяется? Наверное, притворяется. Потому что, если бы она видела костёр, то она бы знала и про Любку.
– Пошли быстро мыться. – Мамина ладонь поймала мою ускользающую руку, и мы пошли в дом. Взяли полотенца, мыло, шампунь и мочалку, а потом направились в ванную. А ванная у нас общая, одна на всех жильцов, и там, как всегда, было занято. Мы встали в полутёмном коридоре напротив двери, закрытой на шпингалет. Мама молчала. Из ванной раздавался плеск воды, звуки энергичного растирания и глубокий женский голос, который пел:
– Орлёнок, Орлёнок
Лети выше солнца…
Мама вздохнула и сказала что-то про то, что мыться надо всем, а песни распевать можно и дома. А я тоже люблю петь в ванной, в основном, что-нибудь про Родину. Я ещё гимн знаю: Союз нерушимый… Когда его поют, надо вставать. А мужчины должны снимать шляпы. Обычно его поют рано утром по радио, когда все ещё спят. Но я не сплю. Я тихонько встаю с кровати, чтобы не разбудить маму, и слушаю стоя. Один только я стою во всём доме. Когда-нибудь узнают, что только я вставал, когда играли гимн, и дадут мне медаль, а может, и орден. Лучше орден.
– Ма, а за что звезду дают?
– За подвиг.
– А я бабушку через дорогу переведу – это подвиг?
Она тихо смеётся в темноте.
– Нет.
Ну конечно, нет. Тогда бы всем надо было ставить памятники по грудь. А если я изобрету лекарство от смерти и оживлю Ленина – это подвиг?
– Подвиг совершил Александр Матросов.
– И что он сделал?
– Упал грудью на амбразуру.
Я вдруг ясно увидел страшную колючую Амбразуру, имевшую отдалённое сходство с Дикобразом, на которую голой грудью упал человек в разорванной тельняшке и бескозырке с надписью «Черноморец».
– Амбразура – это окошко, из которого торчит пулемёт. Вот Матросов и упал на этот пулемёт, чтобы наши солдаты смогли пройти.
– Он же умер.
– Конечно.
– Значит, сразу после подвига умирают.
– Необязательно, но в большинстве случаев – да.
Если и не умирают, то получают тяжёлое ранение. Я, когда совершу подвиг, то не умру. Меня просто тяжело ранят в голову. А в госпитале. Больница для солдат называется госпиталь. Там меня выходит красивая девушка с красным крестом на рукаве. Я выпишусь и женюсь на ней. Как раз к этому времени мне поставят памятник. Внезапно я вспомнил, что проклят, и зябко поёжился.
– Ма, а Бог есть?
Она задумалась.
– Нет. Ну, то есть он есть для бабушек, которые в деревнях. А так – нет. Нету Бога.
А я обрадовался. Значит, меня никто не покарает. Любка – дура. И Страшная Девочка – дура.
– Бога нет, а есть природа, – сказал из темноты и откуда-то сверху мамин голос. Я её почти не видел, только ощущал тёплое присутствие. Вначале жила-была маленькая-маленькая клеточка. Она жила в мировом океане, который покрывал всю землю. Клеточка росла-росла и постепенно превратилась в рыбу.
– Как в сказке.
– Ну не в один день, а за много миллионов лет. Потом появилась суша. У рыбы отросли лапы…
– Ого!
– И она вышла на сушу, покрылась шерстью и залезла на дерево. Так появилась обезьяна.
– Из рыбы?
– Почти. Обезьяна вначале лазила по деревьям, а потом через много миллионов лет слезла на землю. У неё отпал хвост, и она стала ходить на двух ногах. Так произошёл человек.
– Как?
