Однокурсники

– Удача! Кстати же талант!

– Талант – вещь наживная, Заплатин. Поверьте мне. Пускай мои благоприятели прохаживаются насчет этой моей специальности… "Ловкач! Ищет популярности! Выезжает на защите народных масс, чтобы потом начать забирать куши!.." Не знаю: может, и я, с годами, опошлею. Ручаться и за себя нельзя. Но пока я комедии не ломаю… вы мне поверите. Разумеется, надо пить-есть. На это всегда найдутся процессы с порядочной оплатой.

– Вас увлекает успех, Сергей Павлович.

– Положим! Но успеха можно добиться и защищая разное жулье, расхитителей всякого чужого добра – en grand и en petit.

Оживленное лицо Кантакова, его выразительность и звук речей почему-то не действовали на Заплатина.

Бойкий, умный молодой адвокат – быть может, будущая известность, – но в душу ему его призывы не западали.

– Сдавайте экзамен, и будем вместе работать. Я вас зову не на легкую наживу. Придется жить по– студенчески… на первых порах. Может, и перебиваться придется, Заплатин. Но поймите… Нарождается новый люд, способный сознавать свои права, свое значение. В его мозги многое уже вошло, что еще двадцать-тридцать лет назад оставалось для него книгой за семью печатями. Это – трудовая масса двадцатого века. Верьте мне! И ему нужны защитники… – из таких, как мы с вами.

Кантаков встал и наклонился к изголовью.

– К доктору отъявлялись?

– Нет.

– Хотите, пришлю… одного приятеля… ассистента по внутренним болезням?

– Увидим.

– И прошу вас, во имя нашей приязни, без меня ни на что не решаться. А завтра я еще забегу.

Помолчав, он спросил на ухо:

– Может, перехватить желаете?

– У меня еще есть. Спасибо, Сергей Павлович, за ваше неоставление!..

По уходе Кантакова он лежал с четверть часа, ни о чем не думая.

Разговор утомил его. Боль в голове как будто усилилась; в пояснице также ныло.

Ничего не хотелось, ни есть, ни пить чай. И так придется лежать не один день – может, это начало воспаления или тифа.

"И пускай!" – подумал он без страха, почти с полным равнодушием.

Опять голова коридорной девушки выглянула из двери.

– Иван Прокофьич! – тихо окликнула она.

– Что вам, Маша?

– Письмо… подали.

– Хорошо… положите сюда, на столик.

Когда она вышла, Заплатин долго не поворачивал головы к ночному столику.

Не все ли равно, от кого это письмо. От матери вряд ли. Она писала ему на днях, передавала свой разговор с отцом Нади.

Все это позади! И никогда не возвратится.

Он повернул голову минут через пять, и взгляд его упал на конверт.

Он узнал сразу – от кого. Такие конверты – у Нади.

Сейчас же он поднялся и дотащился до письменного стола, где горела лампочка под стеклянным абажуром.

Пальцы его вздрагивали, когда он срывал конверт с монограммой.

Почерк у Нади крупный и толстый – совершенно мужской.

Одним духом пробежал он все три страницы листка.

"Ваша матушка, – писала Надя, – сказала моему отцу, что если бы я действительно вас любила – я бы не выбрала сцены. Может быть, и вы того же мнения, Заплатин? Но не следовало, кажется мне, говорить так моему отцу. Вы возвратили мне свободу, а я не хотела фальшивить, не хотела и ломать свою жизнь потому только, что вы не хотите быть мужем будущей актрисы.

Зачем все это? И разве оно достойно такого передового человека, каким вы считаете себя?

Право, тот Элиодор, на которого вы так презрительно смотрите, до сих пор ведет себя как настоящий джентльмен… А что дальше будет – это зависит от того, как я себя сумею поставить с ним.

Мне, в сущности, все равно. Напрасно только ваша матушка расстроила папу. Мы были как жених и невеста едва ли только не для одного Пятова. И прекрасно, что я предложила вам на людях не говорить друг другу "ты".

Никаких счетов я не желаю, Заплатин, и если нам суждено встретиться, – я надеюсь, что вы воздержитесь от них…"

– Воздержусь!.. – выговорил он вслух, бросая листок на стол.

И Заплатин побрел к кровати. Голова горела, все тело было разбито.

Баден-Баден, сент. 1900