Однокурсники

– Ничего ты не понимаешь!

А потом прибавила:

– Право, ты, Ваня, не стоишь даже того – как я о тебе говорила с Элиодором, когда он стал слегка прохаживаться на твой счет и предостерегать меня насчет нашего будущего брака.

В каких-нибудь два в половиной месяца у нее уже все свойства "жриц искусства", для которых все и вся должны служить средством подниматься выше и выше, до полного апофеоза.

Что ему было делать? Запретить ей иметь такие tete-a-tete'ы с Элиодором? Она не послушает. Да и с какого права?

Ведь у нее теперь свои дела с Элиодором. Она ему переводит и носит работу на дом – вот и все. Эта работа – только один предлог. Она и сама это прекрасно сознает; но тем лучше. Это в руках ее – лишний козырь. Элиодор ей платит за труд; она – честная работница. А играя с ним, полегоньку может довести его и до "зеленого змия". Она его не боится – это верно; но если так пойдет, то она может привести его к возложению на себя венца "от камени честна".

И тогда как же ему – Заплатину, бедняку, без положения – соперничать с его степенством, Элиодором Кузьмичом Пятовым, на которого работает несколько тысяч прядильщиков, присучальщиков и ткачей?

Все это он целыми днями перебирал, отбивался от работы, даже перед своим "давальцем" – все тем же Элиодором – окажется неисправным работником.

И к товарищам его не тянет – отвести душу в каком– нибудь горячем споре.

Не хочет он лгать перед самим собою: его чувство к университету и студенчеству, к своим однокурсникам – не прежнее. Он боится даже его разбирать.

Перед закрытием лекций он испытал нечто крайне тяжелое.

Не личное столкновение, а кое-что гораздо более общее, показавшее ему, что за народ водится и среди его однокурсников, из тех, с которыми пришлось ему кончать курс.

Дело было так. Предложена была тема для реферата – предмет интересный, но требующий большой подготовки. Вызвался – раньше других – студент, которого он увидал тут едва ли не в первый раз или не замечал прежде.

По типу лица и по акценту – из инородцев, и скорее всего еврей. Так оно и оказалось.

И тут же, когда они расходились, едва ли не в присутствии этого студента, в одной группе "националистов" поднялось зубоскальство насчет "иерусалимских дворян", с таким оттенком, что он слушал, слушал и, на правах старшего студента, осадил какого-то "антисемита", и довольно-таки веско.

Тот стал отшучиваться, и все в том же антипатичном ему духе.

Он не захотел с ним связываться, но тогда же дал себе слово, что если этот "патриот своего отечества" позволит себе какую-нибудь выходку на прениях по реферату, он его отбреет и будет его обличать передо всем курсом.

Не все такие и теперь; но он точно потерял почву из-под ног, и старое желтое здание на Моховой как бы перестает быть для него alma mater. Вот придет скоро Татьянин день, – а ему не с кем отпраздновать этот день.

Напиться, разумеется, будет с кем.

В том-то и беда его, что он и напиваться-то не может, прибегать к классическому народному средству заливать свою тоску вином.

Возвращаться домой, в свой хмурый "мумер" – так произносит их коридорный, – слишком нудно. Идти на ту репетицию, куда Надя разрешила ему заходить, – еще больше растравлять свое нутро.

Перед ним, сквозь мокрую снежную пургу – выступил цветной фонарь над входной дверью. Это была пивная; в окнах – по обе стороны входа – изображено было по кружке с пенистым пивом и наверху написано: "Кружка пять копеек".

"Почитать хоть газеты!" – подумал он и вошел в просторную первую комнату с несколькими столиками. Посредине – стол с газетами.

Не очень грязная пивная, вроде как бы немецкая.

Заплатин взял газету и сел к стене вправо.

Спиной к нему какой-то рыжеватый блондин, с плохо причесанными волосами, держал также газету, а лица его не видно было, даже в профиль.

На нем ваточное пальто из поношенного драпа и на шее вязаный дешевый шарф, какие продают в суровских лавочках.

Прихлебывал он пиво, не переставая читать, согнувшись, и подносил ко рту кружку.

Заплатин почему-то вглядывался в него.

Что-то как бы знакомое показалось ему.

Лохматый посетитель пивной обернулся в профиль.

"Да это, никак, Шибаев?" – спросил про себя Заплатин и подался немного вперед, чтобы признать – точно ли это его бывший товарищ по курсу.

"Он, он!" – мысленно подтвердил Заплатин.

Тот обернулся совсем лицом и отложил ту газету, которую читал. Теперь уже не могло быть никакого сомнения.

Они оба разом поднялись со стульев и подошли друг к другу.

– Вы, Шибаев? – первый спросил Заплатин.

Они "пострадали" вместе, но не держались на "ты"; на первых двух курсах были мало знакомы.

– Собственной особой! А вы, Заплатин, опять в этой сбруе?

И он указал на пуговицы студенческого пальто.

– Как видите. Рад вас встретить. Хотите ко мне пересесть? У меня будет поудобнее.

– Ладно!

Они сели друг против друга. Заплатин предложил еще по кружке пива.

Его бывший однокурсник – когда он к нему внимательнее присмотрелся – сильно изменился. Неряшливая рыжеватая борода очень его старила. На нем были темные очки, скрывавшие его больные, воспаленные глаза. Он, должно быть, давно не был в бане – от него шел запах неопрятного тела. Руки – немытые, с грязными ногтями и жесткой кожей.

Говорил он простуженным баском.

– Вы давно здесь? Опять приняты? – спросил Заплатин, быстро оглянувшись кругом.

– Нет, батенька, я с волчьим паспортом. Да, признаюсь, если б мне опять и дозволили носить звание студиозуса – я бы не прельстился.

Все это было сказано с кислой усмешечкой несвежего рта с нездоровыми зубами.

– Однако разрешено было вернуться сюда? – потише спросил Заплатин.

– Временно, государь мой, временно. Да я и это не счел бы благополучием. Я в недалеких отсюда палестинах. Про Туслицы слыхали?

– Да… это…

– Во время оно гнездо фальшивых монетчиков и иных художников. Округа промысловая…

– И вы?

– В простых нарядчиках. Пандекты и всякие другие атрибуты – похерил. И повторяю: прими меня вот сейчас же и предоставь без экзамена свидетельство первого разряда – я бы пренебрег.

– Почему же так, Шибаев?

– А потому, что изверился, государь мой. Намедни, когда по Моховой шел мимо университета, – так меня стало с души воротить.

– Вот как!

– Уж я о порядках и не говорю. Каковы набольшие – такова и паства. Вот вы, как я знаю, были недурной парень. Ну, и поплатились, как следует. В студенческую братию я совсем изверился. Да и во всю нашу – с позволения сказать – интеллигенцию.

Заплатин слушал и не возражал. То, что говорил этот "нарядчик" из штрафных студентов, – отвечало его настроению. И он сам не очень-то умилялся над своим голубым околышем и над всем, что еще не так давно манило его в "обетованную землю".

– Хороши молодчики гарцуют по Москве? Д? Вчера меня такой на своем жеребце в яблоках чуть не разнес вот там, на перекрестке, у Газетного. Бобры, бирюзовые околыши… чем не "калегварды"?

– Они давно уже завелись. Еще Салтыков насчет их прохаживался в печати. И тогда уже были белые подкладки, и теперь водятся в достаточном количестве.

Заплатин выговорил все это вяло, точно нехотя.

– Все едино! И те, что обшиваются в дешевых магазинах на Тверской, где строят студенческие формы. Все едино, братец ты мой! Пора покончить со всей этой маниловщиной.

– Какой, Шибаев?

– А вот насчет студента! Возводят его в какой-то чуть не мученический чин! И мы с вами пострадали, как принято говорить на жаргоне. А что ж из этого? Десятки, сотни, кроме нас. И что ж, Заплатин, – Шибаев подался к нему через стол, – как будто мы не знаем, сколько тут очутилось зрящего народа?..

– Панургово стадо?

– Именно! А самомнения-то во всех – ведрами, ушатами. Точно преторьянцы, состоящие при российском прогрессе… А я – прямо говорю – за целую дюжину таких избранников одного хорошего присучальщика не дам. Право слово!

Год тому назад и даже полгода такие обличительные речи встретили бы в Заплатине сильный отпор. А он слушал не возмущаясь. Он точно забыл, что сам студент, что на нем пальто с позолоченными пуговицами, что его должна связывать с массой студентов особая связь.

Но дрогнуло ли у него за последние месяцы сердце, прошлась ли дрожь по спине от высокого духовного волнения в аудитории, или в товарищеской беседе, на сходке, или на пирушке?

Ни одного раза! И не потому только, что у него свой любовный недуг; и раньше, и в те минуты, когда его так сильно глодал червяк ревности, он ничего подобного не испытывал.

И много раз ловил он себя, возвращаясь с Моховой, на таком чувстве – точно он канцелярист, идущий из присутственного места, где строчил "исходящие" и перебеливал отношения.

– Вы куда же, синьор, собираетесь по окончании законом положенного срока? – с кривой усмешкой спросил Шибаев.

– Не знаю, – проронил Заплатин.

– В аблакаты небось? Или мечтаете об ученых хартиях? Оставят при университете? В магистранты потянетесь?

– Где же… Надо иметь другие аттестации, да я и не готовил себя к ученой дороге.

– Бросьте!

– Что бросить?

– Бросьте всю эту претенциозную канитель! Не стоит. Я вот в этот год, когда переменил окончательное свое обличье – и внутреннее и внешнее, – знаете, к какому выводу пришел?

– К какому? – живее спросил Заплатин.

Шибаев допил пиво, обтер пальцем пену на своих густых рыжих усах и крякнул.

– А вот к какому, милый человек: интеллигенция там, на месте, где жизнь-то делает народ, ни к черту не годится.

– Песня старая!

– Постойте! Дайте досказать. Не приравнивайте вы меня, пожалуйста, к нашим охранителям дореформенного типа. Я говорю только, что мы, с нашей мозговой дрессировкой, ни к черту не годны там, где нужно дело делать. На первом на себе я убедился. И проклинаю – слышите, проклинаю! – все те учебные книги и книжонки, которые зубрил или штудировал гимназером и студентом.

– Как же быть?

– Бросить все, выкинуть из головы горделивую дурь, что я-ста – соль земли! Как бы не так! Вы просто кандидат на казенный или обывательский паек, потому что прошли через нелепую процедуру, именуемую экзаменом. Тьфу!

Шибаев сильно плюнул на клеенчатый пол.

И на это Заплатин не стал возражать. Он и сам не лучше этого смотрел на собственную особу как представителя интеллигенции.

Но и продолжать беседу не было большой охоты.

Они простились с бывшим однокурсником, даже не сказав друг другу своих адресов. Шибаев остался в пивной и заказал себе еще кружку пива.

XIII

От двух до трех можно, наверное, застать Пятова в конторе, в городе.

Туда и решил идти к нему Заплатин.

Он захватил с собою свою работу. Книг и журналов накопилось много, и нести их было неудобно.

Продумав ночью, до пятого часа, Заплатин решил, что завтра он должен иметь "нешуточный" разговор с Элиодором.

Расчет его оказался верным. Пятов сидел в конторе.

Когда его впустили туда, Элиодор ходил по конторе, а на диване сидел белокурый, большого роста – кажется, из немцев – коммерсант, в усах, бритый, старательно причесанный и одетый с иголочки. Воротничок и манжеты так и лоснились.

– Присядьте на минутку! – указал хозяин Заплатину на кресло в стороне.

Они торговались, и, кажется, уже довольно давно.

Гость – вероятно, приказчик какого-то фабричного склада – покупал.

Ему нужен был миткаль или что-то вроде этого. Он говорил совсем по-московски, без малейшего акцента, и раза два употребил в разговоре слова: "недохватка", "заминка" и "курса". Элиодор с усмешечкой в глазах ступал по паркетному полу конторы маленькими шагами, переваливаясь с боку на бок, и руки держал чисто хозяйским жестом – в карманах панталон.

– Так как же, Элиодор Кузьмич?

Блондин встал и оказался действительно огромного роста.

– Как я сказал, Юлий Федорович! Это – самая крайняя расценка.

– Дорожитесь… Ну, хоть полкопеечки бы сбросили.

– Никак невозможно! Шесть с денежкой… Дешевле вы теперь не найдете нигде. Не у вас одних недохватка в миткале.

– Мы это превосходно знаем!

– Ergo! – пустил Элиодор латинский возглас. Стало быть, цена самая христианская.

– Даже и полушки не скинете?

– Не могу-с!

Тут Пятов вынул правую руку из кармана и повер тел ладонью в воздухе.

– Позвольте сообразить.

– Да что же тут соображать, Юлий Федорович?

– Четверть копейки на аршин. Это – обжект.

– Конечно. Даром никто не даст.

Заплатин слушал с полузакрытыми глазами, и его однокурсник, со всеми своими интеллигентными затеями, автор будущей книги об эстетических взглядах Адама Смита – выступил перед ним, как настоящее бытовое лицо.

И как его короткие фразы: "не могу-с", "самая решительная цена", – отшибали рядами, амбарами, Ильинкой, Никольской, Варваркой! Этот, и влюбившись, не уступит "зря" полушки.

Коммерсант ушел после крепкого пожатия и, на ходу, поклонился и Заплатину.

– Что, голубчик, – спросил его Пятов, – небось про себя обличали вашего товарища в сквалыжничестве?

Вместо ответа Заплатин только пожал слегка плечами.

– В делах иначе никак нельзя. Вы думаете, четверть копейки – пустяки? А она в иные минуты составляет весьма непустяшную сумму. Для вас это – хотя вы ведь тоже из торгового сословия – тарабарская грамота. И для меня было так же еще каких-нибудь два года назад. Я отстранял себя от всего этого. Презирал. Глумился. И тем немало огорчал родителей, даже и матушку, которая была весьма приятно удивлена, когда я изъявил готовность вести дело и серьезно к нему присмотрелся. Слава Богу! Теперь мы охулки на руку не положим.

– Верно! – выговорил одно слово Заплатин.

– Да вот вам один эпизодец из моих студенческих годов. Тогда я, как настоящий интеллигент, зашибался дешевым альтруизмом. Вышла стачка на фабрике. Я и говорю матушке: накиньте им, значит, по гривенничку на кусок вот этого самого миткаля, который теперь до зарезу нужен на ситцевой фабрике Кранцеля. Что такое гривенник! Однако меня тогда не послушали – и прекрасно сделали… Вот теперь я знаю – что такое лишний гривенник на кусок миткаля.

– А что? – спросил Заплатин.

– Чистая потеря в семьдесят тысяч рублей из хозяйской прибыли.

Заплатин промолчал. У него внутри шла такая работа, что он не хотел вступать в разговор с Пятовым до той минуты, когда придет его черед.

– Ах, Заплатин! Знаете, какое я сделал открытие!

– Как же я могу знать, Пятов?

Тон у Заплатина был уже совершенно товарищеский, особенно в этом обмене фамилий, без имени-отчества.

– А вот какое… Мне попался… у Дациаро – я заехал купить один этюд… заграничный и выбрать несколько фотографий… И вдруг вижу кабинетный портрет молодой женщины – скорее девушки… в бальном, с голыми руками и цветами. И в черных волосах. Оказывается, что я никогда не видал или забыл. Мы еще тогда были с вами в гимназии. Кого?

– Вы мне все загадки задаете.

– Помните, кровавая трагедия, зимой, в окрестностях Вены… наследник престола… эрцгерцог Рудольф…

– Австрийский?

– Да. И красавица Вечера. Баронесса Вечера – его пассия. Оба покончили с собою. И в ней я нашел поразительное сходство – с кем бы вы думали? С Надеждой Петровной! Уверяю вас! Да вот поглядите.

Пятов побежал к бюро, выдвинул ящик и достал фотографию.

– Я тогда прямо проехал сюда и оставил здесь. Посмотрите, посмотрите!

Он потянул Заплатина за руку и подвел его ближе к окну.

– Разве нет сходства? А? Этот нос? А ресницы? А поворот головы? Ведь и эта баронесса Вечера была, по матери, родом откуда-то из Далмации, кажется, или из Хорватии.

– Что-то действительно есть, – пробормотал Заплатин.

– Как что-то! Все! И контур шеи, падение плеч! Смотрите эту линию. Поразительно! И усмешка рта, такого же пышного!

Губы Пятова слегка даже причмокнули, глаза бегали по фотографии, подергиваясь масляной влагой.

В эту минуту Заплатину хотелось оттолкнуть его и бросить ему в лицо увесистое слово.

Но он сдержал себя.

Не выпуская фотографии из одной руки, Пятов подвел его к дивану, где сидел перед тем немец, и сам присел, повернувшись к нему всем своим жирным туловищем.

– Вы не поедете к себе домой?

– Нет, не поеду.

– А что же так? Может быть… недохватка? Так, пожалуйста, Заплатин, что же вы стесняетесь… Хотите маленький аванс?.. А может, я уже вам должен?

"Желаешь меня удалить, значит?" – подумал Заплатин и высвободил руку из его пухлой руки.

– И вообще, голубчик… я все собирался поговорить с вами о вашей карьере. Вы – человек кабинетного труда. Вам прямая дорога – на кафедру. Но для этого надо… чтобы вас оставили при университете.

– Я не добиваюсь.

– Знаю… Да и не такие нынче времена. Вдобавок вы не можете быть на очень хорошем счету у высшего начальства. Надо время… когда все уляжется и забудется.

"Куда же ты пробираешься?" – спросил про себя Заплатин, сидя с опущенной головой.

– Своих средств у вас нет… настолько. Нужна поездка за границу… нужно по меньшей мере два года обеспеченной жизни. И тогда диссертация готова. Так ли? Вот я могу писать мою книгу хоть десять лет. Над нами не каплет. А вам – нельзя. И было бы крайне прискорбно, если бы вы принуждены были искать места или идти в помощники к адвокату. С какой стати?

"Кто тебя научил? – похолодев, вскричал про себя Заплатин. – Надя? Чтобы отделаться от меня?"

В глазах у него стали вращаться круги и в ладонях рук заползали мурашки.

– Так вот я и хотел, добрейший Иван Прокофьич, предложить вам… по приятельству… как ваш однокурсник… Вы, конечно, выдержите экзамен по первому разряду. Два года обеспеченного существования… Это был бы простой заем… а вовсе не одолжение. Вы понимаете… Я не хочу корчить из себя мецената. А с другой стороны, мы с вами не в таких дружеских отношениях, чтобы я мог себе позволить делиться с вами моим избытком.

Речь Пятова так и лилась. Он ласково улыбался глазами и пальцами правой руки все дотрагивался до борта сюртука Заплатина.

Тот дольше не мог молчать.

– Покорно спасибо! – глухо выговорил он и встал во весь рост.

Пятов оставался на диване.

– Вы это сказали таким тоном…

– Не знаю. Но позвольте спросить вас, господин Пятов, – вы считаете меня идиотом? Да?

– С какой стати?

– Нет, ответьте мне сначала: идиотом? Вы измыслили такую тонкую комбинацию и думаете, что я ничего не пойму? Вы предлагаете мне сначала удалиться на вакацию, а потом взять у вас содержание на два года и уехать в Германию? Так ведь?

– Что же тут обидного?

– Довольно, господин Пятов! Ни в каких ваших подачках я не нуждаюсь.

– Это ни с чем не сообразно! – брезгливо проговорил Пятов, поднявшись с дивана, и повел плечами.

– Довольно! – глухо крикнул Заплатил. – Не нужно мне вашей подачки. И вашу гнусную, селадонскую комбинацию вижу насквозь. Что ж, скажите, вы сделали мне это благородное предложение с согласия Надежды Петровны?

– Вовсе нет! – почти взвизгнул Пятов. – Это наше с вами дело… дело партикулярное.

– Может быть, может быть!

Губы вздрагивали у Заплатина.

– И вам одному пришла эта счастливая мысль?

– Но почему вы так к этому отнеслись? Кажется, тут, кроме моего товарищеского участия, нет ничего?

– Не нуждаюсь я в вашем участии, Пятов. Но повторяю: я идиотом никогда не был. И как бы к вам в настоящую минуту ни относилась Надежда Петровна, я вам прямо, по-студенчески, говорю: вы ведете себя недостойно.

– Продолжайте!

Пятов отступил два шага назад и стал спиной к бюро, опираясь на его борт своим корпусом.

– Да. Недостойно! Я слова своего не беру.

– Почему же, смею спросить вас!

– Систематически развращать молодую девушку, показывая ей… какие вы на нее имеете виды?

– А вы почему знаете, Заплатин, какие именно?

– И вам известно, что она невеста другого!

– А – вот оно что! Wo liegt des Pudels Kern! Слы хали немецкую поговорку?.. Она – ваша невеста? Я это знаю и, кроме внимания, ей ничего не оказывал.

– Да, зазывая ее к себе на завтраки, с глазу на глаз.

– Что ж такого! Это не свидание в cabinet particulier. Вы изволите говорить, что я ее систематически развращаю? Ха, ха! Позвольте мне вам доложить, милейший Заплатин, что она нас обоих, как бы это выразить… Вам известно французское выражение: elle va nous rouler?.. Оставим фразы. Девушке этой двадцать лет, она на полной свободе, она – ваша невеста до тех пор, пока ей это угодно.

– А вы – другой претендент?

– Я не обязан вам отчетом в своих намерениях. Отец ее мог бы мне задавать такие вопросы. Нынче не те времена, милейший Заплатин. Мой приятель, товарищ по лицею, привез в деревню к невесте шафера и отлучился на одну неделю. А шафер прилетел к нему объявить, что оная девица желает иметь мужем его, а не первого жениха. И это в лучшем дворянском обществе… на глазах у родителя… Ergo, – выговорил Пятов таким же звуком, как и в разговоре с немцем, когда он торговался из-за полкопейки на аршин миткаля.

– Вы не смеете так говорить! Это цинизм! – задыхаясь, выговорил Заплатин, подаваясь к нему.

– Потише! Вы, во-первых, у меня; а во-вторых, я, повторяю, не обязан вам ни каким-либо объяснением, ни оправданием. Если вы позволите себе сказать хоть одно оскорбительное слово – предупреждаю вас, что я шутить не буду. Я стреляю не хуже всякого парижского журналиста.

– Вот как!

Заплатину все эти вызывающие фразы и фигура Элиодора показались вдруг очень забавны.

Он подошел к дивану, взял тетрадку и, подавая ее, сказал:

– Вот моя работа. Книги и прочее пришлю с посыльным. Мы в расчете. Больше я на вас работать не желаю.

– На здоровье!

– Вы, пожалуй, правы. Если между вами и этой особой был уговор насчет устройства моей судьбы, то с моей стороны слишком наивно изображать из себя рыцаря. И я скажу – на здоровье. На то у вас и тятенькины миллионы, и денежка, которую вы сейчас выторговали у немца за миткаль – тоже пригодится.

Пухлые бритые щеки Пятова стало подергивать; но красные губы силились улыбаться. Одной ногой он нервно дрыгал, сохраняя все ту же позу на краю письменного стола.

– Счастливо оставаться! – кинул ему Заплатин, берясь за свою фуражку.

– Доброго здоровья! У вас, должно быть, нервы не в порядке. А насчет той особы будьте благонадежны. Она окажется посильнее нас обоих.

Что-то еще сказал Пятов; но Заплатин уже не слыхал этих слов, и только на улице морозный воздух, пахнув ему в лицо, освежил голову и заставил овладеть собою.

XIV

Дни летели у Нади Синицыной так быстро, что она точно теряла им счет.

Давно ли выпал первый снег, а теперь уже и Новый год позади.

Она вспомнила о Новом годе только за день до него – так она была увлечена репетициями в кружке пьесы, где ей сразу дали главную роль.

Вспомнила и о Ване Заплатине, забежала к нему, не застала дома, хотела написать записку – и не написала.

А в тот же день вечером она – на репетиции условилась отужинать в складчину и встретить Новый год на сцене.

Пригласить его она не могла. Ему слишком противно ее театральство, а если и придет, то будет хмур и неприятен, пожалуй, еще к кому-нибудь приревнует.

Так и пролетел Новый год.

Она забежала домой на минутку, под вечер, чтобы переодеться – и опять на репетицию.

Репетировать будут в первый раз с обстановкой, и она уже приготовила себе платье, в котором должна "создать" эту роль.

Это выражение она уже употребляет.

Хозяйкой своей меблировки Надя очень довольна. С горничной она ладит, комнаты содержатся чисто, и полная свобода насчет возвращения домой в поздние часы.

И еда – сносная.

Только что она перешла в свою спаленку – достать платье, в котором будет играть, – из коридора постучали.

Это ее немного удивило. Прислуга никогда не стучит; а никого постороннего она не ждала.

– Войдите! – громко крикнула она, не выходя в первую комнату, где у нее стояло и пианино.

Послышались мужские шаги. Она их сейчас же узнала.

– Это ты… Ваня? – окликнула она.

– Я, – ответил Заплатин глухо.

– Сейчас… подожди.

Надя положила платье на кровать и вышла к нему в первую комнату.

Заплатин вошел прямо в пальто и, у двери, стал снимать калоши, оставаясь еще в фуражке.

– Здравствуй… С Новым годом. Мы давненько не видались.

– Давненько, – повторил Заплатин и стал снимать пальто.

– Садись… вот сюда! – пригласила она его на угловой диван. – Ты все время был в Москве?

– А то где же?

– Я к тебе заходила… Тебе говорили?

– Нет, никто не говорил.

– Как же, я была… Думала встретить с тобою Новый год.

– Думала? – переспросил Заплатин с особым выражением.

– Мы встречали целой компанией на сцене, после репетиции. Я, признаюсь, боялась, что тебе будет неприятно в этой компании.