Китай-город

Бледность Евлампия Григорьевича перешла опять в красноту. Он еще сильнее краснел от сознания, что не в силах сдержать себя, с презрением относиться ко всему этому «гаерству» и безнаказанной дерзости «мужлана» и «сивушника».

– Что ж, вы думаете, – заговорил опять Краснопёрый, – вам все в зубы будут глядеть?.. Хозяйничай, как знаешь, батюшка!.. Да я бы вас еще не так! Отдали самые сурьезные статьи в чьи руки?..

– Сведущие люди…

– Отчего шпыняют вас?! Оттого, что вы какого-нибудь голоштанного кандидатишку пошлете за границу отхожие места изучать, с меня же, как с платящего жителя, сдерете на его содержание, а потом позволяете ему мудрить и эксперименты производить!.. Эх вы!..

Он встал, подтянул свой костюм весьма бесцеремонно и пожал плечами.

Как же говорить после такого приема? Только срамиться. И переход-то нельзя сделать. К чему придраться? Или разговор перевернуть? На это Евлампия Григорьевича никогда не ставало и в заседаниях, не то что уж в подобном случае.

– Вы это напрасно, – выговорил он с большим усилием. Лучше всего было молчать, – разумнее и ловчее ничего не придумаешь.

– Да нечего!.. Газетная лапша хорошая штука для вашего брата…

– Мы не так к вам относимся…

– Кто мы?

– Да хоть бы дядюшка… и я тоже. До сих пор, кажется, имел я основание, Капитон Феофилактович, считать вас русским коренным человеком… Вы же меня и ввели к таким людям, как хотя бы Лещов Константин Глебыч…

– Да ты куда это ударился, сударь мой?

– Нешто мы изменили? Или передались, что ли? Вон другие себя величают всячески: либералы мы, говорят, западники… А я, кажется, все в том же духе…

– Надоел, Евлампий Григорьевич, надоел ты мне своим нытьем… Славянофил ты, что ли? Кто тебя этому надоумил? Книжки ты сочинял или стихи, как Алексей Степаныч покойник? Прения производил с питерскими умниками аль опять с начетчиками в Кремле? Ни пава ты ни ворона! И Лещов над тобой же издевался!.. Я тебе это говорю доподлинно!

XI

Дальше молчать было невозможно. Евлампий Григорьевич задвигался на стуле.

– Зачем же-с, зачем же-с, – заговорил он. – Я вовсе в это не желаю входить. Душевно признателен за то, что видел от Константина Глебовича. И хотя бы он за глаза… при его характере оно и не мудрено; но мы об этом не станем-с…

– Это твое дело! – перебил Краснопёрый.

– Не станем-с, – повторил Нетов. – Потому, кто же может в душу к другому человеку залезть. А вот, Капитон Феофилактович, мы с дядюшкой Алексеем Тимофеевичем думаем сделать вам совсем другое… сообщение.

– Какое такое сообщение?

Краснопёрый подпер себе руки в бока.

– Так как Константин Глебович очень плох, можно сказать в полном расстройстве здоровья, так мы и думали, по прежним нашим связям с вами…

– Ну-у?

– Как вы полагаете сами насчет местов, занимаемых теперь Константином Глебовичем?..

Лицо Краснопёрого изменило выражение. Он подался вперед всем корпусом.

– Как же тут полагать? Ты говори толком.

– Ведь желательно, чтобы, ежели после его кончины места эти останутся вакантными, человек стоящий получил главную силу и мог сообразно тому действовать.

– Дальше что же, сударь мой, дальше-то?

– И чем раздоры иметь… и друг дружку ослаблять, не любезнее ли бы было, Капитон Феофилактович, в соглашение войти… Если вы к нам в тех же чувствах, как и прежде, то мы, с своей стороны, окажем вам поддержку.

– А ты думаешь, для меня невесть какая благодать на Лещова место сесть? – пренебрежительно спросил Краснопёрый. Он сразу уразумел, в чем дело, и уже сообразил, как надо поломаться. Коли сами залезают, стало, он им нужен… Газетные статейки подействовали.

«Подлец ты, подлец, – беспомощно бранился про себя Нетов. – И зачем я тебя улещаю?.. Надо бы тебя за пасквили к мировому, а то и в окружный… Ты же нас осрамил на всю Москву, и я же должен прыгать перед тобою».

– Хуже будет, ежели кто-нибудь из ваших заклятых врагов да попадет… – сказал с усилием Нетов. – Ведь вы опять в дела вошли. Кредит поднимается сразу и всякое предприятие.

– Тих, тих, а посулы знаешь!

– Почему же вы это за посулы принимаете? Надо предвидеть-с.

– Благоприятель еще жив, а мы уж рассчитываем, кого бы нам посадить, чтобы нашу руку гнули. Об одеждах его мечем жребий!..

– Это уж совсем напрасно, – рассердился въявь Нетов и встал. – Вам достаточно известно, Капитон Феофилактович, что я никакими аферами не занимаюсь. (Марья Орестовна не могла его отучить от «афер»); ежели я и дядюшка Алексей Тимофеевич об чем хлопочем, так это единственно, чтоб люди стоющие сидели на таких местах. И потом мы полагали, что вам с нами ссориться не из чего. Кроме всякого содействия, вы от нас ничего не видали.

– Ладно, ладно!.. Сейчас и петушится, ха, ха!..

Краснопёрый переменил тон.

– Была бы честь предложена! – вырвалось у Нетова. Но он тотчас же испугался и ушел в себя.

– Да ладно, я ведь не кусаюсь. А ты вот что мне скажи: это ты сам придумал насчет Лещова?.. Вряд ли!.. Дядюшка надоумил?

– Это все единственно… кто… я ли, дядюшка ли. Что для вас выгоду имеет, вы сообразите сами…

– Плох он нешто?.. – спросил вдруг Краснопёрый серьезно.

– Вы о ком, о Константине Глебовиче?

– Да.

– Оченно плох… Я вот к нему…

– Удостовериться, сколько дней проживет?

– Вовсе не так, Капитон Феофилактович, вовсе не в этих расчетах, а потому, собственно, что они просили насчет завещания.

– Пишет?

– Да-с… И дядюшку желали в душеприказчики.

– Тот не пошел… старый аспид?

– У них делов достаточно и своих…

– А ты?

– Мне также вмешиваться не хотелось бы… подписаться свидетелем, почему не подписаться…

– Улита едет – скоро ли будет… Лещов-то пять раз уж на моей памяти отходил, однако все еще жив. Он Господа Бога слопает.

– Не доживет до зимы.

– Ну и пущай его… Вам с дядей вот что скажу, друг любезный: загадывать нечего, можно и провраться… Коли вы оба со мной ладить хотите… так мы посмотрим…

– Мы надеемся, что вы, как и прежде, этих-то, которые над нами в издевку… и насчет русских и славян…

– Это ты не гоноши… Я – русак. В деревне родился… стало, нечего меня русскому-то духу обучать… А вы очень не тянитесь… за барами, которые… кричат-то много… Он, говорит, западник… Мы не того направления. Вы оба о том лучше думайте, чтоб кур не смешить да стоящим людям поперек дороги не становиться, так-то!

Краснопёрый встал и протянул руку Нетову. Больше не о чем было разговаривать. Хорошо еще, что проводил до приемной.

XII

Не много приятности предстояло и у Лещова. Но, видно, такой крест выпал, даром ничто не дается.

Всю дорогу – минут с двадцать – на душе Евлампия Григорьевича то защемит от «пакости» Краснопёрого, то начнет мутить совесть: человек умирает, просит его в свидетели по завещанию, учил уму-разуму, из самых немудрых торговцев сделал из него особу, а он, как «Капитошка» сейчас ржал: «об одеждах его мечет жребий»; срам-стыдобушка! Сядет у его кровати, ровно друг, а сам перед тем заезжал к такому «мерзецу», как Краснопёрый, сулить ему места Константина Глебовича. И зачем все это?.. Не мог он разве жить себе припеваючи? Ни забот, ни сухоты, ни обиды. Где хочешь… в Ниццу или в Неаполь, что ли, поезжай. Палаццо там выведи, певчих своих, церковь собственную… Так нет!.. Все подошло одно к одному; завелся и вырос внутри червяк – какое… целый глист ленточный, – гложет и гложет… И к людям таким попал в выучку: Лещов, Марья Орестовна. Теперь уж и нельзя назад, не пускает собственное прошедшее.

Ежится Евлампий Григорьевич в своей мягкой стеганой шинели. Ему не по себе, точно он перед припадком лихорадки. Слишком уж играли на его нервах, да и еще поиграют. У Лещова он засиживаться не станет… Нет!.. А дома-то?.. Что такое готовит Марья Орестовна? Господи!..

Карета въехала в ворота и остановилась у подъезда со старинным навесом деревянного крыльца. Дом у Лещова был небольшой, одноэтажный, с улицы штукатуренный, в переулке, около Новинского бульвара, старый, купленный с аукциона; построен был каким-то еще «бригадиром».

Покупщик поправил его немного внутри, сделал потеплее, перестлал полы и вставил новые окна; но об убранстве не заботился. Расположение комнат, почти вся мебель, даже запах старых дворянских покоев остались те же. Одна зала была попросторнее, остальные комнаты теснее, и воздух в них всегда стоял спертый.

Впустил Нетова лакей с длинными усами, в черном сюртуке.

– Здравствуйте, батюшка Евлампий Григорьевич, – сказал он с поклоном.

– Как барин? – спросил Нетов, войдя в переднюю, где еще сохранились «лари».

– Очень мучились… Одышка… Совсем залило… вода-то… – прибавил он шепотом. – Доктор в три часа ночи был. Консилиум, слышно, хотят.

– Кто у него теперь?

– Ждали Качеева Аполлона Федоровича, – изволите знать?

– Адвокат?

– Да-с… А тех вот о сю пору нет. Верхового послали…

И в переднюю проник запах комнаты труднобольного. Нетов нахмурился и сжал губы. Он боялся покойников и умирающих.

Лакей пошел вперед через залу – пустую, скучную комнату с ломберными столами и роялем, без растений, без картин, через гостиную с красной штофной мебелью, проходную, неуютную, и повернул налево чрез комнату, которая у прежних владельцев называлась «чайной».

Раскат желудочного кашля остановил и испугал Нетова. Точно у него самого вышло наружу все нутро. Лакей постучал в дверь и приотворил. Оттуда выглянуло молодое лицо. Они пошептались.

– Пожалуйте, батюшка, – пригласил лакей Евлампия Григорьевича.

Больной помещался на широкой двуспальной кровати из темного ореха. Сторы были подняты, но свет входил в комнату серый; коричневые обои делали ее еще более тоскливой. Только дамский туалет с серебряным зеркалом и кисеей на розовой подкладке немного освежал общий вид. В воздухе двигались невидимые полосы эфира, испарения микстур. В подушках, опершись о них спиной, Лещов только что осилил страшный припадок удушья и кашля. Голова его опустилась набок. Из длинного отекшего лица с редкой бородой, почти совсем седой, глядели два глаза, озлобленные на боль, подозревающие, полные горечи и брезгливого чувства ко всем и ко всему. Глаза эти то расширяли свои зрачки, то разбегались и блуждали по комнате. Рот кривился. Грудь дышала коротко и томительно. Можно было заметить, что ее «заливает», как сказал лакей Нетову. Живот, непомерно раздутый, указывал также на последний период водяной. Фланелевое одеяло прикрывало тело больного до пояса. Он разметал его. На ногах лежало другое, полегче. У изголовья стоял столик со множеством лекарств. В ногах, на табурете, лежали игральные карты и грифельная доска. Подальше из-за кровати выставлялся сложенный ломберный стол; на нем – бумаги, чернильница с пером и два толстых тома.

Жена Лещова смотрела дамой лет под тридцать. Она, как-то не под стать комнате при смерти больного была старательно причесана и одета, точно для выезда, в шелковое платье, в браслете и медальоне. Ее белокурое, довольно полное и красивое лицо совсем не оживлялось глазами неопределенного цвета, немного заспанными. Она улыбнулась Нетову улыбкой женщины, не желающей никого раздражать и способной все выслушать и перенести.

– Евлампий Григорьевич, – тихо сказала жена, наклоняясь над ним.

– А? что?.. – раздраженно окликнул он.

Она повторила и, обернувшись к гостю, показала лицом, как она хорошо переносит последние дни своих мучений. Нетов подошел к кровати на цыпочках.

– А! приехал!.. Спасибо!

И Лещов говорил ему «ты». А он ему – «вы».

– Как? – спросил Нетов больного.

– Видишь… Душит… Скоты у нас доктора… Разбойники!.. Вот хочу Маттеи попробовать… А всех этих жидов гнать вон!.. Сотенных-то!

Лещов схватился за грудь и злобно вскинул головой на жену.

– Ну, что торчишь?.. Что торчишь? Господи ты Боже мой!.. Ну, сложи все это с табуретки!.. И уходи! Не мозоль ты мне глаза!

Жена взяла карты и грифельную доску и вышла молча, сохраняя все ту же улыбку.

XIII

– А дядя что? Алексей Тимофеевич? Ты ему передавал мою просьбу?

– Передавал-с, Константин Глебович.

– И что же?

– Они свидетелем – с полным удовольствием…

– Стало, в душеприказчики не хочет?

– Изволите видеть…

– А-а! – перебил больной, и глаза его сверкнули… – Пятится?.. И ты тоже?

– Я, Константин Глебович, с полным моим удовольствием… только позвольте вам доложить…

– Ну да, ну да!.. Ах вы, христопродавцы!..

Он откинулся на подушку. В горле у него захрипело. Но в таком положении он оставался недолго. Снова приподнял он голову и подался вперед, так что его голова почти ткнулась в лицо Нетову.

– Вот вы все таковы! Пока человек жив, на ногах, нужен вам, глупость-то вашу отчищает, как коросту какую, – вы ему всякое уважение. А тут в пустяках – отказ, трусость поганая, моя хата с краю… Славно!.. Чудесно!.. И не надо!..

– Константин Глебович, вы изволите знать дядюшку! У них делов собственных по горло. И с судом они опасаются всяких столкновениев.

– Делов… Столкновениев!.. Вот они у нас как выражаются, господа коммерсанты…

Больной приподнялся и выпрямился. Правую руку он вытянул, а левой открыл еще больше ворот рубашки.

– И в вас-то я двадцать пять лет самых лучших всадил, в вас? Срам вспомнить!.. Меня с вами начали смешивать… в одну кучу валить… Такой же кулак, говорят, как и все они, воротило, выжига, выкормок купеческий. А я магистерский диплом имею… Ты это забыл?..

– Помилуйте, Константин Глебович…

– А я забыл!.. За чечевичную похлебку, как Исав, продал свое первородство. Стал с вашим братом якшаться!.. И благодарности захотел…

Рот больного сводило. Он заметался на постели. Нетову сделалось очень жутко. Сам он готов был сейчас пойти в душеприказчики, но за дядю отвечать не мог.

– Христа ради, Константин Глебович, – заговорил он, – не извольте так расстраиваться-с. Я, с своей стороны, готов.

– Не хочу!…– крикнул гневно Лещов. – Не хочу!.. Убирайтесь!.. Найду и других. Дворника позову, кучера, вон Андрея своего… не хуже вас будут… и в безграмотстве не уступят… Вот… умирать как пришлось…

– Я за честь почту-с, – продолжал Нетов, – быть свидетелем, коли ваше на то желание, Константин Глебович.

– Не надо!.. Не нуждаюсь… Я вас насквозь вижу… Вы уж и теперь подыскиваете человека на мою ваканцию. Чего глаза-то опускаешь, Евлампий Григорьевич?.. Ваше степенство! Вон и щеки у тебя пятнами пошли…

– Помилуйте-с!.. – прошептал Нетов. Ему ужасно захотелось съежиться.

– Ха, ха! – разразился Лещов, и его смех перешел в новые раскаты кашля.

Нетов переполошился, вскочил, схватил стакан с питьем. Из полуотворенной двери показалось лицо жены.

– Микстура белая, – шепотом подсказала она Нетову и скрылась.

– Прикажете лекарства? – спросил тот больного.

Лещов ничего не ответил. Он с усилием откашливался. Жилы налились у него на лбу и висках. Лицо посинело. Надо было поддерживать ему голову. После припадка он упал пластом на подушки и с минуту лежал, не раскрывая глаз. В спальне слышалось его дыхание.

На цыпочках отошел Нетов к двери.

Вдруг больной схватился за колокольчик и позвонил. Дверь отворила жена.

– Качеев здесь? – чуть слышно спросил он.

– Нет еще!

– Разбойник!.. Селадон проклятый!..

Он уже не обращал никакого внимания на гостя.

– Не угодно ли мой экипаж? – предложил Нетов, обращаясь к жене.

– Не хочу! – крикнул Лещов. – Не надо!.. Благоприятели удружили! Оставьте меня! Все, все!..

И он замахал рукой.

XIV

Нетов вышел за двери с Лещовой. Она улыбнулась ему, сложила руки, как на картинах складывают, становясь перед образом, и подняла глаза.

– Ради Бога, – заговорила она, уводя его в гостиную, – не раздражайте его. Простите. Он вне себя.

– Да, я понимаю-с, – заторопился Нетов, – совершенно верно изволите говорить. Вне себя.

– Пожалуйста, прошу вас… согласитесь…

Она опустилась на диван и приложила к глазам батистовый платок с разноцветной монограммой.

– Да я с полной готовностью. И дядюшка Алексей Тимофеевич согласны в свидетели.

– Какие свидетели? – вдруг спросила она наивным тоном и отняла платок от покрасневших глаз.

– По духовной…

Евлампий Григорьевич прикусил себе язык. Он, быть может, проврался. Ведь этих вещей не говорят женам. Кто ее знает? Живут они, кажется, не очень-то ладно.

– По завещанию? – томно переспросила она и склонила голову на плечо.

– Собственно… я полагаю так, – начал путаться Евлампий Григорьевич.

– Ах, monsieur Нетов… я далека от всего этого… я ничего не знаю… мой муж никогда меня не посвящал в дела… Никогда… Он смотрит на меня, как на дурочку… И вот теперь поймите мое положение… в такие минуты… я как в лесу… Волю свою он не передает мне на словах! О нет!.. Я недостойна… Я не ропщу… вы понимаете, Евлампий Григорьевич… какая будет воля моего мужа – я не знаю… Но выбор исполнителей… так важен… ваше участие…

– Да я всей душой… Только Константин Глебович разгневались… Они не пожелают меня без дядюшки; а Алексей Тимофеевич раз что скажет, решения своего не изменит.

– Кто же будет? – всхлипнула Лещова и опять закрыла глаза платком.

Евлампий Григорьевич увидал себя в эту минуту на постели, обложенного подушками, больного, при смерти… Какое-то он будет составлять завещание? А его Марья Орестовна что станет выделывать? Она и этак, пожалуй, не прослезится. Но на нее он не посмеет так кричать, как Лещов. Все они на один лад. Вбежал лакей.

– Пожалуйте… – позвал он барыню. – Гневаются… Опять Аполлона Федоровича требуют.

– Меня зовет? – спросила Лещова с видом жертвы.

– Да-с! Приказали вас звать. Звонок в передней. Должно быть, Аполлон Федорович.

Лакей убежал.

– Вы не побудете? – спросила Лещова, вставая, и протянула Нетову белую круглую руку, всю в кольцах.

– Да ведь теперь что же-с, бумаги еще не готовы. Константин Глебович разгневались… Пожалуй, и в свидетели не пожелают… что же их беспокоить? Вы сами изволите видеть… А если что нужно… дайте знать.

– Ах, Евлампий Григорьевич, – она оперлась об его руку и поникла головой, – разве я что значу?

– Ну вот, быть может, доверие имеют к адвокату.

– К Качееву?

– Да-с.

– Не думаю… Я в стороне… И хочу… чтобы потом никто не имел права…

– Однако все-таки-с… Доверенный человек и закон знает… Да и сам Константин Глебыч рассудят, когда поспокойнее будут, кого им лучше выбрать… Я с своей стороны…

А сам думал: «Еще впутаешься с тобой. Почнешь ты оттягивать имущество, если тебе мала покажется твоя доля…»

Он торопливо стал раскланиваться.

– Пожалуйста… не извольте меня провожать, ваш больной как бы опять не разгневался…

Нетов пятился к двери весь в испарине, не зная, как ему поскорее уйти из этого дома, где еще так недавно его, как говорил Краснопёрый, «натаскивали».

Лещова проводила его до залы и на пороге еще раз подняла глаза кверху.

XV

В спальне она застала адвоката Качеева.

На краю постели сидел, нагнув вправо голову и весело глядя на больного, молодой блондин небольшого роста. Его бакенбарды расчесаны, точно две пуховки из-под пудры, на розовых щеках. Лоснящиеся мягкие волосы лежали на голове послушно, на лбу городками, а на висках разбитые пробором на две половины. Усы, светлее волос, кончались тонкими нитями, по которым прошелся брильянтин. Голубые глаза смотрели на больного, как баловники глядят на детей. Фрак со значком сидел на Качееве, точно будто он ехал на бал. По вырезу жилета, в виде сердца, широкий галстук с прямо обрезанными концами падал на грудь. В манжетах желтели круглые матовые шарики с жемчужиной посредине. По всей комнате пошел запах пресных духов и смешался с удушливым воздухом лекарств.

Качеев держал больного за руку, там, где пульс, докторским приемом.

– Вот и вижу, – говорил он нараспев женоподобным голосом; в эту минуту вошла Лещова, – что кипятились на кого-то. За это штраф. А! Аделаида Петровна, bonjoir! – Он вскочил и приложился к руке.

Лещова поглядела на него с таким же выражением, как и на Нетова.

– Дурно ведет себя Константин Глебович…

Мученическое выражение разлилось по всему лицу. Лещовой.

– Подай бумаги! – прохрипел больной.

Она не расслышала.

– Бумаги! – закричал он. – Кому я говорю? Рада! Заплела коклисы! Приятный мужчина явился. Как же тут хребтом не вилять? И браслеты все надо напялить.

Качеев и Лещова обернулись к больному разом. Лицо ее продолжало улыбаться; адвокат подошел к кровати.

– Опять начали! – пригрозил он. – Воля ваша, доктору пожалуюсь. Как же это вы меня приглашаете? Вам надо быть в полном обладании своих духовных способностей, а не так себя вести, Константин Глебович… Вы этак до состояния невменяемости дойдете!

Больной стих и даже улыбнулся.

– Ах, батюшка, – начал он жаловаться, – раздражает она меня, мочи нет.

Он ткнул указательным пальцем по направлению жены.

Адвокат присел опять на край постели.

– Уговор! – сказал он.

– Какой?

– О деле будем толковать – не кипятиться, а то сейчас уйду.

– Ладно!

– Или я ваш поверенный, или вы меня для одной трепки пригласили?

– Пригласил! – повторил Лещов. – Нарочных гонять надо!.. Семью собаками не сыщешь!.. У какой барыни под юбкой нашли?

– Константин Глебович! – остановил адвокат и кивнул головой в сторону Лещовой.

Она подала шкатулку красного дерева с медной отделкой.

– А на что же поставить-то? – грубо спросил больной. – Писать-то где он будет?.. И этого сообразить не может!.. Господи!.. Полудурья, полудурья!..

Лещова ни на каплю не изменилась в лице. Только ее глаза встретились с глазами адвоката. Качееву стало неловко, хотя он уже привык к таким супружеским сценам и до болезни своего доверителя.

– Я прикажу, – особенно кротко выговорила Лещова.

– А сама не можешь? Лакеев звать, чтобы всякий скот видел, что я делаю, и сейчас всем просвирням протрубил… Барин, мол, с аблакатом запирался. Умна!..

– Да вот стол, – нашелся Качеев, – мы сейчас же приставим… Тут все есть, что нужно… Пожалуйте.

Они придвинули ломберный стол к кровати. Портфель Лещов придерживал на груди.

– Отлично так будет! – вскричал Качеев и отодвинул табуретку. – Ну, Константин Глебович, коли не станете ругаться, я с вами три короля в пикет сыграю после.

– Ой ли? – обрадованно спросил больной, и в первый раз глаза его улыбнулись.

Жена его, не дожидаясь нового окрика, вышла из спальни.

XVI

Портфель лежал уже на раскрытом столе. Лещов сначала отпер его, держа перед собой. Ключик висел у него на груди в одной связке с крестом, ладанкой, финифтевым образком Митрофания и золотым плоским медальоном. Он повернул его дрожащей рукой. Из портфеля вынул он тетрадь в большой лист и еще две бумаги такого же формата.

– Что же, – дурачливо начал Качеев, – мы опять сказку про белого бычка начнем?

– Какого бычка? – полусердито, полушутливо переспросил Лещов.

– А то как же? В десятый раз будем перебирать пункты духовной.

– Да вы что кричите! – перебил его больной. – Дверь-то хорошенько притворите, дверь… За каждой скважиной уши! И Христа ради потише… Не можете, что ли, тенор-то ваш сдержать?.. Подслушивает!.. Все ложь!.. Глазами и так и этак… И жертву из себя… агнец на заклание… Улыбка-то одна все у меня внутри поворачивает! Ан и будет с фигой.

И он злобно рассмеялся. Рассмеялся и адвокат, но по-другому, весело и бесцеремонно.

– Вы точно из последней пьесы Островского, – сказал он, еле сдерживая смех.

– Какой пьесы?

– Мне рассказывали, он на днях читал в одном доме, как купец-изувер собрался тоже завещание писать и жену обманывал, говорил, что все ей оставит и племяннику миллион, а сам ни копейки им. Все за упокой своей души многогрешной… Ха, ха!..

– Чего вы зубоскалите?.. Разве я так? Обманываю я?.. Боюсь я сказать? Хитрю?.. Небось, на ваших глазах: она знает, – и он указал на дверь, – что нечего ей рассчитывать. Никаких чтоб расчетов. И улыбками она своими меня не подкупит!.. Коли что – так я, как этот самый купец… ни единой полушки!..

– Да полноте, Константин Глебович, что вы юродствуете! Ведь завещание я же писал.

– Разорву, сейчас разорву!.. Такие минуты находят, что, кажется, своими бы руками…

– Ха, ха!.. А купец-то зубами хочет… железные, говорит, у меня зубы.

– Не смейте так! – грозно оборвал больной Качеева.

Тот помолчал, сделал поприятнее мину и выговорил:

– Нужно только пожалеть от души вашу супругу!

– Скажите, пожалуйста!

– Да, пожалеть… Ее выдержка изумительна.

– Выдержка!.. Я знаю…

– Ангельское терпение. А у меня его меньше, Константин Глебович… Довольно и того, чему я бывал свидетель, хоть бы сегодняшним днем… Я не за этим езжу к вам… Если вам не угодно…

Он начал подниматься с табурета.

Лещов пугливо оглянулся и привстал с постели.