Полная версия:
Вкус свинца
– Зато уж надымили…
Вольфганг, не реагируя на замечание, обращается к Коле.
– Николя, – ему кажется, что французская нотка звучит изысканнее, – отчего такое хмурое лицо, как тебя развеселить?
– Все было бы отлично, да вот бокал пустой, – Коля выталкивает бокал на центр стола.
– Простите-с, не заметил-с, – Вольф наливает. – Слушай, мы же свои, разве не так?
– Конечно, свои.
– Да не бери ты в голову эту шваль, правильно Матис сказал.
– Да я и не беру… не брал бы… – Коля мнется. – Но, если сюда придут русские, то такой красный голодранец заделается тут господином и не будет мне спокойного житья. Хреново, двадцать лет прошло, а меня помнит… хотя, что такое двадцать лет? Пролетели, как птицы по небу. Кажется, еще совсем недавно была война, и уже опять воюют. Польша, Финляндия… Не верится, что вокруг Латвии крюк сделают и мы в стороне останемся.
– Вообще-то уже сделали… – Вольф выпускает овальное колечко дыма. – Но ты прав, нечего себя дурачить.
– Да…
– А что делать? Куда-то удирать, прятаться? А куда?
– Как куда? У вас-то все шансы рвануть в фатерлянд и жить припеваючи.
– С чего ты взял, что я об этом думаю? – голос Вольфа немедленно становится жестким.
– Прости, Вольфганг! – Коля прижимает ладонь к груди. – Я не хотел тебя обидеть, ты честный мужик. Я только хотел сказать…
– Все в порядке, Николай. Ты прав, уезжают, многие уезжают, почти все уезжают; вот и Мария хочет ехать.
– И правильно, что хочет, – добавляет Коля и понимающе переглядывается с мамой.
– Я-то нет. Лично я не имею ни малейшего желания оставлять Ригу… Слушай, сейчас дырку пробьешь!
– Вряд ли получится, – Коля, задумавшись, безостановочно тычет окурок сигары в хрустальную пепельницу. – Я тоже не хочу драпать, как последний трус, и все-таки, будь у меня твои возможности, я бы улепетывал без оглядки.
– Ах так? – Вольф подносит бокал к губам и, медленно втягивая коньяк, поверх бокала наблюдает за Колей, пока тот, прикрыв глаза, елозит ладонью по лбу и волосам.
Мне хочется присоединиться к разговору, но даже не знаю, что сказать. Чувствую себя так же, как Вольф, но, похоже, Колин страх возник не на пустом месте. Что тут добавишь? Помолчу, пусть они выговорятся.
– Коля, репатриируйся вместо меня, – внезапно говорит Вольф.
На столь неожиданный поворот острее всех реагирует мама. Она буквально отшатывается от плеча мужа и, откинув голову, внимательно изучает его лицо. Быть может, он всего лишь выпил слишком много коньяку?
– Я не шучу. Это не так уж сложно, – Вольфганг откидывается на спинку стула.
– Тебе хватит, дорогой! – мама отодвигает коньячный бокал на другой край стола.
– Ты мне не веришь? – Вольф пытается взять маму за руку, но она поднимается и отходит к печке.
– Я ничего не понимаю, – мама открывает крышку поддона и зачерпывает миской горячую воду для мытья посуды.
– Николай, перестань играть в молчанку, изреки хоть что-нибудь! – Вольф пристально смотрит на Колю.
– Что тут сказать… как это вообще возможно?
– Просто. С моим паспортом.
– Что?
– Я дам тебе свой паспорт, ты идешь, регистрируешься и уезжаешь.
– А разве сам Коля не может ехать, куда он хочет? Со своим паспортом? – вмешивается мама.
– Не может, у него нет заграничного паспорта, – поясняет Вольф и опять берется за Колю.
– Немецкий знаешь?
– Знать-то знаю, но давно не употреблял. Акцент. Будет сложно прикинуться немцем.
– Это ничего. Ты же будешь… ты – балтийский немец, подзабыл родной язык, живя среди латышей. Пустяки. Уедешь, освоишься, айн-цвай-драй, и будешь говорить, как Бог.
– Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего. Я так не могу. Что ты будешь делать без паспорта? Возьмешь мой и мной прикинешься? Погоди… мы же совсем не похожи. Мне твой паспорт не подойдет.
– Не переживай, это можно уладить. Я знаю, как.
– Вольф, ты сошел с ума? – мама с размаху швыряет тряпку в миску. Несколько капель падает мне на брюки. – Ты от меня отказываешься? Мне придется ехать в Германию с Колей?
– Нет, дорогая. Ты не так поняла. Фотографию в паспорте я переклею, сделаю печать на фото. Слава Богу, в издательстве есть все необходимое. Потом Коля уедет с моим паспортом, а я пойду в полицию…
– Зачем в полицию? – напрягается Коля.
– Зачем? Чтобы заявить, что меня ограбили и паспорт украли. Могу даже описать нападавших – один высокий с рябым лицом, другой – пониже, бородатый. Может помнишь, как бородатого зовут?
– Нет, я вообще его не узнал.
– Ничего, не беда… Мне выдадут новый паспорт, а свой настоящий, Коля, можешь сохранить на всякий случай. Мне твой не нужен. И мы, – Вольф поворачивается в маме, – мы, дорогая, останемся вместе. Такой, вот, план… ну, станет в мире на одного Вольфганга Венгера больше, ну и пусть. Мне не жалко.
– План у него! – мама не унимается. – Мне не нравится, потому что то, что ты, Вольфганг, предлагаешь, незаконно.
– Ты права, но бывают случаи, когда про законы можно забыть. Особенно в ситуации, в которую попал Коля… не по своей воле. И не только Коля, мы все, в известном смысле, попали.
Восхищаюсь отчимом. Такой тонкий ход мне бы никогда не пришел в голову. Но главное – я в восторге от того, что Вольф ставит избавление Коли от грозящей ему опасности выше уложений закона. Может быть, сам он и не считает это чем-то особенным и достойным уважения, ноя – да.
– Я тоже так думаю. С моральной точки зрения – это очень благородный поступок, – бросаю на Вольфа одобрительный взгляд.
Все молчат. Внезапно чувствую, как защемило в области сердца. Догадываюсь, в чем дело – хоть идея Вольфа и великолепна, мне не хочется расставаться с Колей. Смотрю на своего мастера.
– Ты поедешь? – задаю вопрос.
– Не знаю… слишком неожиданно… нужно обдумать.
– Ну да, конечно… но, Коля, ведь нигде же еще не написано, что русские и в самом деле придут! – не могу придушить свою наивную веру в хорошее.
Сидим, не проронив ни слова. Судя по лицам Коли, Вольфа и мамы, наверно, я сморозил глупость. Глупое ощущение. Мама легонько щелкает меня по затылку, а потом гладит ладонью.
Ночью, уже лежа в постели и припоминая все, что произошло в этот рождественский вечер, чувствую, что мое настроение опять на нуле. Похмелье? Похмелье не от выпитого, а от дурного предчувствия, что вряд ли мне доведется разрешить противоречие между душой и телом. Похмелье еще и от мысли, что Коля может уехать, и от идиотской ситуации, которая возникла в целом мире. Мутное настроение разодрало мою сонливость в клочья, только под утро удается заснуть.
На новогодний бал сходить не удалось, сразу после рождества Коля разболелся. Чихает, кашляет, его знобит под толстым одеялом. Но утверждает, что в первую неделю января будет снова как огурчик. Врач выписал капли, можешь сходить в аптеку? Конечно, могу. Еще принесу из дома банку меда и черносмородиновое варенье. Коля, конечно, хозяйственный мужик, но еще не достиг такого уровня холостяка, что и варенье сам себе варит. Еще одна просьба – сходить к тетке Алвине и рассказать, что с ним приключилось, иначе волноваться будет. Он сначала объясняет, как туда добраться, а потом берет лист бумаги и рисует таки мне настоящую карту.
– Посмотри, пожалуйста, как она там справляется, – Коля виновато смотрит на меня.
– Да, но мне же нужно идти красить.
– Только так, посмотришь и сразу обратно, больше ничего не прошу.
– Ну, ладно, ладно.
– И еще. В случае, если Вольф сам не забыл, скажи ему, что не придется паспорт подделывать. Я не собираюсь драпать.
– Серьезно? – от радостного известия улыбка сама появляется на моем лице. – Но ты же…
– Что я?
– Нет, ничего… Но ты же сам сказал, если б ты был на нашем месте, рванул бы отсюда.
– Ха! Я же сказал, если бы был! Если бы! – повторяет Коля. – Но я не на вашем месте. В кухне можно трепаться, о чем угодно… Знаешь, я, тут полеживая, пораскинул мозгами и понял, что затевать такую рокировку очень сложно. В действительности, это просто невыполнимо, если понимаешь, о чем я.
– Наверно, понимаю… – не ожидал от Коли подобного философствования. Очевидно, долгое пребывание в постели все-таки оказывает свое воздействие на мозг.
– Смириться с иноземцами в своей стране, наверно, еще смогу, а вот по силам ли прижиться в чужом месте? Не уверен.
– М-да, что тут скажешь.
– Именно, поэтому я и остаюсь на своем месте, а вы – на своем. Как говорил старый Лавиньш, в чужие штаны и мешок запихать можно. Каждый сам должен решить, что ему делать. А если будет невмоготу, где-нибудь тут и спрячусь.
– Под кроватью?
– Не валяй дурака! Иди.
Алвина со своими коровами обитает за южной границей Зиепниеккалнского кладбища. Здесь, среди песчаных дюн, где кадеты военной школы в девятнадцатом году сражались с бермонтовцами, здесь, где мы, мальчишки-подростки, гоняли с горок на лыжах – они тогда казались такими высокими, – земля здесь довольно скудная, но для нескольких коров и коз корма хватает. С другой стороны улицы Малу – пастбище, да и опушки полны густой травы – летом вволю и на зиму можно сеном запастись с лихвой. Если идти по улице Реймерсмуйжас – еще недавно она звалась улицей Мисы, то кажется, что в каждом доме держат какую-то скотинку и кур. Сельский воздух здесь врывается в ноздри куда сильнее, чем в городе. Да что говорить – тут городом и не пахнет.
– Кого ищем? – хозяйка за веревку тащит из сарайчика старую жестяную ванночку, полную дров.
– Вы Алвина… – вдруг вылетела из головы ее фамилия. – Тетя Алвина, я от Николая. Брискорна. Коля заболел. Меня зовут Матис, мы вместе работаем.
– Ах, Боже ми… Никак в больницу попал?
– Нет, не так страшно. Дома лежит. На Рождество простудился, кашляет, сопли текут… Но надеется через неделю быть на ногах.
– Жалость какая! Как он там один управится? – веревка выскальзывает из пальцев Алвины, когда она взволнованно прижимает ладони к груди. – Я ж говорю, жил бы у меня, вылечила бы в два счета. Зову, зову, а он ни за что. И на работу далеко ходить. Не завел ли он там себе милашку, а?
– Ни одной не заметил. Нет у него времени, много работы, – похоже, тетка Алвина собралась языком почесать, но у меня нет ни малейшего желания слушать бабью болтовню. – Разрешите! – поднимаю упавшую на землю веревку и тащу ванну с дровами в сторону крыльца.
– Да я и сама могу, но, раз уж такой помощник сыскался, возражать не буду.
Ну, я влип. Она выпытывает, кто я, кто мои родители, где живу и так далее. Отвечаю вежливо, но кратко и неохотно, спрашиваю, не нужно ли еще чем-то помочь. Нет, сама справится, только поленья такие тяжелые. Приношу дров по крайней мере на неделю, а, когда направляюсь к дверям, хозяйка ставит кофе на стол. Напрасно я талдычу про срочные малярные работы. Насильно усаживает меня за стол, потому что так же нельзя – работать заставила, а кофе с печеньем не предложила. Стыдоба. Пока лакомлюсь угощением, она берет с полок мешочки с травяными чаями, отсыпает в небольшие бумажные пакетики и, не прерываясь, рассказывает, как раньше служила у хозяев в Эргли, а сюда перебралась к брату, который уже на том свете. Теперь ей нужно все тянуть одной. Мужа Господь прибрал на войне в семнадцатом; сын связался с большевиками, погиб в девятнадцатом. «Спасибо Нику, добрый человек, находит время помочь. Могли бы жить вместе, но как сойтись с мамой своего дружка Густыня. Я же помню, как оба они в коротких штанишках в школу ходили. И Николай такой сдержанный, наверно, надеется встретить кого помоложе. Да, годы летят, все мы стареем. И что там я, старуха…»
– Ой! Ну, малыш, я тебя заговорила. Ты уж не серчай, хочется же с кем-то поболтать.
– Конечно… вам спасибо большое за кофе. Ну, я пойду.
– Тут тысячелистник, малинка, ромашка, липовый цвет… пусть Никиньш пьет и поправляется, – на прощание она сует мне в руки пакет с травяными чаями.
Встаю из-за стола, и чувствую – у меня голова кругом идет, поскольку, говоря словами Вольфа, на карте каждой кочке место нашлось – девятнадцатый год, школьный товарищ Август, Николай родился под Эргли. Выйдя на дорогу, припоминаю и фамилию Густыня – Надель. Die Nadel. Иголка, хвоя. Поэтому и дом называется Скуиняс[18]. Ха, меня не проведешь!
– Я знаю, кто такая тетка Алвина! – войдя в комнату Коли, кладу на стол пакетики с чаями.
– Ну, и кто она? – Коля смотрит на меня.
– Сам знаешь. Мать Густыня!
Коля отворачивается. Тьфу ты, как неловко вышло. И как я, дурак, не подумал о том, что раскрытая тайна может его огорчить. Ну хоть бы раз прикусил себе язык.
– Пинкертон, ничего не скажешь, – Коля говорит, не глядя на меня. – Я думал, что будет лучше тебе не знать про это… Ей-то, я надеюсь, ничего не ляпнул?
– Конечно, нет! Может, ума мне не хватает, но не совсем же я тупой. Она от всего сердца велела тебе пить травяные чаи, – скосившись на Колю, замечаю, что он трет глаз, словно в него что-то попало. – Не волнуйся, я никому ничего не скажу, но разве не лучше, что я теперь знаю?
– Думаешь?
– У меня же от тебя нет тайн.
– Да уж…
Объявление
Ты, люби, юное сердце. – Тебе еще улыбается весна! Мы симпатичные, 19-летние красавицы со средним образованием. Любим песни, музыку, танцы, солнце и звонкие просторы. Если чувствуешь то же, что и мы, напиши с серьезными брачными намерениями двум дочерям природы, томящимся в рижских стенах. Розмари – 167 см, брюнетка, Джесси – 170 см, блондинка. Желательно фото.
Розмари, Джесси 15647 – в Риге
«Магазина», № 400,12.01.1940Объявление
Ищу женщину с чистой детской душой, которой могу довериться, о которой заботиться, вместе переносить невзгоды, вместе радоваться и черпать силы для жизненной борьбы. Мне 32 года, 157 см, ремесленник. Мой капитал – профессия и душевная боль. Цель – супружество.
Мечта 16027 – в Риге
«Магазина», № 406, 23.02.1940Мои интимные тревоги не унимаются, а, наоборот, растут как на дрожжах. Не помогают ни мороз, ни снег, ни темнота. Но надежда умирает последней: каждый следующий день становится длиннее, а оттепели – слякотнее. Поскольку время тянется, как… нет, заливаю. Поскольку я охвачен каким-то внутренним беспокойством, начинаю покупать выпуски журнальчика «Магазина». Понятное дело, из-за брачных объявлений. Бывало, краснел до кончиков волос, когда порой мне говорили, что я наивен, однако, читая газету, даже я не могу поверить, что искатели счастья думают о серьезных отношениях. Особенно, пацаны, что моложе меня. Я знаю, что у редакции строгие правила – никаких развязных и двусмысленных знакомств, нужно, чтобы из объявления следовало желание создать серьезные отношения.
Да, притворщики все портят. Вот как мне, человеку бесхитростному и без злого умысла, но все-таки не готовому к созданию семьи, разобраться, что в действительности скрывается за этими «любящими песни и музыку детьми природы с серьезными брачными намерениями»? Может быть, девочки просто мечтают, чтобы кто-то их отвел в ночной клуб, угостил вином и потанцевал с ними. На такое я готов как штык, ну, а если там «серьезные брачные намерения» и в самом деле серьезны, а озорной текст появился всего лишь потому, что нет опыта, а в юности жизнь прекрасна? Эх… а знают ли сами, чего хотят? Вряд ли. По мне, так в девятнадцать лет серьезное отношение к жизни просто невозможно. Ну, хотя бы двадцать один, тогда еще можно было бы подумать. И почему многие пишут на пару? Что это, неуверенность? Страх перед настоящей жизнью? Могу представить себе, как две подружки, то и дело прыская от смеха и перебивая друг друга, сочиняют брачное объявление. Жутко смешно. Впрочем, смотри-ка, иные пишут и похлеще!
«Приходи в сердце – весна! Мы две интеллигентные девчонки, 19 и 20 лет, рост 167 и 155. Мы ждем тебя стройного, интеллигентного, не моложе 23, желательно – брюнета. Цель – брачный союз. Высокая, Низкая – в Риге».
«Если ты живешь без ласки и любви, позволь окутать Тебя ароматом цветов… Будем Тебе верными и нежными спутницами жизни. При взаимопонимании – брак. Ласточка – 26 л., Пчелка – 26 л. В Риге».
«Ждем тебя…», «Позволь окутать Тебя ароматом цветов…» – ха, звучит так, что им на пару одного достаточно! М-да, и о таких шалостях слышать доводилось… Они вообще понимают, о чем пишут? «Будем Тебе нежными…» – сладкие обещания кружатся вихрем приятных фантазий. Интересно, а как это, когда по девочке с каждой стороны? А уж когда полетят пух и перья… пикантно, но не слишком ли горячо? Поцелуй одной, поцелуй другой, но кому сначала? Вторая-то может обидеться. Как-то так… странновато. А может, я чего-то недопонимаю? Да и не очень-то понятно, конечно, если относиться с доверием… Ласточка и Пчелка, что тут скажешь. Шутки ради, нужно бы написать, а то до правды не докопаюсь. Дорогие Ласточка и Пчелка? Хорошо, а дальше? Мечтаю познакомиться и встретиться с вами, чтобы ощутить вашу нежность одновременно и по очереди… нет, так, наверно, не годится, еще напугаются. Ха-ха, и к алтарю тоже обе сразу пойдут? Еще чего! Ну, полный бред! Они даже не пытаются перечитать, что написали, и не понимают, как это выглядит со стороны. Лучше выберу предложение, которое написала одна. По крайней мере, поначалу.
Глаза бегают по строчкам, пока не останавливаются на объявлении: «Друг, хочу, чтобы Ты написал мне и Твои мысли стали моими, хочу обрести честного, сердечного, дорогого спутника жизни. Если ты одинок и хочешь расстаться с одиночеством, то приходи! Постараюсь от всего сердца тебя понять. Хочется, чтобы ты был мужественным, до 35 лет. Я женственная, искренняя и сердечная сиротка, 23 лет, 167 см. Люблю детей. Красная Розочка – в Риге». Вот это куда благоразумнее. Сирота?! С одной стороны, кажется, хорошо – не будет никаких проблем с ее родителями, но, с другой, не исключено, что, раз нет ни отца, ни матери, значит, нет и дома и нужно сразу брать к себе. Да и потом она согласна встретиться с куда более опытными мужчинами – даже до тридцати пяти лет! Нижнюю границу не указала, не покажусь ли я ей слишком зеленым? И все-таки что-то невыразимо приятное исходит от этих строк. Да и возраст и рост мне подходят.
Эх, нечего гадать, хотя бы одной нужно написать. Целый вечер ушел на сочинение письма Красной Розочке. Корзина для бумаг наполовину заполнилась скомканными неудачными попытками, пока к полуночи я не написал что-то более-менее путное. Перечитываю раз, другой, кажется, годится. Конверт с письмом, где указан номер объявления, запихиваю в еще один конверт, надписываю на нем адрес редакции, кладу внутрь почтовую марку за десять сантимов и заклеиваю – готово!
Когда засыпаю, приходит в голову мысль, что с этими объявлениями одна большая беда – если писать многим, рука отсохнет. Похоже, нужно самому поставить объявление, пусть лучше мне пишут. А почему бы и нет? Буду получать письма с фотографиями, смогу выбирать, кого сердце подскажет. И в самом деле, сочинить одно объявление – пальцы не отвалятся. Завтра займусь.
Так со мной часто бывает – когда что-то сделаю второпях, оказывается, без этого легко можно было обойтись. Так вот, как только я отправил письмо незнакомой даме и разместил брачное объявление в «Магазине», на следующий же день в больнице я познакомился с прелестной сестрой милосердия. Суламифь. Суламифь, из-под Валмиеры. Позже узнал: она – сирота. Правда, есть приемные родители, но от них она ушла.
Уже часа два вожу кистью по плинтусам коридора. Когда невмочь стоять на карачках, поднимаюсь и, прогнувшись, растираю спину. На столике в конце коридора замечаю забытый кем-то журнал. Передохну и полистаю. «Мир женщины», довольно свежий. Открываю наугад, в глаза бросается стихотворение Вирзы:
Жуткое летоНе будет этим летом все, как прежде.Цветам взгрустнется и прогоркнет мед.Жасмина белый куст не зацветет.И не дождаться жеребцу упряжки.Свет солнца будет зря стараться.Ночь Янова безрадостно пройдет.И сорванный цветок в руке умрет.И тени станут по кустам скрываться.Туманом красным занесет поля.В плодах незрелых будет вся земля.Обузой станет все, чему есть имя.Краса земли умолкнет навсегда,И станет родниковая водаПолынью в час, когда меня покинешь.[19]Стихи прекрасные, но настроение как корова языком слизала. В голове тут же закопошились грустные мысли. Но отчего же такой тягостный пессимизм? Как будто с Николаем поговорил. А про какое лето говорит поэт? Про следующее? Или про то, что через год? Через десять лет? «…и станет родниковая вода полынью в час, когда меня покинешь. Меня! Все ясно, это он о личных печалях – разбитое сердце, душевные муки.
Не успеваю как следует обдумать стихотворение Вирзы, как мое внимание отвлекает скрип дверей. Из палаты напротив выходит существо, одетое в белый халатик и почему-то внимательно смотрит на меня. Так долго, что мне становится неловко. Но девушка красивая. С каждым мгновением она кажется мне все красивее, и я просто не знаю, куда мне деться. Она подходит ближе и обращается ко мне. Позже, перебирая в памяти наш первый разговор, понимаю, что иначе и быть не могло. Тут мимо меня то и дело пробегали привлекательные сестрички, однако я бы никогда не осмелился остановить хоть одну из них. Да и что я мог сказать этим чистым и возвышенным красавицам? Когда я сталкиваюсь с созданиями противоположного пола, которые мне нравятся, мой язык становится тупым невежей, а все слова куда-то исчезают.
– Так это вы?
– Да… я, – вопрос настолько странен, что я удивляюсь вместе с ней.
– Вы маляр?
– Ну… да. А что – не видно? – говорю я, но она не отвечает, и мне становится неуютно. Хочется отступить и исчезнуть, но некуда, за спиной – толстая стена. Ее взгляд ставит меня в тупик. – Ну и что, что маляр? Кто-то же должен красить, чтоб у вас тут все было красиво. Разве не так? – бормочу я и делаю полшага в сторону.
Она смеется так звонко, что я замираю.
– Вы молодцы. После вашей работы вокруг становится светлее и уютнее, – сестра действительно милосердна. Сказанное ею действует на меня, как луч солнца в середине марта. – Я вас спутала…
– Спутали? С кем-то другим? – у меня предчувствие, что приятное тепло сейчас отберет темная туча.
– Нет, не с другим. Я подумала, что вы врач. Из новых врачей, которые недавно начали здесь работать.
– Я – врач? – неожиданный порыв ветра застает меня врасплох, но на ногах удерживаюсь.
– Да. Заметила вас, когда смотрела во двор из окна больницы. Когда утром идете на работу и когда вечером уходите. Вы так солидно выглядите в светло-коричневом пальто, и мне казалось, кем же еще вы можете быть, если не доктором. Только не могла понять, в каком отделении работаете.
– Теперь видите.
– Вижу… я вас обидела?
– Нет, почему? Не на что обижаться.
– Вы погрустнели.
– Дане… – пытаюсь рукой разогнать серые облака.
– Не знаю… но теперь я поняла, почему приняла вас за врача. Не из-за одежды.
– Да? Интересно, из-за чего же тогда?
– Вы не похожи на ремесленника. У вас такое, как сказать… интеллигентное лицо.
Она обращается с моим настроением, как буря с флюгером. Я краснею и смущаюсь. В сознании всплывает лицо Коли. А у него интеллигентная внешность? Не задумывался об этом, но мне кажется, он выглядит весьма достойно.
– Ну… а если я скажу, что учусь и только подрабатываю маляром?
– Правда?! Чему вы учитесь? – ее любопытство меня пугает. Какого лешего я заговорил об этом… – А вам не нужно сейчас быть на лекциях?
– Наверное, нужно было бы, но только я еще не… пока учусь самостоятельно. Но планирую поступать в институт…
– Ах, так… учиться нужно обязательно. Я тоже буду учиться медицине.
– Да, это замечательно, – протяжно отвечаю я. Нужно быстро переключиться на другую тему. – Я тут у вас работаю, хотел бы познакомиться, если не возражаете. Как вас зовут?
Она смотрит прямо на меня и не отвечает. И долго будем играть в молчанку? Кажется, вопрос-то самый невинный.
– Ваше имя – это ваша тайна? – пробую еще раз.
– Хорошо, я скажу, только, пожалуйста, не смейтесь, – кажется, ее щеки розовеют. Может, это от весеннего солнца, что ломится прямо в окно? – Меня зовут Суламифь.
– Суламифь. Очень приятно! Имя такое же красивое, как и вы, – вдруг становлюсь на редкость находчивым и разговорчивым, зато девушку просто вгоняю в краску. – Не понимаю, почему кто-то должен над вами смеяться? – силюсь вспомнить, в каком месте Ветхого Завета встречается это имя. – Это же из «Песен Соломона»? Верно?
– Да… а вы?
– Что – я?
– Свое имя не назовете?
– Ах, да, прошу прощения! Матис, меня зовут Матис Биркенс.
Открывается дверь, и в коридор выходит еще одна белая сестричка.
– Лайми, куда ты пропала? Иди же! – увидев меня, коллега Суламифи в полном удивлении высоко вскидывает брови, а губы складывает буквой «О». Выглядит забавно, и я невольно улыбаюсь.
