Вкус свинца

По пути из ванной вижу, что она сидит в сестринской. Не хочется, но нужно зайти и отдать доверенные мне инструменты.

– А, уже готово. Ну, спускай штаны!

От такого зычного голоса мне кажется, что я опять попал в армию. Как дисциплинированный солдат, недолго думая, выполняю распоряжение, даже не покраснев. Она осматривает обработанное место, пока я смотрю в окно.

– Хорошо постарался, – похвалы от нее я не ожидал. Сестра берет со стола коричневую баночку и протягивает мне. – Вот, помажь, чтобы не было воспаления.

Начинаю скручивать крышку баночки, чтобы помазать чувствительные места, но она меня останавливает.

– Иди-ка ты куда-нибудь, мне уже надоело смотреть на ваши краники. За мазью зайду потом, в палату.

Ха! Так и подмывало крикнуть: «Да за то, что вы пялитесь на краники, вам деньги платят!», но взял себя в руки, натянул штаны и ушел.

На следующее утро – операция. В области бедер – наркотическая нечувствительность, зато голова работает. Вижу перед собой натянутый над животом полуметровый кусок белой ткани, за которым, склонившись, работает доктор. Чувствую, как он там ковыряется, но боли нет.

В какой-то момент засыпаю, ничего не помню, а просыпаюсь уже в кровати. Однако, болит! Один из моих соседей по палате, который явно разбирается что к чему, выходит в коридор и зовет – он проснулся! Приходит сестричка, куда симпатичнее той первой, и всаживает мне укол.

– Это обезболивающее, – сообщает она и уходит.

Освободившись от маленькой и мешающей полоски кожи, чувствую себя как-то странно. Душевный подъем и смущение одновременно. Я все тот же, но какой-то другой. Заживая, побаливает, но это уже мелочь.

Проходит месяц, а я уже и не помню, что когда-то меня было чуточку больше. Ну, девушки, держитесь…

Не умеет вести себя на улице

X. Добелис с улицы Тикло 22, будучи пьяным, дерзил на улице солдатам Советской Армии. Для отрезвления он помещен в изолятор префектуры.

«Курземес Варде» («Слово Курземе»), № 295, 29.12.1939

Непрошенного гостя усмирили охотничьим ружьем

В селе Цауни Варкавской волости на торжество к Юрису Упениексу без приглашения заявился сосед Язеп Вилцанс со своим двоюродным братом Эдуардом Вилцансом. Язеп Вилцанс перебрал пива и принялся буянить, поэтому хозяин выгнал его из дома. Непрошенный гость стал неуправляемым и принялся ломиться обратно в комнату. Тогда Упениекс схватил охотничье ружье и выстрелил в сторону Язепа Вилцанса. Две дробинки ранили Вилцанса в грудь, а остальные – в руки. Пострадавший доставлен в больницу Красного креста в Даугавпилсе.

«Яунакас Зиняс» («Новости»), № 294, 28.12.1939

Добровольное общество пожарных Лиепаи, осн. в 1871 г.,

приглашает на ежегодный

МАСКАРАД

по случаю наступающего Нового года

31 декабря 1939 года, площадь Пожарных, 2

(в помещении бывш. Лиепайского Латышского общества)

Шляпки, серпантины, национальные кушанья

Играет штабной оркестр 15-го Лиепайского полка айзеаргов

Иллюминация и прожектор

Начало в 20 часов, окончание в 2 часа

Контрамарки выдаваться не будут. Плата за вход 1 лат с человека.

Комитет по развлечениям

«Курземес Варде» («Слово Курземе»), № 295, 29.12.1939

Ничего не могу поделать с глазами, они безотчетно впиваются практически в каждую молодую женщину, идущую навстречу. К сожалению, зимой трудно высмотреть что-то стоящее. Дни короткие, сумрачные, а девушки, укутанные в толстые пальто, поспешно разбегаются во все стороны и прячутся в теплых уголках. Они в основном смотрят под ноги, чтобы не поскользнуться на неровной ледышке; моего взгляда не замечают, а, если какая-нибудь и заметит, то тут же опускает глаза и продолжает изучать тротуар. Хочется подойти и заговорить, но смелости не хватает. А вдруг грубо отошьет, что тогда, от стыда сквозь землю провалиться? Нет, лучше не рисковать, пока ясно не почувствую – да, и я ее интересую.

По вечерам читаю Чака[14]:

Он только сошел с корабля,до блеска начищены туфли,в нем плещет как в полном бассейнежажда женского тела.

Как я его понимаю! Может, начать с улицы Марияс[15], пока я еще ни с кем не познакомился,? Нет, все-таки – нет. Да, моряк Чака наверняка с презрением высмеял бы меня. У него бассейн чувств и море по колено, а я… неужели я трусливый слюнтяй? Нет, скорее робкий романтик, который мечтает о чем-то возвышенном, неизведанном, о прекрасном создании… я чувствую, что готов влюбиться в любую секунду. По- настоящему, так, чтобы ликующая нежность переполняла сердце, а не только бушевала там, ниже пояса. Улица Марияс мне не нужна. Не хочу так. Во мне бушует целый океан чувств, а там только туда-сюда да еще и триппер можно подцепить. Лучше уж проводить долгие зимние вечера дома с книгой и дожидаться весны.

Весной девичьи глаза засверкают ярче и взгляды станут сердечнее. Успокаиваюсь тем, что удержу себя в руках, и еще уповаю на судьбу. Ничего… никуда они не денутся.

Коля с того самого вечера в доме Плудониса ходит какой-то притихший, ни полслова о европейских политических бурях. То ли газеты перестал читать, то ли на солнце пятна исчезли? Или, может, до него дошло, что в тревогах о завтрашнем дне повинны бесы его собственного прошлого? Ну, в самом деле, уже давно пора прогнать их с божьей помощью. Вот если опять начнет впадать в панику, так и скажу – пора, Коля, тесать осиновый кол и гнать прочь эту нечисть.

После третьего Адвента[16] идем работать в Детскую больницу. Благодаря Колиным знакомствам и благосклонности предпринимателя Рейнбаха мы обеспечены работой надолго. По крайней мере, до марта, а то и до апреля. На территории больницы, отмечающей в этом году четырнадцатилетний юбилей, шум и грохот – кипят строительные работы. Главное – строительство двадцати четырех новых изоляторов, но это еще не все. И старым помещениям требуется ремонт. Палаты для маленьких пациентов, процедурные и другие помещения – работенка для нас. Стирая слои старой краски, конечно, поднимаем тучи пыли. Врачи морщат лбы, сестры милосердия – носики, и все вместе пытаются заслониться от нашего вторжения белыми простынями. Как же иначе, понятное дело, но иногда, выходя наружу, когда я неожиданно встречаю существо в сине-белом облачении, вдруг чувствую себя, словно грешник, случайно затесавшийся в царство ангелов. До работы в больнице гордился, что мои портки, вконец заляпанные краской, стали такими жесткими, что, если их поставить, они так и будут стоять – сложить нельзя, только сломать можно. А вот теперь, рядом с накрахмаленной белизной, уже не чувствую себя столь уверенно. То, что недавно вызывало гордость в собственных глазах, теперь пробуждало чуть ли не стыд. Более того, теперь, чтобы пройти несколько шагов от дома до больницы, надеваю приличную одежду, а в маляра переодеваюсь, лишь когда оказываюсь среди банок краски и мешков мела. Коля усмехается над моими переодеваниями.

– Ну, ты вырядился прямо как на прием к китайскому императору. Стал стыдиться спецовки маляра? Может, и самого ремесла тоже?

– Прекрати, что тебе взбрело в голову? – так я и думал. Разве Коля обойдется без своих шпилек? – А тебя что – досада берет, что я хожу по улице нормально одетым? Для работы-то я переодеваюсь, не во фраке же крашу.

– Ха-ха, во фраке. Ну, насмешил, – Коля улыбается дружелюбно. – Да я тебя понимаю. Самому по молодости нравилось прифрантиться. Ясен перец, в грязных обносках красивую девчонку не подцепишь.

– Ну, не поэтому.

– Поэтому, поэтому…Скажи, как на духу, Матис, ты чем занимаешься по вечерам? Книжки читаешь?

– Ну, читаю… и что?

– Ничего, ничего, молодец. Мне только кажется, что тебе нужно чаще бывать на людях. При полном параде.

– И где это?

– Да где угодно. Сидеть дома в твои года… какой смысл?

Вдруг такие странные вопросы. Не понимаю, к чему он клонит.

– Ну, и что мне нужно делать? Теперь, зимой?

– Ну… у меня тут нарисовалась одна идейка. А что если нам в новогодний вечер посетить мероприятие Торнякалнского общества помощи латышам? То есть, бал.

– И что я там буду делать? Я же не состою в обществе.

– Ничего. Хватает того, что я состою. Приглашение на двоих.

Вдруг представил себе, как Коля берет меня под руку, и мы вдвоем, словно дружная пара, гордо входим в двери общества. Меня разбирает смех.

– Что ты ржешь, как придурок? – Коля хмурит брови, а я не могу остановиться.

– Не сердись, но, может, тебе бы лучше подошла какая-то дама, а не я?

– Дурак он и есть дурак. Кто это ходит в лес со своими дровами? Я ж для тебя стараюсь. Может, там кого себе найдешь.

– А почему ты думаешь, что я ищу?

– Не петушись. Можно подумать, я не вижу, как у тебя глаза начинают бегать, как только рядом юбка появляется.

Тяжело вздыхаю. Может, и начинают… может быть… Что он ко мне привязался? Думал бы лучше о себе.

– Но ведь сначала – Рождество, – увиливаю от темы. – Где будешь отмечать?

– Нигде… дома.

– Один?

– А что такого? Зажгу свечку, откинусь в кресле с бокалом грога… отлично. Мне больше ничего и не нужно.

– Так приходи к нам, – приглашаю я, хотя с мамой и Вольфом еще не договаривался.

– Спасибо, но не хочу у вас путаться под ногами. Это же семейный праздник.

– Как будто ты чужой. Родственник все-таки.

– Ну, не знаю… А Мария в курсе, что ты меня приглашаешь?

– Конечно, знает. Сказала, что будет здорово хоть раз в году тебя увидеть, – слегка привираю, но уверен, что мама думает так же. – Если придешь к нам на Рождество, тогда я пойду с тобой на новогодний бал.

– Ишь ты, шутник выискался! – смеется Коля. – А что мне с подарками прикажешь делать?

– Не нужно никаких подарков. Возьми какую-нибудь интересную бутылку для Вольфа, маме – конфеты, и все.

– Ты думаешь? – Коля в раздумье покусывает нижнюю губу. – Нет, без подарков нельзя… посоветуй что-нибудь!

– Ну, правда – не нужно. Вечно все носятся с этими подарками. Это же праздник для души, Иисус родился…

– Да, но восточные волхвы несли ему всякие дары.

– И все-таки подарки не самое главное.

Какое-то время продолжая спорить, договариваемся до того, что вместо елки можно использовать фикус, но цель достигнута – Рождество будем праздновать вместе.

«Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!» – завершая богослужение, провозглашает священник Биргелис, мы все вместе поднимаемся и выходим из храма. Женившись на маме, Вольфганг сменил немецкий приход на латышский. А сегодня вечером даже и Николай – раз в год-то можно – пришел вместе с нами в Торнякалн- скую церковь.

Уже стемнело, но лучи фонарей, отражаясь в сугробах, щедро освещают дорогу домой. Как и полагается в дни торжества. Церковные колокола еще звонят, там и сям из открытых форточек доносятся голоса, пахнет тушеной квашеной капустой и только что испеченными пирожками, и легко представить, что в квартирах, где еще не задернуты шторы, украшены елки, горят свечи и накрыты столы. Кажется, вся округа охвачена предпраздничной радостной суетой, и мое настроение – лучше не бывает. Вольфганг с мамой под руку идут впереди, а мы с Колей за ними. Мы не обсуждаем только что услышанную проповедь, как делаем обычно, нам хорошо и так.

Приближаемся к перекрестку улицы Оливу с Виенибас гатве. Навстречу шкандыбают два мужика, явно под сильным газом. Один высокий, лицо в оспинах, другой – бородатый.

– Ничего себе! Лупит в колокол, будто конец света настал, – досадливо говорит бородач.

– Верно, господчики из молельни топают, – громко отвечает высокий и приближается к нам. – Эй, Рига в какую сторону? Заблудились мы в этой глухомани…

– Вы уже в Риге. Глухомань, как вы изволите выражаться, но все-таки Рига, – с достоинством отвечает Вольфганг.

– Не задирай нос, тоже мне, умник нашелся, – подвыпивший вызывающе смотрит на Вольфа. – Фриц, что ли? Эй, тебе уже давно пора отправляться в фатерлянд. Чего ты тут забыл?

– Атебе какое дело, забулдыга? Прочь с дороги!

– Что ты сказал? Браток, ты слышал, как он меня послал?! – рябой глянул на бородача.

– Пощекочем перышками? – бородатый испытующим взглядом обводит меня и Колю.

У меня от страха живот скрутило, потому что я знаю, что такое «пощекотать перьями». Ножи. Определенно, у них в карманах острые ножи.

– Что вылупился? – Коля делает шаг навстречу бородатому. – Вали куда подальше и оставь человека в покое.

– Постой-ка… а я этого знаю! – указывая пальцем на Николая, он отступает и поворачивается к собутыльнику. – Он одному из наших шею свернул.

– Когда? Кому? Это Ансису, что ли?

– Да нет, другому. Еще на войне. Поймали мы его, партизана, а он ночью охранника – чик, и удрал. Ну, милок, на этот раз не выйдет! – он резким движением вынимает из рукава нож и направляет его на Николая. – Что? Уже дрожишь, как старая шлюха?

– Да уж не тебя, красная сука, мне бояться. Забыл, как сам драпал в девятнадцатом году, наложив в штаны? – Коля в долгу не остается.

Бородатый открывает рот, но душераздирающий крик останавливает его.

– Поли-ци-я-я-яа! – никогда в жизни не слышал, чтобы мама так громко кричала.

– Ах, ты стерва! – высокий злобно цедит сквозь зубы и направляется к маме, но неудачно – Вольф не какой-то там слабак, он даже выше этого длинного.

Он хватает рябого за затылок и резко опускает вниз. Нос встречается с поднятым коленом Вольфа, и длинный, скорчившись, падает.

– Так в какую сторону тебе нужно было идти? – Вольф поднимает его за воротник и пихает лицом в сугроб. Ощупывая свое окровавленное лицо, длинный шипит, как вскипевший чайник.

Пока отчим разбирался с одним, другой, перекидывая нож из руки в руку, надвигается на Колю. Николай отступает и начинает раздеваться. В первый момент не понимаю, что он задумал, но, когда он набросил свое пальто на голову бородатому и у того от неожиданности выпал нож, я начинаю действовать. Тут же наступаю противнику на ногу и кричу Коле, чтоб он бил. Получив удар кулаком в грудь, бородатый теряет равновесие и валится на своего уже лежащего напарника. Коля поднимает пальто и тщательно отряхивает.

На земле сверкает нож. Поднимаю его и провожу большим пальцем по лезвию. Острый. Обычные алкаши с такими тесаками не ходят. Внезапно в голову приходит дикая идея. Бородатый пытается подняться на ноги, а я приседаю на корточки и подношу нож к его горлу. Чтобы рука не дрожала, сильнее прижимаю лезвие. Слегка перестарался, надрезал кожу, и потекла тонкая струйка крови. Хоть царапина небольшая, все равно неприятно, хочется отвести нож. Так и есть, какой-то я мягкотелый. Когда служил, как-то раз наш взвод отправили в картофельный погреб – перебить расплодившихся там крыс. Парни давили их ногами, кололи заостренными кольями, а меня как сковало. Смотрю на крысу – она отчаянно бежит, топ-топ-топ, в страхе ищет, где спрятаться. Не знаю, от отвращения или жалости, но ни одну ударить не смог. Тварь ничтожная, ну как такую мучить.

Но сейчас было по-другому. Собрался, сколько было сил, и, скрипя зубами, все-таки удерживаю руку – спектакль нужно доиграть до конца. Уголком глаза замечаю маму – она застыла, как жена Лота, и, прикрыв рот ладонями, сверху смотрит на меня.

– Матис… Матис… не делай этого… – упавшим голосом шепчет она, но я прикидываюсь, что не слышу.

– Молись Богу, придурок! Это твое последнее Рождество, – крови не жажду, но разыграть эту пьянь очень хочется.

А вот Николаю не до шуток – он хватает меня за плечо и оттаскивает меня от перепуганного бородача. Я же, напротив, вхожу в роль жаждущего крови и веду себя как бешеный. Коля напрягается и почти что валит меня на землю.

– Не будь с нами дамы, заколол бы, как последнюю свинью, – сую нож в карман и смотрю на Колю. – Ладно, пусть живет. Из-за такого дерьма еще на нарах чалиться?..

– Быстро домой! – одной рукой мама хочет ухватить меня за рукав, другой не отпускает локоть Вольфганга.

– Надо бы вызвать полицию. Как положено, – замечает Вольфганг.

– Фараонов? Ну, нет, самим еще придется канителиться, – подхожу к лежащим и снова вынимаю нож. – Радуйтесь, что не отправили в кутузку. Праздник все-таки. И чтоб лежали так, пока госпожа спокойно дойдет до дома и согреет лапки. Вот тогда можете уматывать. Буду стоять на стреме. Если подниметесь раньше, поймаю и яйца отрежу, дошло?

– Четверо на двоих, не велика наука, – бормочет бородач.

– Ты еще голос подаешь?

– Братан, все путем… Ты же наш? – с вопросом выдыхает длинный.

– Наш, но не ваш. Торнякалнс – святая земля. А вы что? На Рождество идете в кабак, а потом еще честных людей цеплять вздумали? Чтоб вашего духу тут больше не было, иначе… – провожу пальцем по горлу. – Прочухали?

В заборе Детской больницы, что через дорогу, выбита доска, болтается на одном гвозде. Знаю этот ход уже давно – самый прямой путь, чтобы через территорию больницы добраться до улицы Робежу у железнодорожного переезда. Никогда им не пользовался, но на этот раз сгодится.

Пробираюсь в щель, еще кричу: «Я вас вижу! Ни с места, а то хуже будет!», а сам неслышным, но быстрым шагом вдоль другой стороны забора, через больничный парк или Торнякалнский лес, как его кое-кто называет еще с давних времен, крадусь до главных ворот. Там встречаюсь со своими.

– Матис! Как ты меня напугал! – мама в потрясении смотрит на меня.

– Пожалуйста, успокойся! Это же только теантер… для этих мазуриков.

– Не знаю, что и думать, сынок, – она тискает варежки в руках. – Мне даже показалось, что ты и сам разбойник. Где ты таких слов набрался?

– Книги читать надо, – усмехнувшись, отвечаю я.

– О чем ты говоришь? Какие книги?

– Про преступников.

– Нашел, что читать! – мама качает головой. – Какая неприятность в рождественский вечер… ф-фу! – ее передергивает. – Поскорее бы выбросить это из головы.

Согласен с мамой, но сомневаюсь, что случившееся быстро забудется.

Светлое, торжественное настроение растаяло, как золотые часы в руках фокусника.

Мы идем молча. Обсуждать происшедшее никому не хочется, а заговорить о чем-то другом нет ни сил, ни желания. Внезапно на меня накатывает волна отвращения. Осадок от стычки с криминальными типчиками, от ножа в руке и капель крови на шее бородача, от своего воинственного бахвальства. Я же восторгался мужеством Ганди идти навстречу злу, а сам – на лежачего с ножом к горлу. Только что в церкви выслушал призыв подставить щеку и отдать одежду и был согласен с этим, но в жизни действовал совершенно по-другому. А как было правильно? Что – нужно было прикинуться невинным ангелочком, пока Вольфганг и Коля сами справятся? Ну, нет… хотя – я же прикидывался и всех заставил поверить, даже сам себя. Достойно сожаления… О Боже, прошу, прости мои мерзкие выходки и пусть унесет далеко-далеко тошнотворную муть из души моей… И молю, одари меня своим покоем!

К сожалению, спокойствие наступает не сразу. В памяти всплывают неприятные воспоминания из подростковых лет. Мне было почти тринадцать, когда я в последний раз гостил у брата отца. Уже в меру окреп, чтобы летом заработать несколько пур[17] картошки да и другие дары поля для семьи. Как-то перед полуднем к нам зашел сосед. Остался, мол, один на хозяйстве, нельзя ли на полчасика попросить парнишку, то есть меня, помочь? Хозяин он был бестолковый, но старательный, да и не по-соседски отказывать в помощи. Опять нужно что-то подержать? Ну, да, мелочь, немножко подержать. Занятый ремонтом сепаратора, дядя не стал расспрашивать и мотнул головой, чтобы я шел.

Подержать нужно было теленка. Я не знал, как правильно забивать телят – стрелять или ударить обухом по лбу, а потом заколоть? – не знаю и теперь, но сосед решил ему просто отрезать голову. Молочный теленок, со связанными ногами лежит под яблоней, жалко мыча. «У меня сегодня такое боевое настроение,» – держа нож в руке, хозяин склонился над затылком теленка. «Ты ляг на него сверху и держи ноги, чтобы не лягался». Я так растерялся и испугался, что делал все, как он велел. Сосед резанул, кровь брызнула во все стороны, а я дрожал и дергался вместе с теленком. «Нож бы поострее или пилу», – сетовал скотобоец. «Черт, ну и шерсть у него!» – вскрикнул он, и я невольно перевел взгляд. Шея теленка была уже перерезана наполовину, а его глаза смотрели, еще живые и вопрошающие – люди добрые, за что? Слезы теленка, смешанные с брызнувшей кровью, текли по светло-рыжим, замшевым щекам. Не выдержав его взгляда, я завыл. «Не ори, не ори, готово! Поднимайся!» – хозяин поставил меня на ноги. «Что – скотинку пожалел? Ничего, малец, закаляйся». В окровавленной одежде, на ватных ногах, мыча, как только что мычал теленок, я побрел обратно, к дому дяди. «Погоди, не торопись, я тебе за помощь свежую курицу дам. Сегодня утром забил…» Я только прибавил шагу и кинулся прочь.

Ух, передернуло. И с чего это такие гадкие воспоминания именно в Рождество? Поднимаю глаза, в небе сияют звезды. Красиво… Прочь, дурные видения, прочь из моей головы!

Под нашими неспешными шагами похрустывает белый снег, и мама начинает тихонько напевать: «О, тихий город Вифлеем». Тут же к ней присоединяется Вольф. И Коля тоже пытается гудеть. Я не решаюсь вступить, как-то не до песен, но мотивчик такой прилипчивый, что затягивает и меня. Раскрываю рот и ору, что есть силы:

Но в эту ночь святую сияет вечный свет:Звездой мерцает над тобой надежда многих лет.

– Матис, не кричи, – успокаивает меня мама.

Мы смотрим друг на друга, скупо улыбаемся и поем дальше. Голоса нашего квартета проникают сквозь тонкие стены домов рабочих, раздвигаются шторы, к окнам приникают любопытные носы. Машем им, и на лицах за стеклами, раскрашенными ледяными узорами, расцветают улыбки. Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!

На елочке горят свечи, Вольф готовит огненный глинтвейн, мама вынимает из духовки тушеную капусту и жаркое, мне поручено накрыть на стол, а Коля, на правах гостя, изучает книжную полку и время от времени спрашивает, не нужно ли чем помочь. Все идет в обычном ритме рождественского вечера, и все-таки, несмотря на то, что усиленно заставляем себя думать только о елочке, трапезе, подарках и, может быть, даже о рождении Христа, мысли о недавнем происшествии никак не утихают в каждом из нас. Кажется, мы все находимся во внутренней борьбе – помнить или забыть, говорить об этом или нет.

Когда мы отведали глинтвейна, первым не выдерживает Вольф. Он хочет знать, что случилось с Колей двадцать лет назад. И маму это тоже интересует, но она не осмеливается спрашивать. По крайней мере, не этим вечером. Предполагаю, что Коля будет упрямиться и вряд ли захочет поведать про трагический случай с Густиком, но ошибаюсь. Он рассказывает не так подробно и эмоционально, как в тот раз, когда были вдвоем, оно и понятно: пара бокалов глинтвейна – это не полштофа. На сей раз он обходится одним длинным предложением: был в партизанах, меня поймали большевики, заперли, но я прибил охранника и сбежал. Все. Вольфганг выпытывает детали, но Николай отмалчивается, и мама берет его сторону:

– Что было, то было. Сегодня же праздник, к чему эти разговоры.

Мы продолжаем застолье и благодарим маму за ароматные кушанья и Вольфа за сладкий согревающий глинтвейн.

Позднее, когда настроение заметно улучшилось, подарки распакованы и прозвучали взаимные благодарности, Вольф предлагает угоститься специально для этого вечера припасенным коньяком. Налив темно-янтарный напиток в пузатые бокалы, он вспоминает о сигарах.

– Опять целый месяц нельзя будет избавиться от запаха! – согревая коньяк в ладони, мама как бы невольно поворачивает голову в сторону кухни.

– Ну как, господа? Будет не так шикарно, но что поделаешь, – Вольф понял намек.

Мы с Колей – ребята понятливые и тут же поднимаемся из-за стола. В кухне тоже неплохо, даже уютнее.

Мы начинаем с подготовки к ритуалу курения – нужно осторожно отрезать кончик сигары, чтобы табачные крошки не лезли в рот, потом нужно как следует разжечь ее специально предусмотренными для этого длинными и толстыми спичками. Вольф рассказывает, что некоторые окунают кончик сигары в коньяк, вроде бы это улучшает букет, однако, это не соответствует правилам хорошего тона и знатоки не рекомендуют – теряется изысканный вкус и коньяка, и сигары. Честно говоря, мне не нравится ни то, ни другое, по мне, так лучше глинтвейн и папиросы «Единство», но какой-то шик и особая атмосфера в этом ритуале определенно есть. Утехи богатых господ, проносится в голове, почему бы и нет?

Молча дымим и медленно отпиваем из бокалов. Вьется легкий дымок, Вольф млеет от удовольствия, а вот на Коле лица нет. Или это мне из-за дыма так кажется? Открывается дверь, и, наморщив нос, входит мама.

– Мне стало скучно одной.

– Иди к нам, дорогая, – Вольфганг улыбается маме и наливает ей коньяку. – Честно говоря, у нас тут не очень весело.