скачать книгу бесплатно
– Да у меня нет никакого желания говорить на эту тему. У меня здесь дом, работа. И вообще – вся жизнь. Как ты сможешь оставить эти дубы, которые еще твой дед сажал? Смотри, какие вымахали, кронами сплелись… а как птицы поют по утрам летом…
Знаю, что на Вольфганга порой находит поэтический настрой, но, услышав такой мощный сентиментальный пассаж, я смотрю на него, просто вытаращив глаза.
– Майн Готт, Вольфи! Когда моему отцу вдруг приказали перебраться из Лиелвирцавской школы в Алуксне, он сказал: «Когда ты, человек, всем сердцем и душой прикипел к какому-то месту, вещам и людям, судьба тебя обязательно вырвет из безмятежной жизни и зашвырнет далеко-далеко, чтобы ты мхом не зарос».
– Может быть, с кем-то так и случалось, но это ж не правило. Большинство проживает жизнь на одном месте. Почему мне не любить свой дом, город, людей вокруг? Это же так здорово, разве нет?
– Да, конечно, но, если жизнь подает тебе знак, нужно прислушаться.
– Дорогая, не верю я в знаки.
– Ну, ладно, не будем про знаки. Но ведь от Германии есть официальное приглашение. Для тебя это пустой звук? Корабли уже в порту. И почему-то твои земляки, недолго думая, пакуют чемоданы. Орднунг мус зайн, ты же так говоришь?
– Ну, это ты не по делу. Порядок наступит тогда, когда Латвия и Германия заключат договор, в котором все будет четко и ясно прописано. А пока все происходит на авось, как у русских. Стоит заорать этому загребале шекелей, и…
– Загребала шекелей! – я усмехнулся. – Что ты этим хочешь сказать? Гитлер грабит евреев?
– Да, и на других тоже глаз положил. Цель у него совсем простая – захват Европы, а, если получится, то и всего мира. Увы и ах.
– Ну… – мама опять вздыхает. – Наверно, с такими взглядами тебе туда нечего соваться.
– Ао чем я тебе говорю! – Вольф оттаивает. – Поживем – увидим.
– Ладно, увидим… и все-таки не хочется опоздать на последний пароход и оказаться в лапах коммунистов. Сам хорошо знаешь, у них руки по локоть в крови. И цель та же, что и у Гитлера, пустить свою заразу по всему миру.
– О коммунистах знаю понаслышке. Из Германии мне друзья пишут, а вот, что у России на уме, – по газетам да по слухам. Не так страшен черт, как его малюют…
– Ну, это уж слишком. Адвокатом русских заделался? Ты, немец.
– Но ведь между Россией и Германией – мирный договор, – подчеркнуто невинным выражением лица Вольф пытается рассмешить маму.
– Пожалуйста, не паясничай!
– Между прочим, вчера, когда шел домой, встретил Пауля Шиманиса[8 - Пауль Шиманис (1876–1944) – балто-германский политик европейского масштаба, был депутатом 1-го, 2-го и 3-го Сеймов Латвии.]. Так он никуда не собирается ехать.
– Как?! А разве он уже не уехал?
– Уезжал, но после австрийского аншлюса вернулся. Туда же, на улицу Атгазенес.
– Вот как…
Ну, с меня хватит! Пожелав спокойной ночи, отправляюсь наверх, а они, не меняя тон и не понижая голос, продолжают до глубокой ночи. Прямо как дети. А меня кто-нибудь спросил? Впрочем, и ни к чему это, они – пара, а я вырос, крепко стою на ногах, латыш, для которого Вольф – единственная ниточка к немцам. Я принял решение – даже если фюрер меня будет лично просить и ждать в порту с теплым яблочным штруделем со сливками под ванильным соусом, я все равно не уеду из Латвии.
Советские войска заняли Белосток и Брест-Литовск
(фрагмент)
Москва. 23.IX. Генштаб Красной армии сообщает, что вчера части Красной армии в Западной Белоруссии заняли Белосток и крепость Брест-Литовск. Начато преследование остатков поверженной польской армии в лесах Аугустова, к северо-западу от Гродно. На Западной Украине, где ликвидировано сопротивление остатков польской армии, […], частям советской армии сдались 6 пехотных дивизий и 2 отдельных стрелковых полка […]. По неуточненным данным, с 17 по 21 сентября в плен взято 120.000 офицеров и солдат польской армии.
«Яунакас Зиняс» («Новости»), № 216, 23.09.1939
Польша и Восточная Германия
Издан новый атлас с довоенными границами Германии и Австро-Венгрии, установленными Керзоном и Брест-литовским мирным договором.
Цена 1,50латов.
Институт картографии П. Мантиниека, ул. Вагнера, 31
«Яунакас Зиняс» («Новости»), № 216, 23.09.1939
Никому не отдадим и никто не отнимету нас свободу действий
(фрагмент)
(Обращение Президента страны Улманиса к народу)
Различие государственных систем Советского Союза и Латвии не было и не является препятствием для плодотворного сотрудничества между обоими государствами. В договоре оба государства подтвердили решимость не вмешиваться в структуру и общественные нормы другого государства, включая нашу внутреннюю и внешнюю политику. Еще одно замечание: в договоре упомянута и военная поддержка и оговорено присутствие в Латвии гарнизона Советского Союза. Однако, не следует забывать, что целью и задачей этого гарнизона является защита определенной территории, а не оборона нашего государства в целом.
«Курземес Варде» («Слово Курземе»), № 234,13.10.1939
– Будь у меня такая возможность, на месте твоих родителей я бы свалил отсюда на всех парах. И себя, то есть, тебя, взял бы с собой, – голос Коли звучит, как иерихонская труба.
– Еще чего! Зачем сваливать?
– Тебе непонятно?
– Я не вижу всё так, как ты, – стискиваю кулаки, потом разжимаю. – Чего я только ни передумал. Пускаться наутек, когда ты по-настоящему не понимаешь, от чего бежишь, выглядит глупо. Знаешь, не хочется испытать ощущение бегства. Оно унизительно, тебе не кажется?
– Как-кие мы гордые. Так самой природой заведено, хочешь выжить – избегай опасности, но человек лучше в петлю полезет, чем покажет, что боится.
– Я не боюсь. Просто хочу остаться здесь.
Заметив упрямство в моих глазах, Коля махнул рукой и сел.
– Может статься, с тобой ничего и не случится. Но вот, если придут русские, мне придется сматывать удочки.
– Тебе? С чего это? Мы же трудовой народ. Они таких защищают. Пролетарии всех стран…
– Ты что, в коммунисты решил податься?
– Боже сохрани… это я так, в шутку. Честно говоря, я без понятия, кто хуже – гитлеровцы или русские. Как говорится, все не без греха. Одним кажется, что русских нужно бояться меньше, чем фрицев, другим – совсем наоборот. Вот, к примеру…
– Ха! – Коля перебивает меня, не давая рассказать про Яцека. – И это говорит человек, который живет под одной крышей с немцем. Ты его боишься?
– Нет, Вольф – это же просто подарок судьбы, тут ни убавить ни прибавить. Я про германских фрицев, про фюрера и его банду… но…
пожалуйста, расскажи мне еще раз все по порядку, отчего ты так волнуешься насчет русских? Мне понять хочется.
Коля опускает голову и на мгновение умолкает. Потом встает и берет пальто.
– Не хочу плакаться, но, раз уж ты учинил мне допрос, так и быть, расскажу. Кто знает, вдруг и самому полегчает.
– Куда собрался, тут что – нельзя?
– Нет. Пошли в кабак. Без водки не получится.
Я удивлен. До этого Коля никогда не звал меня выпить. Поначалу вообще казалось, что он чуть ли не баптист. Такой праведник, не чета остальным работягам. Только летом позволял себе бутылку пива. А тут, на тебе – пошли в кабак. Похоже, дело серьезное. Быстро натягиваю пальтишко, и мы выходим. В остром воздухе октября листья деревьев стали желтыми, коричневыми и красными.
Место, где улица Елгавас встречается с Виенибас гатве, находится ближайшая забегаловка – кабак Озолса. Внутри стоит гул, то и дело слышно крепкое словцо. Мы находим место, нам приносят бутылку водки и несколько бутербродов с окороком, украшенных кружочками огурцов. Быстро опрокинув, одну за другой, пару стопок, Коля наливает третью.
– В девятнадцатом году я был у зеленых партизан, – не успев начать рассказ, он прерывается и снова выпивает. – Слыхал?
– Конечно, слыхал. Это те, что сражались с большевиками?
– Ну да, они самые, – Коля наливает стопку и тут же осушает ее. Бутылка уже почти опустела.
– Яне знал.
– Не знал, потому что я не болтал.
– Моей маме тоже не рассказывал.
– Полностью скрыть уже тогда не вышло, но, надеюсь, она забыла.
– Почему? Ты же герой! Этим нужно гордиться.
– Не ори! – Коля обводит подозрительным взглядом посетителей. – Не хочу, чтобы кто-то услышал. Пошли отсюда, тут слишком много народу.
Не понимаю его. Ладно, бутылку выпили, но можно же заказать еще. Мне тут кажется довольно уютно.
– Возьмем у Пинне еще полштофа и – назад.
– Ой! – вдруг вспоминаю, что, собравшись на скорую руку заштукатурить трещины в стене, добавил в гипс чистую воду, а не клей, но так и не успел использовать готовую массу. Опять получится гипсовый кулич, который придется выбросить.
– Что такое? – спрашивает Коля.
– Быструю шпатлевку не вымазал.
– Пустяки. Пойдем.
В магазине Пинне Коля покупает бутылку «Кристалла» и круг колбасы, в лавке Варны напротив – несколько заварных пирожных. Потом отправляемся обратно в дом поэта Плудониса на Виенибас гатве, где в одной из комнат остались некрашеными стены и пол. Старшая дочка хозяина Вайда еще несколько дней не сможет давать уроки игры на рояле и будет стеснять своих братьев и сестер.
По дороге, глядя на дома, в которых мы делали побелку, клеили обои и штукатурили, я ловлю себя на мысли, что Коля практически монополизировал Торнякалнс, Атгазене, Биерини и Зиепниеккалнс[9 - Названия районов Риги на левом берегу Даугавы, в Пардаугаве (Задвинье).]. Нет, конечно, в округе работают и другие мастера, но, кажется, что на Николая самый большой спрос. Клиентов у него хватает, и, что радует больше всего, хозяева домов потихоньку знакомятся и со мной.
– Если ты еще можешь руками шевелить, замеси новую шпатлевку и заделай щели так, чтобы до утра мы могли все покрасить и закончить с этим вонунгом[10 - Wohnung (нем.) – квартира. В латышском разговорном языке присутствовало немало прямых заимствований из немецкого языка.], – говорит Коля, расставляя выпивку и закуску на обтянутом тканью рояле, выдвинутом на середину комнаты.
– Не забудь – еще пол, – я выбиваю из посудины затвердевший гипс.
– Ну да, сразу после стен – пол. День предстоит длинный, но мы успеем, – Коля срывает металлическую крышечку и делает основательный глоток прямо из горлышка. – Эх! – Он с шумом выдыхает и отгрызает кусок колбасы.
– Пока буду штукатурить, ты мог бы закончить свой рассказ, – я напоминаю.
– Да, да, – Колин голос мрачнеет. Положив старую газету на табуретку, он садится и долго молчит.
То и дело поворачиваю голову в его сторону и многозначительно смотрю на него, но он, согнувшись, сдавливает лоб ладонями и не замечает меня. Потом он в одно мгновение выпрямляется и начинает сыпать словами, точно семенами, будто хочет как можно быстрее засеять пашню, опустошить себя, как мешок.
– Когда я был у партизан… однажды ночью пошел в разведку, но красные меня взяли. Молодой был, неосторожный, попался как кот на удочку. Лупили что было силы, хотели выбить из меня все, что знаю. Где мы скрываемся, сколько нас, как звать. Хотел прикинуться дурачком, наплести всякой ерунды, но они так хитро задавали заковыристые вопросы, что у меня все спуталось. От всей этой путаницы голова больше не работала, ну совсем. До этих дошло, что я вру, и они хотели меня прикончить, но все-таки отложили на завтра, надеясь, что, может, я ночью передумаю и с утра, испугавшись, что мне конец, расскажу правду. Меня втолкнули в старый сарай для дров, а у дверей приставили сторожа. И знаешь, кто был сторожем?
Не знаешь. Мой одноклассник Август Наделис. Такой мальчик-с-пальчик, на две головы ниже меня. Я не удивился, что он подался к большевикам. Уже в школе он тайком читал по слогам марксистские листовки. Густ считал меня своим другом и при первой возможности с пеной у рта втюхивал мне чуть ли не весь манифест коммунистической партии. В кармане у него всегда были портреты двух бородатых мужиков. Вырезал из газеты и показывал мне с диким почтением, как иконы: на одной – Маркс, на другой – Энгельс. Почти ангел, что тут скажешь, – Коля кисло усмехается и продолжает. – Мол, богачи да церковники затуманили нам глаза, обирают и дурачат святыми писаниями. Он говорил так увлеченно, что слюна изо рта летела мне прямо в лицо. Ну, дурак дураком, а я тогда ничего, не спорил… про богачей тоже ничего хорошего сказать не мог, а религия мне вообще – как рыбе зонтик… эх, надо было, надо было мне ему мозги вправить… а теперь-то что… Густик, Густик… – глаза Коли наполнились слезами. – Я прошу его, отпусти меня, помнишь, как в школе я защищал тебя от драчуна Пливана, но он только заносчиво сплюнул и сделал вид, что ничего такого не было. Если меня отпустит, самому будет крышка. Нет, нет, из-за меня он не хочет получить пулю. Все верно, можно понять, но я тогда ужасно обиделся. Цапануло, что у него такая короткая память и холодное сердце. Жутко разозлился. Не знаю, от злости или от страха смерти, во мне проснулась какая-то лисья хитрость. Подошел к дверям и прошу Густа, чтобы хотя бы попить дал. Он не отказал. Как только приоткрылась дверь и появилась рука с кувшином, я изо всей силы втянул его внутрь. Густ стал орать как резаный, но я заткнул ему рот и как-то дернул или повернул, позвоночник хрустнул, и он тут же замолк и весь обмяк в моих руках… От волнения и ужаса не придумал ничего другого, как драпать со всех ног. Все другие спали поодаль и не слышали, как я быстро рванул в лес. Только когда уже был далеко и страх прошел, понял, что я сделал… этими самыми руками! – Коля протянул руки ко мне. – Понимаешь, Матис?!
Он смотрит на меня полными слез глазами, но я не могу подобрать ни слова в ответ. Становится стыдно, что я так жестоко выудил из него страшный рассказ, который ему так тяжело было начать, а теперь, судя по всему, будет еще труднее закончить.
– Куда мне девать теперь эти руки? Никогда бы не додумался обидеть Густа, но, вишь, так жить хотелось, что придушил дружка, как цыпленка-задохлика. С тех пор кажется, что, если бы я умер вместо него, мне было бы много-много легче. Но в тот момент так не думал, не хотелось… Знай я, что всю оставшуюся жизнь придется мучиться, сидел бы в том сарае тише воды ниже травы, пальцем бы никого не тронул… Что молчишь? Больше не хочешь с таким разбойником разговаривать? – Коля сидит скорчившись.
– Что ты, Коля, ничего такого. Что тут скажешь? Что я тебе сочувствую, что я тебя жалею… Именно так, Коля, я на твоей стороне, но все слова, когда их произносишь, звучат так глупо, что лучше помолчать, – чувствую себя настолько не в своей тарелке, как будто и я виноват в Колином несчастье. Единственное, что приходит в голову, протянуть Коле бутылку водки. – Выпей.
– Да, дружище, – приложив стеклянное горлышко к губам, он не отрывает его, пока вся оставшаяся водка не проваливается. Коля выдыхает и крутит перед глазами пустую бутылку. – Жаль, но горькая не помогает.
– Хорошо, что не помогает. А то уже допился бы до гробовой доски.
– Нет, плохо. Я б тогда уже был там, где Густик, и мы бы помирились.
Казалось, сейчас я и сам был готов выть вместе с ним, но тут вдруг осенило: Колино нытье – полный вздор!
– Коля, напрасно ты себя мучаешь. Во-первых, у тебя и мысли не было кого-то убивать, и, во-вторых, была война, ты боролся за свободу Латвии, ты защищался, ты не предал товарищей… Коля, все было, как и должно быть, просто ты неправильно смотришь на это!
– Как должно… думаешь, я полный идиот? Я и сам пытаюсь себя убедить, но не помогает… Не знаю, если бы я его застрелил с большого расстояния, тогда, может, чувствовал бы себя по-другому, но когда так, своими руками…
– Забудь. Скорее всего, ты бы просто не стрелял. И как ты мог знать, что он такой хлипкий? Не мог.
– В том-то и дело, что мог. Он был маленький и худенький. Заморыш, одним словом…
– Нет, Коля, тебе пора кончать истязать себя. Получается, что всем, кто пошел на войну, нужно повеситься на первом же суку.
– Тебе легко говорить… но ты даже не представляешь, как это сковывает и ум, и тело.
– Ну, прости. Конечно, я не могу… не испытал такое.
– В том-то и дело, – Коля сжимает кулаки и грозит в потолок. Он порядком набрался. – Знал бы ты, как все поганят эти руки убийцы.
– Что поганят? Я ничего не заметил. Да лучше тебя в Торнякалнсе… и не только тут. На всю Пардаугаву лучше грунтовщика не найти. Да что там говорить, ты и сам знаешь.
– Ну, Матынь, хорош’ врать так безбожно, я ж не только о работе, – он скорчил рот, неприятно усмехнувшись. – О женщинах. О бабах я толкую. Ты ее раздеваешь и ласкаешь, телом прикасаешься, и тут вдруг вспоминаешь про свои руки, и хана. Все вдрызг, и ты от стыда готов сквозь койку провалиться. Из-за этих проклятущих рук ни хрена не выходит.
– И у меня тоже… – я так увлекся, что как-то бездумно вырвались слова, которыми я никому никогда бы и не обмолвился. – Я хотел сказать, что не из-за рук у тебя не выходит, все дело в башке… – стараюсь сменить неприятную тему, но не удается.
– Это-то понятно, а что у тебя там не выходит? – с Колиного лица разом исчезает вся скорбь, и его глаза удивленно буравят меня.
