скачать книгу бесплатно
Но похоже это только подзадоривало пацанов, и они всё активнее и настойчивей напирали на Берёзку. Наконец, воришки просто её схватили и оттащили от корзины, и пока трое держали, четвёртый схватил пару горячих лепёх сверху и пустился бежать в лес.
Девченюха визжала как порося недорезанная, и только после того, как принялась их с остервенением кусать за что попало, пацаны, завизжав и заголосив с ней в унисон бросили «зверюгу бешену». Отбежали, покричали, обозвали, как сумели и со всех ног рванули в лес, где ждала их желанная добыча.
Этот шум привлёк всеобщее внимание, и Зорька поспешила к его источнику. Милёшка и две девки, жарившие кабанчика по соседству, катались от смеха до истерики, а Берёзка сидела на песке и громко рыдала словно турица не до доенная.
– Чё случилось? – стала пытать Зорька Милёшку, стараясь быть как можно суровей и строже, но у неё это не очень получалось, так как смех девок был заразный, и она, тоже не желая того постепенно расплывалась в улыбке.
Ничего не добившись от истерично заходящейся сестры и вповалку валяющихся и держащихся за животы соседок, Зорька подошла к ревущей Берёзке.
– Чё случилось с тобой Берёзка? Чё ты ревёшь как белуга?
Девка, не прекращая рёв сквозь слёзы проголосила:
– Они… лепёхи… стырили.
– Она их покусала! – сквозь безудержный смех прорезалась Милёшка.
– Она их грызла и чавкала! – прокричала вслед, закатываясь одна из валяющихся на земле соседок.
Последняя фраза вновь повергла их в очередной припадок истерического хохота.
– Вот дуры, – фыркнула Зорька, тем не менее расплываясь в улыбке до ушей, и уже обращаясь с сидевшей на песке Берёзке, грозно велела, – ну-ка, вставай. Неча на холодном сидеть. Ты ж девка, как-никак. Вона сидай на корзину со своими лепёхами, и жопе тепло и лепёхи твои из-под тебя не стырят.
После чего старшая тряхнула за плечи ревущую, подняла и развернув лицом к корзине легонько подтолкнула в спину. Инцидент, как-то сразу затих. Берёзка, забравшись на корзину, размазывая по зарёванному личику сопли и слёзы, злобно посверкивая глазёнками реветь перестала. Девки тоже отошли от смеха утерев слёзы, и демонстративно отмахавшись руками в качестве осушителей сырости под глазами, принялись за свои дела. Всё пошло своим чередом…
А в тёмном промозглом лесу дальше по берегу прячась за лапами раскидистой ёлки, стояла очень странная девка с изуродованным ликом. Стояла, смотрела на всё издали и тихо поскуливала. Грязные лохмотья еле скрывали белое как снег тело, высушенное и корявое.
Сосульки грязных волос прятали лицо на половину, прикрывая впалые глаза и раскисшие губы, разъеденные язвами. Сухие скрюченные пальцы в лихорадочной трясучке цеплялись за мокрые ветки, то и дело спасая болезную от падения.
Но несмотря на своё плачевное состояние она не спешила покидать укрытия и выходить к людям. Уродина скрывалась и ждала, будто какого-то знамения…
Наконец, всё было готово. Как по заказу прекратил накрапывать нудный дождик, и даже кое-где пробилось солнышко. Мутно, блёкло, но показалось. Настроение и так приподнятое, повысилось ещё больше, почти до состояния эйфории.
Все расселись на натасканные брёвна, и девки принялись кормить работников. Сами также расселись, только по привычке отдельно своей кучкой, но в общем-то, так было поначалу каждый раз из года в год.
После того как ватажный атаман Девятка, как старший из пацанов с ковшом медовухи в руках поздравил девок с праздником и предложил выпить за каждую, назвав всех до одной не простецкой кликухой, а полным позывалом, все дружно встали и выпили. Тут же не успев закусить, девки завели песню восхволялку[26 - Песня-восхволялка – незамысловатое, с очень простеньким постоянно повторяющимся мотивом и по содержанию похожая на арийские гимны, но значительно проще.] о Матери Сырой Земле. Песнь невесёлая, но торжественная. Обо всём бабьим племени людей на свет рожающих. Пока девки пели, пацаны ели.
После второй и третьей среди ватажных пошёл раскованный говор. Языки расплелись, полегчали. Шутки прибаутки, рассказики в виде слухов, да и просто выдумок и не всегда скромных, не при детях сказанных. Девки пацанов нагнали быстро.
Зорька, она же по полной Утренняя Зоря пила мало, ела ещё меньше. Требовалось блюсти статус, следить за правильностью всего происходящего. Только несмотря на это, она всё же упустила одну существенную деталь в окружении. Нежданно-негаданно в их коллективе прибавилось. Появилась из леса та самая страшная, но неприметная девка. Подсела явно под мороком. От того на неё невзрачную никто внимания не обратил, а если и видели, то тут же забывали о её существовании. Она не пила ни ела, а лишь сидела скромницей с поникшим ликом.
Когда разогрев пошёл, Зорька даже не стараясь переорать гомон со смехом что творился вокруг, просто запела песенки. Эдакие короткие четырёх строчные шутейки-прибаутки про злодейку Кумоху. Уже через несколько слов все как один горланили эти незамысловатые, знакомые с детства каждому, рифмованные и не очень, ругательные и матерные четверостишья про Кумоху кривожопу, чтоб ей пёрнув улететь.
Наконец, Зорька встала и звонко скомандовала:
– Айда Кумоху гонять!
Девки завизжали, пацаны заорали, засвистели и с этим оглушительным гомоном, все бегом вприпрыжку, перескакивая через лежавшие под ногами брёвна кинулись в шалаш.
Внутри уже было жарко. Девки устроились своей кучкой в дальний от входа стороне. Пацаны по краям у входа, прихватив с собой ёмкости с медовухой и закуской. Шкуры-куртки скинули сразу. Пацаны даже по пояс оголились, но штанов снимать не стали, так уселись.
Девки разделись до нижних рубах. Зорька высыпала на большой раскалённый камень семена конопли. Те зашипели, запрыгали и от них заклубился ароматный пар, вперемешку с дымом. Веселушки запели по новой, но уже с танцами вокруг банного камня.
Девки резвились все в полном составе от мала до велика. Пацаны вокруг них прыгали только маленькие. Девятка со своим близким кругом сидел, где сидел. Хоть и поглядывал нет-нет искоса на прыгающих вокруг камня дур, но старательно делал вид что его это не волнует. Мол его главная задача напиться с пацанами до поросячьего визга или до собачьей скулёжки, без разницы.
Ватажный атаман, как опытный гуляка на таких праздниках прекрасно знал, что сейчас начнётся и откровенно этого побаивался, поэтому и спешил с опьянением, понимая, что это его единственный шанс спасти свою пацанскую репутацию.
И тут началось. С девок слетели рубахи, что значительно прибавило им весёлости и задора, будто спали последние оковы с их наглой бесстыжести. Девятка с ближниками разом притихли, потупились, скучковались по ближе друг к другу, налили, молча выпили не закусывая. Это было ещё то испытание.
Ну что, казалось бы, особенного в этих сушёных воблах. Ни жоп не откормили, ни сисек не вырастили, а ведь как дряни действуют на суровую пацанскую натуру. А они четырнадцатилетние, без года уже как мужики, авторитеты их пацанского мира могли сейчас опозориться и при том по полной и на всю оставшуюся жизнь. Мало кто перенёс подобного позора. Нормальные пацаны после этого руки на себя накладывали, топились и резались.
Таковы были устои тысячелетий, закон речных людей: баня и до баб желание вещи не совместимые. Возбудиться мужику в бане – позор и вечное осмеяние. А эти гадины, щуплыми жопёнками перед ними виляют, щёлками своими как ножом по глазам режут, а у старших-то эти места и оволосились уже. Тфу ты Вал их изнасилуй! Грудки острые как прыщи опухшие смотреть не на что, а от всего этого в штанах нет-нет да позор зашевелится.
Вот и пьют пацаны, заливают зенки, чтобы не видеть этого разврата, ведущего их молодых и сильных к погибели. И в штанах от того сидят, не снимают и не скачут с голыми дурами. Борются пацаны с соблазном ни на жизнь, а насмерть. И так в бане напарили, а от всего этого внутреннего жара, вообще жизнь нестерпимой становится.
Вот атаман поднялся всем видом показывая мол упрел, запарился. Накинул шкурку на мощные плечи, пошёл неспешно на воздух охладиться. Ближники как один гуськом за предводителем.
Не успели они выйти и отойти в сторонку как полог распахнулся, и вся эта развратная шобла голышом, в клубах пара с визгом и улюлюканьем вылетела из бани и рванула в ледяную реку.
… Вышла со всеми и неприметная девка, что пристроилась из леса, распаренная докрасна, с бешеными глазами как у варёного рака. Вошла в студёную воду, пала туда пластом будто теряя сознание, да и сгинула в той воде словно растаяла. Никто не обратил на этот инцидент внимания и потерю в своих рядах ни заметили за общим сумасшествием.
Беспрестанный визг, смех, ор с плесканием. Вода в мёрзлой реке аж вскипела от такого безобразия. Куда уж там заметить, как какая-то нежить топится. Пусть и зовётся она самой Кумохой пакостной…
Тут вся эта орава рванула обратно, сверкая голыми жопами, только кутырки что навыдане, все четыре гадины не побежали, а важно так, на показ, буквально прошествовали мимо пацанов. А Зорька дрянь, проходя мимо, свои рыжие лохмы так на плечико закинула, и нежненьким воркующим голоском давай провоцировать Девятку:
– Чё атаман запарился чё ли? Так нырни, охладися.
Ну просто издевается над авторитетным пацаном, дрянь. Ну нельзя же так по живому-то своим голым станом резать пацанский мозг. Но атаман мужик-кремень, прыщами, вместо сисек не расколешь, он нашёл что сказать и сказать достойно, как положено:
– Ни чё. Успем.
Ответил он важно, многозначительно, естественно смотря не на вихлявую рыжуху, а куда-то вдаль за реку. Она хмыкнула и прошла мимо, как бы невзначай зацепив его голым бедром скрылась в шатре.
– Вот же сука, – выругался кто-то из ближников.
– Спокуха, пацаны, – одёрнул атаман тоном бывалого и всего повидавшего в жизни человека, – прорвёмся. И не такие щёлки видели. И не на такие жопы плевали.
Все ватажные одобрительно забурчали, покачивая головами и расправляя плечи для пущего вида. Кто-то даже смачно сплюнул под ноги.
Охладившись и ещё хлебнув пьянящего пойла, уже просто не влезавшего, потому что было некуда, они вернулись на свои места в шалаш. А девки к тому времени разошлись не на шутку. Толи конопли нанюхались, толи ещё медовухи добавили, толи и той хватило, просто развезло в паровом угаре.
Они начали распевать похабные веселушки и при этом выгибаться, и хватать себя за разные постыдные места. Каждая норовила по выпендриваться перед атаманом с ближниками. Тфу!
Но ватажный атаман крепился и виду не показывал, что хоть что-нибудь привлекло его внимание. Так, улыбался небрежно их сальным шуточкам, но взгляда на их кривляньях не задерживал. Ближники атаману во всём подражали. Только Неупадюха хоть пацан и взрослый по их меркам, но ростом от корешка два вершка, не выдержал девичьих издевательств.
Красавцем его и спьяну назвать было невозможно. Девки его красоту не могли рассмотреть даже в том состоянии, в котором в данный момент пребывали. Лопоухий, уши его торчали даже сквозь мохнатую гриву волос, которую он специально расфуфыривал. Морда вся рябая, глазки маленькие при уродливом огромном носе. Да и весь он какой-то был нескладный. Больше всего его уродовали руки. При маленьком росте, они были длинными, чуть ли не до колен, с огромными ладонями-лопатами.
И вот при всём при этом, несмотря на внешние недостатки, девкам он нравился. Чем? Да остёр был на язык и умом Троица не обидела. Соображал быстро, изворотливо, благодаря чему ещё с детства забил для себя правило: не хочешь, чтобы над тобой смеялись, смейся первым.
Но не только острое и меткое слово девки в нём примечали. Была у него ещё одна интересная для них вещь. Уд у него был длины немереной. Наградила же природа не пожадничала. Ни у одного мужика в артели такого не было как у него. Поэтому, несмотря на всю внешнюю непривлекательность, всё же на кое-чего можно было посмотреть, выпучив глаза, и пацан, зная это ни раз при девках пользовался показами.
Так вот этот языкастый уродец не выдержал первым девичьих подначек. Дойдя до своей кондиции опьянения и спровоцированный непотребными песенками, он соскочил, скинул одним махом штаны и крутя увесистым мужским достоинством, больше похожим на кусок крупной змеи, пустился в пляс, распихивая девок своим костлявым задом и горланя ответную похабщину.
Девки мигом навалились на него и по очереди каждая старалась ввинтить ему веселушку, а он так же шустро каждой отвечал, то шлёпая их по жопе, то щипая за сиську, то припечатывая удом почему ни попадя. От хохота шалаш шатался, девки закатывались до слёз с коликами в животе. Вот за это он и был девкам интересен. Каждую уколол, в чём не попадя вымазал, но при том никого не обидел.
Зорька, захмелев и забыв о своём статусе вертела всем что удавалось выставить на показ. Голосила матершинщину налево и направо как заправская матёрая. А что с неё взять, оторва она и есть оторва. Как не маскируй свою сущность один хрен вылезет наружу. Она уж Неупадюхе дала да выдала. Он, конечно, огрызался, но побаивался с ней палку перегнуть. Зорька кутырка видная, красивая, к ней все пацаны неровно дышали, и он не был исключением, но все же пару раз в сальных куплетах её выпукло заманчивый зад пострадал от хлопка, притом шлёпнулось на удивление звонко.
Правда она в долгу не осталась и в ответке за волосья пацана так дерганула, что искры из глаз высекла, да и растительность его головную, кажись изрядно проредила.
Так в бесчинстве всеобщего веселья Зорька даже не заметила, как в их девичьем кругу появился уже пьяный и бесштанный атаман со всей своей голожопой командой. Разгул пошёл на новый круг.
Перегревшись, всей толпой с визгом и воплями ныряли в ледяную реку и тут же с ором обратно. Девченята с пацанчиками, что были по моложе уже давно забились в шкуры вдоль стенок и преспокойненько посапывали, ну а те, что на подросте Кумоху гоняли до самого рассвета, хотя её уже давно не было.
Только к утру выбившись из сил повалились каждый на своё место и одевшись, распаренные раскинулись на шкурах. Как-то разом затихли и почти сразу по засыпали. Продрыхли весь день до вечера. А потом девки разогрели что давеча не доели, медовуху приняли на старый запой и веселье началось по новой.
На вторую ночь ни Кумоху ни пацанов уже не гоняли. Похабных песенок не орали. Началась другая забава. Стали в игры играть, да в такие заводные что краснели не только от каменного жара, правда и голышом уже поголовно не скакали.
Творили такое, что ни сказать, ни описать. И тут задумаешься, а зачем всё это распутство было нужно? Что это, беспредел от бесконтрольности со стороны старших? Но ведь это было из года в год, из поколения в поколение. И веселушки эти непотребные передавались из уст в уста, и играм этим непристойным учились по наследству. Не могло подобное быть просто так, и не было.
Век людской был тогда короткий, взрослели очень рано. Умом и опытом обзаводиться приходилось быстрее, чем развитым телом. Меньше, чем через год все эти четырнадцатилетние кутырки навыдане, оставленные артельным атаманом в собственном роду на развод, под мужиков лягут. Эти девки ещё только-только созрели телом для материнства, но внутренней своей сутью заматерели и обабились. А иначе было нельзя.
Все девичьи праздники холодного периода года хоть и выглядели, как бесшабашные игрища, но на самом деле имели под собой суровую школу жизни. Все они в той или иной степени учили выживать девонек в обществе, не очень к ним ласковом, а порой и просто без меры жестоком.
Пацанов приучали к жизни во всеобщей агрессии не только их общества, но и всего окружающего мира. Так проходило половое воспитание. Учили не правилам пользования половыми органами, хотя и это было, а в первую очередь правилам отношения между полами, между мужиком и бабой.
Девятке и всем его ближникам также на следующий год на Купальную седмицу предстоит поход в лес к еби-бабам[27 - Еби-баба (славянская огласовка еги-баба. Начиная с конца XVII века после сибирских беспределов – яга-баба или баба Яга.). Выведенные из бабняка бабы, а иногда молодухи и под особым заклятием усаженные на единоличное проживание в лесах. У них существовала только одна обязанность – полный комплекс гостеприимства. Накормить, напоить, провести банный ритуал, заняться сексом (с собой спать положить) и поговорить по душам. От всех остальных обязанностей она освобождались. У речников выполняли функции «бесплатных» домов терпимости. Так как половая культура у них была строго регламентирована, то мужское население в еби-бабах имело свою главную отдушину. Кроме того, именно еби-бабы инициировали и обучали премудростям половой жизни мальчиков при инициации. Хотя совсем бесплатными их назвать было нельзя, так как каждый идущий к ней нёс еду, в первую очередь мясо.], и в свои пятнадцать лет отрываться от мамкиной рубахи и со всего маха окунаться во взрослую жизнь, где гладить по головке больше никто не будет, будут только бить.
Там слёз обиды и унижений всех не переглотаешь. Вот и ставил молодняк себе эдакие психологические прививки этими праздниками, чтоб не убиться, ударившись о взрослую жизнь. Необходимо было научиться не обижаться, когда обижают, не унижаться, когда унижают, не быть злопамятным, но и не забывать, и перед бабами не робеть, коль, где прижать придётся.
Дети речников всегда были сильнее морально, чем физически, а если и физика не подводила, то это уже были не люди, а камни железные, заострённые под жизнь со всеми своими закидонами.
Под утро, когда игры пошли на убыль, где-то совсем недалеко из леса донёсся волчий вой, притом не одиночки, а целой семьи. Все играющие как один бросили свои похабные занятия и высыпали наружу. В эту ночь не парились и не бегали на реку, поэтому и не заметили, что под утро повалил снег да такой густой, с огромными лохматыми хлопьями.
– Вот и первый снег, – с горечью и тревогой в голосе проговорила Зорька ни к кому не обращаясь.
В ней тут же пробудилась старшая и она вспомнила и об ответственности, и что уже почти взрослая, а на ней детворы целая орава. Она задрала голову к небу и с отчаянием в голосе высказалась кому-то наверху:
– Ну не мог ты чуточку повременить.
Но тут и Девятка вспомнил что он атаман, пусть всего лишь ватажный. Почувствовал себя хоть невеликой, но единственной защитой всех, кто был рядом.
– Так, – скомандовал он, – припасы собрать, таскать в шалаш. Мелюзга, в шалаш забилась и носа наружу не кажете. Неупадюх!
– А, – отозвался тот откуда-то из-за шалаша.
– На выходе угол сделай малышам, да и не только. Кому отлить, кому отложить. Бодливый!
– Тут я, – отозвался другой ближник, уже где-то выломав здоровенный дрын и примеряя его в руках.
– Загоняй малышню под кров и башкой отвечаешь если кто высунется.
Но никому ничего объяснять, даже самым маленьким не требовалось. Быстро и молча сносили еду что нашли и закрылись в шалаше. Атаман экспроприировал единственный медный топор, хоть Моська, которому он был поручен и по возмущался, но против атамана не попёр. Так же, как и Бодливый выломал себе дрын и спрятался в укрытие вместе с другими. Пацаны укрепили полог изнутри и по очереди стали караулить. Остальные завалились спать.
Волк был не только злейший враг человека в зимнее время года. Он единственный здешний зверь – людоед. Мужика побаивался, если тот вёл себя агрессивно, баб взрослых и так, и эдак. Кого боялся, не подходил, кого не боялся, пусть та хоть из орётся хоть из машется. Как волк понимал кого бояться из баб стоит, а кого нет одному ему известно.
А вот детей хищник не боится никогда. Зорька запомнила на всю жизнь слова родового колдуна Данавы: «Человеческий детёныш для волка – главное лакомство. На детей если найдёт, нападает всегда, начиная с самых малых. И даже если вас будет много его это не остановит, а только порадует».
Зорька знала и то что волчица, глава семьи, с первым снегом ставит свой последний приплод «на тропу» и вся семья: дядьки, тётки, переярки до этого времени державшиеся на краю земель родового логова, и не совавшие морды на днёвки где она растит последнее потомство, объединяются.
С первым снегом у волчьей семьи начинается время походов, время охотных рейдов, время кочевой жизни до самых волчьих свадеб. Хоть Зорька и знала, что эта конкретная волчья семья, жившая невдалеке от артельных загонов по специализации «козлятники», то есть охотились исключительно на лесных козлов-оленей, но от этого спокойней не становилось.
Спала она чутко, постоянно просыпаясь от каждого шороха, но Вал, да будет он вечно сыт и обласкан, миновал их своей карой. Волчья семья повыла, повыла, да и ушла, так и не подойдя к их шалашу.
Днём, пока девки готовили перекус, пацаны разобрали шалаш, стаскали брёвна с жердями обратно в лес, шкуры сложили на телеги. Все поели, но уже без медовухи, что кончилась ещё ночью. Отдраили котлы, приспособы, помыли в реке посуду, загрузили всё это и потащили телеги обратно в селение, праздник закончился. Кумоха загнана. Уставшие, опустошённые, но довольные пацаны и девки возвращались домой…
Глава четвёртая. Кому на роду написано сгореть в воде не утонет. Кому суждено утонуть не сгорит. Ну а если угораздило бабой родиться, вообще бояться не чего, хрен чем убьёшь живучую.
День у Данухи не задался почитай с самого пробуждения. Да и какое это к маньякам ссаным было пробуждение. Ни свет ни заря разоралась Воровайка – ну та, что ручной сорокой при большухе устроилась приживалкой. Эту птицу за беспредельность боялся весь баймак пуще самой большухи. Она была как злобная маленькая сучка, но в отличие от последней не кусала, а больно щипала и клевала, абсолютно не ведая каких-либо границ в своих необузданных бесчинствах.
Большуха сорочьи выходки прилюдно хаяла, уговорами укоряла, кулачищем своим увесистым размахивала, но и решительно не пресекала, мотивируя это тем, что она, тварь природная и просто так без повода ни клюнет ни обсерит нечаянно, а раз случилось что от неё непотребное, то поделом и за дело.
Так вот эта засеря пернатая, ещё до рассвета, бойко прыгая и шурша напольным сеном словно перекормленный боров, злобно лаяла как собака на входную шкуру. Вековуха цыкнула на неё спросонок, затем даже чем-то наотмашь швырнула что попало под руку, но чем не помнит, запамятовала, но промазала. А та всё равно не угомонилась словно в неё вселилась какая-то нежить и буйствует в сорочьей башке.
Дануха кряхтя попыталась встать с постели на свои больные ноги, но приставленная к лежанке клюка качнулась и рухнула прямо на ступни, опущенные на пол, ударив по пальцам. Вековуха от неожиданной боли узорно выругалась, и притом матюки подобрались прямо на загляденье, аж самой понравилось. Лишь заслышав забористый мат разгневанной хозяйки птица быстрыми скачками допрыгав до входной шкуры, юркнула наружу во двор.
В жилище царил полумрак. Только угли очага тускло мерцали малиновым отсветом. Вековуха всё же встала. В раскорячку до топала до очага грузно переваливаясь с ноги на ногу и размахивая руками словно птица крыльями, помогая себе в неуклюжем перемещении.
Покормила домашний очаг сухими чурками. Дунула на угли. Вспыхнули огоньки пламени. Задёргались язычками, запрыгали переполненные радостью нового дня, в отличие от своей озлобленной хозяйки, от одного выражения лица которой вся домашняя полужить в страхе по углам попряталась.
Довольно просторная нора осветилась блёклым светом прыгающих из стороны в сторону язычков крохотного костерка под большим плоским камнем. Осмотрелась, не понимая, что это крылатое отродье могло так вы бесить. Ничего не обычного ни увидела. Прислушалась. Ночной ор сверчков с лягушками снаружи был вполне естественен и не настораживал. Ночь казалась обычной, никем не пуганой.
Вернулась к лежаку. Кряхтя подобрала старую клюку и тяжело, с трудом переставляя больные и ни в меру раздутые ноги поковыляла вслед за «сорочьим наказанием».
Время было предрассветное. Тихое. Весь баймак был погружен в пелену низкого тумана, медленно ползущего вдоль берега, от чего, казалось, что всё окружение находится в равномерном плавном движении, превратившись в одну огромную нереально потустороннюю реку.
Дануха огляделась. Идиллия была полная – сама безмятежность. Она прикрыла веки и медленно начала поворачивать голову. Сначала справа на лево, затем слева на право. Вековуха как локатором прощупала всё окружение своим ведьминым зрением. А что тут такого. Все бабы на белом свете ведьмы[28 - Ведьма (ведьмак) – человек имеющих нежить-покровителя. Ведьмой можно было стать двумя способами: 1. Получить нежить-покровителя от другой ведьмы, 2. Стать ведьмой если нежить сама выбирает её. Была ещё и третья разновидность ведьм, хотя, в прямом смысле этого слова, ведьмой её назвать было нельзя. Это те, кто на свои цели порождал целую свору полужитей, и использовал их не всегда по назначению.], кто бы с этим спорил. Вот только большуха Нахушинского рода даже среди их шабошного отродья была ведьмой особенной.
Наконец она приоткрыла с прищуром заспанные глазёнки, внимательно всматриваясь в туман на реке. Опять закрыла и резко зашмыгала носом, будто собака угол обнюхивает, после чего громко хрюкнула, смачно сплюнула и в сердцах свирепо выдала:
– Убью, дрянь пархату, – и стала шарить взглядом по земле в поисках Воровайки, но умной птицы уже и след простыл, оттого прошипела злобно в туманную тишину грозя увесистым кулаком, – поймаю сучку. Перья повыдёргиваю, затолкаю во все дыры что найду. Особливо в твою мерзкую глотку.
Сорока объявилась лишь к полудню, когда баймак отобедал в полном составе. Неистово мечась над площадью, что была выровнена в центре поселения меж бабьих жилищ и стрекоча во всё своё сорочье горло, она поднимала нешуточную тревогу.
Дануха в то время баламутила прибрежную воду реки босыми ногами, нашёптывая заговоры на излечение отёкших во все стороны конечностей. Так сказать, проводила лечебные процедуры. Услышав истеричный ор сожительницы, большуха встрепенулась словно кто под зад под дал. С силой сомкнула веки, переключаясь на другой, только ей ведомый режим восприятия окружающего мира, и принялась принюхиваться.
Тут же резко дёрнула седой башкой как от удара в лоб, распахивая округлившиеся зенки в ужасе. Завертелась юлой в поисках клюки, воткнутой в песок у самой кромке воды в двух шагах, и схватив ручную подмогу торопливыми шажками полезла на пригорок, что был насыпным валом отделяющим реку от площади.
Подъём в общем-то был не так и крут, но для неё с её ногами он казался чуть ли не вертикальной стеной. Обычно спускалась и поднималась баба в стороне чуть дальше, где подъём был более пологим, и тропа там натоптана наискось под углом, но из-за спешки ринулась на прямую.
