Маски

– потому что –

– земля – опрокидывалась: грудью вверх взлетал – американец!

Головку свою положила к нему на плечо; он – откинулся; сдвинулись строгие брови над носом, как руки ладонями вверх – точно ей он молился, жуя жесткий волос.

Вдруг, –

– он, –

– ей виски защемивши ладонями, в скорбном наклоне коснулся губами холодного, им оскорбленного, лобика: тридцать же месяцев мучился он! И отблещивала стеклянеющим перлом и капала с кончика носа слеза.

И покорно свалилося саваном личико: к сердцу; к жилету приплющивал мокренький носик, катая головку; и плача.

Отдернулась; и оправляла, загорбясь, сваляху волос; кулачишком, – ходившим морщинками личиком, – еле при-чмыхивала: все отхлынуло: плавно в воздухе; воздух – сияющий!

И как из волн –

– из веков, –

– он, вставая, ей длинные выбросил руки; и голосом, как петушиным раскриком, будил.

Офицерик!

Схватяся за руки, глядели в окошко и слушали, как мелодично пропела рулада, как издали, фыркая и рокоча обещающим смехом, счастливый мотор, подтаракивая, подлетел.

Распахнулась калиточка; розовый мальчик, блестя серебром, шел в снегах: офицер, он прикладывал руку к фуражке; конфузясь, Мардария спрашивал что-то: такой симпатичный! Мардарий руками развел: офицер поглядел на окошко; в окошко глядели они: их одно разделяло стекло.

Предстоящее виделось, как представленье: за стеклами междупланетной кабины, в которой засели:

– Какое созвездие?

– Дева!

О, сколько надежд дорогих!

– Мы – втроем!

– А куда?

– Никуда.

– Как?

Едва вылепетывалось.

И не знали они, что у Пса – остановка с буфетом; он – вылезет, бросивши дочь; разыграется с ним инцидент, не весьма для него симпатичный, подобный заходу к зубному врачу, залезающему в рот клещами железными.

Все – миголет, мимопад.

Заревой купол облака встанет над местом, где в нижних слоях атмосферы смерч крышы срывает и валит деревья; под куполом – тьма; град – с яйцо; и выше ужаса – встал онемевший, зареющий розовато-белый – во все бирюзовое – купол.

Пока еще миг, заключающий вечность, оконным стеклом отделяет, не глупо ль заботиться, что там?

____________________

– Вот радость!

– Штраданье!

– Шошнание шовешти!

Шамкал: без челюсти: и как подкошенный, задницей пал, ушибивши крестец; и – смеялся:

– Коштыль заведу!

Но весь стиснулся; в каре-оранжевой рвани растиснулся; в каре-оранжевой рвани: рыдал.

Укокошит его

Никанора мы бросили в тот неприятный момент, когда братом обиженный, чуть не упав на сугроб, засигал и рукой, и ногою под домик, чтобы Серафиму поставить в известность, – брат – раз; негодяй – два-с.

Влетел.

Серафима, простершаяся на диване, с компрессом на лбу, не повертывала головы на него; Никанор перед ней, сломав корпус, к ней выбросил нос: на аршин.

– А!

И стала испуганной серной; и – «фрр» – шелестнула юбчонкою, перекосяся: на локоть.

– Брат!

Вывалилась из подушки; компресс, описавши дугу, пал: на пол.

Никанор, распрямившись, откидываясь – с перепыхом, с задохом: – Вернулся! И – взаверть!

Подпрыгнула: одной ногой – на полу; а другой – на диване; лиловые тени пошли под глазами; согнулась дугой.

– Не томите!

В колени уставилась; рот растянулся; и – зубила; и – передергивала башмачишком.

– Да вы… – подскочил к ней с рукой Никанор. – Он – здоров.

Закипела: задорная, маленькая, – туп-туп-туп, – потопа-тывая и размахивая локоточком, слетела к нему, шею вытянув: все, все – навстречу размечет она!

Никанор, сжав бородку свою двумя пальцами, тыкая в нос ее кончик, с пожимом посапывал; выпятив грудку колесиком, победоносно ее оглядел:

– Брат, Иван – не один: с негодяем!

– С каким?

Ставши девочкой, глупо попавшей впросак, дерябила зеленое платьице: ах, – тяжело состоять при больном!

– Протаскавшись с отпетым мошенником чорт знает где, – наставлял Никанор с таким видом, как будто в Ташкенте урок объяснял второклассникам он, – брат явился: таскаться с ним здесь!

Отлетев на сажень, как к доске, чтоб на ней классный вывод торжественным мелом наляпать, рукою он тыкался в стену, как будто на ней негодяй из обойных узоров простроен; и вновь подлетел он; и палец – к губам; губы – в ухо; глаза же – на дверь:

– И они: затворились уже!

Но малютка вцепилась в плечо: перетрясывала:

– С кем?… Какой?… Затворились – куда: кто? Да – толком, да – ясное: не белибердите!

– Иван, брат, – так чч-то – утверждает, что этот отпетый мошенник, – отец.

– Чей?

– Да – ну те же: Элеоноры Леоновны! Чей же еще?

– Как? Мандро?!

– Кто?

– Как кто: тог, который… ну глаз же!

И стиснула пальцы; и вновь их растиснула: белые пятна остались на них.

____________________

Никанор вспомнил все:

– Укокошу его!

И Пабло Популорум

Захватив кочергу из-под печки, он – в дверь: был таков. Серафима же, простоволосая и неодетая, выбросив локоть, как щит, захвативши юбчонку другою рукою, с оскалом, – за ним: через снежины; блеск золотых волосят с красно-розовым просверком бросила в золотоватые, солоноватые уже вечерние блески, пылающие из вишневых дымов.

«Фрр» – скорее, скорее, скорее, и локтем – направо, налево: по воздуху!

А изумрудные складки и крылья сиреневой шали, запырскавши искрой, плескались за ней.

Впереди – благой мат:

– Фу, фу, фу!

Кочергой по ледовине:

– Я!

Никанора поймав за рукав, перепрыгивала чрез алмазные ребра загривин; увидев Мардария, несшего кислый кочан через двор, руку вырвав, рукою – на дом, а очком – на него: Никанор:

– Помогите, – он выорнул, – вор, выжигающий глаз!

Перенесся; и – фрр – Серафима за ним: перепырснула блеском из блесков.

Мардарий, напучив глаза, бросив кислый кочан, точно бомбу, в сугробину, дернувшись красно-оранжевой гривой и красно-оранжевым усом, толкаясь локтями –

– за ними: –

– и бросив тюфяк на снега,

баба-Агния, шамкая и клюнув носом: –

– за ними! –

Икавшев – за всеми!

И сахарным хрустом, и треском, как рыбьих чешуек, отхрустывало десять ног.

Распахнулся ледник: из него повалили рабочие, как вырастающие из кочанной капусты: явился на свет, чорт дери, забастовочный весь комитет, заседавший бессменно в под-польи под домом, который искала полиция, – то есть: Сей-женко, Гордогий, Богруни-Бобырь, Умоклюев, Франц Узи-ков, Саша Шаюнтий.

За ними – Пабло Популорум: из Пизы!

А из-за заборов торчало в дыре гнидоедово рыло; и выпуклое и багровое, как голова идиота, свалилось огромное солнце.

Бой братьев

Влетев в коридор друг за другом, – наткнулись они на препятствие!

– Ай!

– Осторожней!

Во мраке, держа караул при дверях, с половою огромною щеткою, как с алебардой, профессор Коробкин стоял; увидавши махающего кочергой Никанора, ведущего в бой –

– Серафиму,

– Мардария,

– Агнию, –

– он, –

– точно

бравый солдат, выпад делающий в неприятеля, выкинул щетку в лицо Никанору.

И братья Коробкины, вооруженные друг перед другом, пылая готовностью, – брат, Никанор, – нападать, брат, Иван, – защищаться, – сопели друг в друга, вперяясь друг в друга.

И вдруг брат, Иван, – как затявкает, бросившись усом на темь коридора, откуда пылали кровавые космы Мардария:

– Можете переступить через тело мое, говоря рационально: и только-с!

Брат, – серенький, рябенький, – фалдой вильнув, передергивая кочергою в тетеричной ряби, моргался на брата, Ивана.

– Я – эдак-так – я, – передергивал он кочергою, – из принципа: к двери пробьюсь!..

Он ногой, как копытом, махал:

– Я мерзавца…

– И – «цац»: кочергою, клочочки обой отцарапывал:

– Ты? Никогда-с!

– Он тебе – глаз!

– Да-с?

– Глаз!

– Никогда-с!

И Коробкины, яростные, закатали друг другу глазами: затрещины.

– Что он, – грудной, женский вой, – сделал с дочерью?

И появилась рука: Серафимы; тут Никанор на Ивана пошел; но малютка, схватив за пиджак Никанора, ногой опираясь о стену, тащила назад; Никанор, протянул нос к носкам, кочергой подъезжая к щетинистой щетке, – как вылетит да как крючком кочерги – «бац» – по щетке, стараясь крючком зацепиться; и выдернуть.

– Эка?

Профессор, заплатой отдернувшись, – сам не дурак, –

с перекряхтом скривился; и – бросился на грохотавших пустыми бочонками очень коротких ногах, точно в бой барабанов:

– Ну что же, – давай, брат, тягаться!

Щетиною он кочергу зацепил, сковырнул, вырвал: грохнулась:

– Есть!

И – ногой на нее наступил:

– Дело ясное: дальше-с?

Из тьмы на него передернулись пальцы, но – без кочерги: кочерга – под пятой!

Где Мардарий, где Агния! Трусы: сбежали.

Как тыква, пропучен

Малютка с лиловым от злобы лицом, сложив руки, на них с оскорбленным достоинством выпучилась, точно рыба, – глазами: огромными, синими; вдруг: руки – в боки; лоб – в бод: на профессора; точно Эриния!

– Как вам не стыдно? – гром арф. – Что вы тут натворили?

Но ей перед грудью поставилась щетка:

– Молчать, в корне взять!

И профессор ударил в пол щеткой.

Она – от него: он – за ней:

– Двадцать ведьм!

К Никанору:

– Не жег!.. И – не он-с, – говоря!.. А – отец; публицист из Парижа: и – все-с!.. Дочь проведал!..

Здоровье, знать, им поморочило: неизлечимый!

– Я-с, – да-с, – сам привел… И я-с, – да-с, – не позволю: гостей моих трогать!..

– Изволь, Никанор, – оскорбительные выраженья убрать!

– Он – больной! – Серафима на щетку полезла.

А он ей с оскалом страдальческим, жалуясь точно,

пузырь из плевы показал, –

– глаз, –

– метающий фейерверк!

Верить просил!

Она – руку под сердце: так будет, как было; за ухом ему протереть, потому что ум – дыбом; и – волосы: дыбом, седины, протертые одеколоном, по-прежнему лягут в колени ей:

– Путаюсь!

И – дикий отсвет улыбки явился в лице: свои руки лок-

тями сведя, вся сжимаясь, холодные пальцы затиснувши в пальцах, прижав подбородочек к ним, – подогнулась над щеткой, под щетку нырнула; и – стала с ним рядом; и – руку ему на плечо положила.

Малютку свою – оскорбил!

Она – села в ногах, зажимая ручонки в коленях, прислушивалась к его сапу; и бледную мордочку вздернув, она наблюдала за щеткой, как он, ей любуясь; чрез все улыбнулась ему; залилась как цветами миндальными, чуть розоватым, но странным, румянцем.

Как бы говорила ему:

– Со мной делай, что хочешь, коли – решено: суждено

Золотистые слезки закапали.

– Что?

Бородою, как облаком, нежно головку покрыл ей:

– Я – путаюсь!

Гладил, но выставил щетку, следя, чтобы брат, Никанор, – не… взять в корне!

А, брат, Никанор, ему спину подставивши, – плакал и стало им тихо.

____________________

Стоял, как солдат караульный, надув свои губы в кулак нос, –

– как тыква: –

– пропученный и перепученный!

Проволокли

Ставши желтым, Акакий, и ставши зеленым, Мардарий,

с глазами катавшимися, бледно-белыми –

– поволокли на них –

– Тителева!

Он, едва выбиваясь повесившейся головой, с разъерошенною бородой, являл странное зрелище; рот закосился, когда, завалясь к паутинникам, еле мотнул:

– Туда, ну-те!

Грудь дергалась:

– Что с ним? – малютка: к Мардарию.

Стиснувши щетку, профессор присел и тревожно вкатился в глаза: изнемогшего.

– Ты, брат, что – а?

Но больной, помотал головой…, и – к Акакию:

– Ну-те, – туда!

И Акакием вшлепнутый в кресло, глаза закрыл он.

А Мардарий, сцепясь с Никанором, рукою – ко рту:

Орьентировали о Мандро… Надо это, – на дверь, – поскорее, того, потому что машина явилась.

Профессор же щетку свою на плечо – под Мардария и Никанора:

– Что-с? Что-с?

– Да за вашим «мусью» прикатила машина; какая-то виза!

Растерянно:

– Если являются к нам, откровенно, то нам, – мне, Терентию Титовичу, – улепетывать надо!

К профессору:

– Вы нам на шею его привели; вы и выпроводите!

– Так-эдак, – Иван, брат!

– Да-с! Сейчас!

И приставившись ухом, под дверь, – тук-тук-тук!

– В корне, – вас: вызывают; пожалуйте-с!

Дверь распахнулась: сутулое туловище выходило; профессор – ему:

– В корне взять!

Но поправили:

– Виза.

Малютка следила, чтобы Никанор, увидавши Мандро, вновь не выкинул штуки; она кочергу забрала; Никанор все внимание сосредоточил на брате, Иване: так чч-то – рецидив!

Брат, Иван, повернул эфиопскую морду к Мандро; будто даже не он приволок его, бросив свой палец в переднюю:

– Выход – вот здесь.

И к Лизаше:

– Так все, говоря рационально, – по предначертанью.

Спиною ее защищал от Мандро, силясь увидеть глаза: они – сухо безумные!

– Эдакие – происшествия в круге возможностей, высших-с, – обычное дело!

Как кукла, моргала она.

– Уходите, – Мардарий к Мандро.

И Мандро, с пустотою в глазищах, с оскалом – в переднюю, даже не бросив прощального взгляда на дочь: уж ничто не касалось его; и – ничто не задерживало; путь – свободен и легок; казалось, – уходит, чтоб снова вернуться, и зная, что радость, – огромная, рвущая душу, – на крыльях его переносит: куда?

Провалился сквозь землю

Лизаша припомнила в руки профессора павши вчера обрела она ясность.

И – пала:

– Вы, он… трое нас?

– Да-с!

А Тителев, видно, – четвертый, из двери свой выкинул красный жилет; и пошел, опираясь на руку Мардария.

– Тира?

Пустыми глазами увидел: два глаза – в два глаза: железо – к магниту!

И квост скорпиона, морщина, просек его строгий базальтовый лоб; и она поняла, что стояние друг перед другом – последнее: больше они не увидятся

Круг!

И он – руку отдернул под бороду, в воздухе взвесилась

– Тира?

– За что?

Свои руки – по швам; пяткой топал в гостиную.

Топ закосив, как кинжалом, сквозь шерсткую бороду глаз себе в сердце всадил он, зажавши по швам два стальных кулака.

И ему Серафима, кидаясь к Лизаше, как бы защищая ее от удара. – грудным, низким голосом:

– Жестокосердный!

– Партиец: я!

Тителев, бросивши бороду, бросивши два острых локтя отгибом спины в потолок, захватился руками за голову точно отрезал себя от последнего в жизни, чтоб в первых рядах стать: ударился двумя локтями о стол.

Никанор подскочил: как пушинку, Лизашу понес; и за ним Серафима, чтоб в серых, как дым, перевивчатых кольцах на черное все положить; и – над ней убиваться.

Профессор услышал, – как ветер, поющий в горах; он не выронил слова; он щетку сжимал утомленно; он – правды хотел.

Уже Тителев, взяв себя в руки, стоял при пороге:

– Идите себе: этот дом очищают полиция сию минуту нагрянет; ее встретят бомбами… Шли бы…!

Мардарий, свалявши в гостиной ковер, на колено упал и рукой показал на то место, которое он обнажил.

Свою вытянув шею, а руки – по «ивам, став на то обна женное место, глядел на профессора Тителев так простодушно и грустно:

– Была коротка наша встреча.

Моргали усталыми лицами и отирали испарину:

– Не поминай меня лихом, коли что вчера… Еще встретимся ли?

И Мардарию подал он – знак; и подполье взурчало; и – пол передрагивал.

Тителев –

– медленно стал опускаться в отверстье квадратного люка; по пояс, по грудь; голова снизу вверх поглядела; рука, кисть, два пальца…

В квадратном отверстии нет ничего, кроме света свечи да поставленных ящиков.

Грустно стоял, опираясь на щетку, профессор, склоняя над люком усталую голову.

____________________

Снизу приставили лесенку; кто-то карабкался; сжав черный браунинг в твердой руке, появился из люка огромного роста рабочий с железным лицом; две ручные гранаты кача-лись при поясе; оба, как замерли, – недоуменно.

Рабочий с железным лицом произнес:

– Вы – того бы, товарищ: очистили место.

И он за профессором, шлепая в пол, – пошел.

Тойфель, картойфель

Друа-Домардэн переталкивал тело; вот выведено: даже – подведено к… офицерику: розовый мальчик, – такой симпатичный; и он – растерялся:

– Мосьё Домардэн?

– «Домардэн» – что такое?

– Си-си[135].

Удивлялись: забор разбирают какие-то: слом; в него прут: из соседнего дворика; под ледником что-то: сходка?

– Вам виза, пакет: передача… Прошу за мной следовать; я провожу вас: туда.

Как? Какая? Ловушка? И тут же: ведь выручил этот Картойфель из Риги, который все может, – два года назад, когда он был доставлен в тюремный покой; подменили же их номера; мертвеца и его; он, накрытый шинелью, в мертвецкую вынесен был; мертвеца же на койку его уложили; так – умерли оба: для сыщиков.

Все этот –

– тойфель: –

– Картойфель![136]

Случись, – и он явится; можно ли было забыть, что Картойфель в Москве: все еще; появляется там, где не ждут; пропадает оттуда, где ищут; Друа-Домардэн потерял его нить бытия; что не значит еще, что Картойфель его на видках не имеет.

Свидание с дочерью, встреча с профессором; и провались: Велес, Тертий, Мирра!

Он вышел; машина стояла; в машину он сел; офицер же – за ним; а те двое, в тулупах, – за спинами: лица скрывали.

Их тотчас забыл.

Унеслись: ясным вечером.

____________________

О, –

– синета отдаленных домов – голубая! А красные домики издали, точно в сияющем паре, молочном, чуть-чуть фиолетовом, –

– розовою

желтизною смеются: –

– цвет персиков!

Крыша с большим отстояньем от окон; цвет – хлебного кваса; заборик; цвет – хлебного кваса; и – Наполеон его видел; а рядом – доминище: семь этажей вздыбил улицы угол; он выкинул сорок балконов; он – ими осклабился.

Щель междустенная: узкий и небом синеющий вырез, линейкой воздушною глупо поставленный; и – протупела стена безоконная (окна уборных в ней – слепы): дом, шесть этажей; цвет – печенье: крупа «Геркулес»; между окнами – все треугольники, выбитые из квадратов: вид – глупый; вид – новый; недавно ведь еще букетец цветистых домчонков, топорщился.

Их разобрали; и с этого места продылдились три глупых дуры.

И все приседает кругом.

____________________

Не о том вовсе думает; надо бы думать; хотел офицерика, робкого мальчика, атаковать:

– Куда, что, кто, зачем?

Да запело, –

– сияюще, идиотически, что –

– Миновали страданья, прошли испытанья;

Я снова с тобой, мой друг!

Иоахим Терпеливиль

И вот Гурчиксона шары, синий, красный, – аптечные, – где Тигроватко живет.

Здесь машина застопорила.

– Как так?

– Именно.

Вежливый, блещущий мальчик, став косноязычным, конфузливым, дверцу открыл, приглашая сойти:

– Сюда: вам.

И – решительно спрыгнул:

– Приказано.

Щелкнувши, под козырек бросив руку и высадив, дернул в машину; и – выдернулся вместе с нею.

Пожалуйте! – перетолкнулся: те двое, которые за спину влезли и молча сидели (о них он забыл же), прижали к подъезду: косой, с бороденкою рыжей, рябой мужичок; и горилла безглазая в рыжем тулупе – другое: чудовище.

Как этим двум, значит, – сдан?

Тот же сыщик (в «Пелль-Мелле» торчал) при подъезде; в подъезд, занырнул с мужиками; опять «они» – тут!

И застукали ботики по этажам; этаж – первый, второй; кто-то сходит, закутанный в шубу.

Душуприй?

– Нет, – чех, но – похожий: сходил квартирант, Иоахим Терпеливиль под собственной, медной дощечкою, где «Иоахим Терпеливиль» стояло; другая: «Л. Л. Тигроватко»; сюда, что ли? А мужичок, прилипающий к локтю:

– С вас…

– А?

– На чаишко бы!

Тупо достал кошелек, чтобы рубль: нет рублей; только – трешница:

– Может, Картойфель? Раз, – выручил; может, – и выручит?

Дверь распахнула: не горничная, унтер шубу сорвал, шапку вырвал; съезжают, – по-видимому; мужики не ушли, а вошли и стояли; зачем-то поставленный ящик; в нем – пакля; и – толстая рядом веревка; и – желтый холстинный мешок, позабытый, как видно; лежит на полу; на него наступил.

Почему так не прибрано? Кушанья припахи.

И Тигроватко не вышла; открылось: знакомое выцветом, серо-прожухлое золото (цвет – леопардовый) мебели, напоминающее неприятный весьма эпизод, здесь начавшийся.

Дочери – нет: нет – профессора!

Вот –

– тинь-тень-тант –

– звуки шпор.

И – в пороге коленкой – о ящик.

– Пора, брат: давно бы так!

– Что – «бы так»?

Шагун, оказавшись среди абажуров, драпри и фарфориков.

Цвет – леопардовый; фон – желто-пепельный: бурые пятна; а посередине ковра – столик, ломберный, перенесенный сюда на короткое время (стоять ему глупо тут); стул: тоже глупо стоять.

И – тинь-тень: бой часов!

Фараон, Рамзес, – под колпаком!

Прямо с пуфика, распространив запах псины, – сплошные очки: спину гнут, стрекоча по бумаге пером; лицо – бабье; бросает не глядя:

– Прошу!

Носом – в стул: глупо туп.

Тишина: слышен где-то проход таракана; из комнаты, – той, из которой – …!

– «Сэ люй, аттансьон!»[137]

Жюли?

Нет: аберрация!

Может быть, трешницу, все-таки, – дать мужичку? Так, – на случай; чаи не вредят: здесь особенно; шалые мысли о взятках; и более, чем даже шалые: трешницы – жаль, коли – шутки… Картойфеля: тойфеля!

Вот и машина: скрежещет под домом; и – внизу увидел: под локтем лежит: как – ему?

Звонок, топоты, шарк мужиков: голос, но –

– не Картойфеля: –

– голос: Велеса.

– Он снова с тобою, мой друг, – в ухо точно: не он, а другой в него вдунул:

– Тащите туда!

И, заохавши, поволокли; видно, ящик.

Велес-Непещевич, –

– подтянутый, точно чиновник Присутствия, официально, не видя толкаясь локтем, –

– шарчит с таким видом, с каким он когда-то в пустом переулке шарчил, Домардэна не видя, не слыша, не зная, как будто Друа-Домардэн уж не воспринимаем для зренья – с портфелем: в соседнюю комнату!

Видно: Друа-Домардэн и Велес-Непещевич – в различных эпохах, не видя друг друга, живут: Домардэн – очертание мумии под колпаком из стекла, фараона, Рамзеса Второго, которого лорд Рододордер увидел в Булакском музее; Велес-Непещевич, – москвич!

Не заметил?

Есть что-то паскудное в том, что ты скинут со счетов: Друа-Домардэн – за Велесом: в портьеру:

– Вадим, экутэ донк![138]

Чиновник в очках ему путь пересек, проюркнувши с бумагами: мимо; и, все же, – за ними: портьеру разбил головой, оказавшись в гранатах, пестримых, как мушкою, в гарях ковров, желто-пепельных, бархатных, точно пылающих дымом; – и здесь: во всем красном: сидит де-Лебрейль, во всем черном, дорожном, сухая, как кобра, змея с желтой сумочкой, с пледом (в ремнях); и Мертетев: в походном пальто; и с такою ж дорожной сумочкой.

– By, Жюли?

– By, Терти?

Оба – не видят, не слышат, не знают: носы опустили в носки; видит – шейная складка Велеса; квадратную спину он выставил, пальцем – в бумагу, которую держит чиновник в очках; Домардэну он знак отстранительный делает:

– Прошу вас выждать.

Друа!

Он едва дотащился до стула; задохся и сел; видно, обухом ошеломленные, соображать не умеют; раз – обух: его отшибивший от мысли о смерти профессора; два – обух: дочь; третий обух профессора – нет в роковую минуту!

Очки – из дверей: в руках – виза.

– Вам виза!

И – обух, четвертый: дают-таки: сертификация, легализация; и – взгляд сквозь пальцы на прошлое; по настоянию Англии лорд Ровоам Абрагам, Рододордер – таки: дело сделали; да: пертурбация всех положений; возможность – куа – длить нить!

И –

– пес на кость, –

– к визе лапой дрожащей: зацапать!

«Очки» же – в пространство пустое, минуя Друа-Домардэна:

– Друа-Домардэн!

– Я… – настаивал.

Но за плечами – знакомый, его самого, – голос;

– Вла: мё вуаля![139]

И минуя «Друа», отведя его руку, чрез голову, – визу пространству пустому: очки отдают.

Повернулся и видел: –

– с цилиндром опущенным, сжатым в руке изогнувшейся, с бронзового бородою, как в отблесках пламени рыжего, мягко просунулся в двери – Друа-Домардэн, – позой, сжатой, как крепким корсетом, он переступил, став в пороге, вперяясь в древнее выцветом серо-прожухлое золото стен.

И чиновник в очках, неся папку с чернильницей мимо Друа-Домардэна, – того, кто без челюсти, без парика, без очков, – к тому, кто – в парике, в челюстях и в очках:

– Распишитесь!

____________________

– А… как же – я, я? – приставало.

Оно потерялось, коли – не подлог: личность, – сперли, как – сперли – парик: он – его ж; разве эту каемочку не подшивала Жюли?