Купеческий сын и живые мертвецы

«А ведь я тоже ещё могу убежать», – подумал Иванушка в последний раз, уже с безнадёжным отчаянием. Бежать он не мог, теперь – точно нет.

Он шагнул к воротам, подле которых мертвяки отчего-то не топтались – их будто отгоняло что-то. И начал разматывать цепь, которая стягивала воротные створки. Размотал он её, впрочем, не до конца: пару петель оставил. Решил, что Зина сумеет быстро их сбросить. Поминутно он взглядывал на колокольню – ждал, когда она ему помашет. И когда в арочном оконце второго от земли яруса возникла её рука, нашёл даже силы махнуть ей в ответ.

А потом он посмотрел туда, где серел за деревьями алтыновский склеп, и совсем уж пал духом. Мертвяки осаждали каменное строение, дверь которого открывалась внутрь. И ясно было: давления множества тел, пускай и мёртвых, она долго не выдержит.

– Неужто уже поздно?.. – прошептал Иванушка в отчаянии.

Но теперь-то уж он обязан был проникнуть за ограду, даже если у него почти не оставалось надежды (выжить) найти отца живым.

Он подобрал с земли шест с белой тряпицей на конце, сделал ещё полшага к калитке, которую подпирали ожившие мертвецы, и толкнул её. Мгновение или два она не поддавалась: твари по другую сторону стопорили её. Но Иванушка посильнее налёг на свой шестик, и чугунная дверка с натугой приоткрылась.

3

Покойный Кузьма Алтынов тяжело и неловко упал навзничь – прямо на дубовые обломки гробовой крышки. Один его глаз – освобождённый от нитки – вперился в потолок. А другим глазом – зашитым – он словно бы подмигивал своему сыну, который так и застыл на месте с ножиком в правой руке. Живой купец лишь молча наблюдал за тем, как купец мёртвый закрутился на спине, заюлил, как упавший наземь майский жук, после чего перевернулся на бок. И уже из этой позиции поднялся на ноги.

Кузьма Петрович когда-то был видным мужчиной. Даже, пожалуй, красивым. И прежде многие женщины без памяти влюблялись в него, богатого вдовца. Но нынче, спустя почти пятнадцать лет после своей смерти, выглядел он из рук вон дурно, чего Митрофан Кузьмич изначально не заметил.

При жизни Кузьма Алтынов был высок ростом. Кто-то сказал бы даже: долговяз. Но теперь его длинную сухопарую фигуру словно бы переломило в поясе: в фамильном склепе он стоял скрюченным, как буква «Г». Это было и неудивительно: купец погиб, вывалившись из окна четвёртого этажа своего собственного доходного дома на Миллионной улице. И, помимо прочих увечий, при падении сломал себе спину.

Однако скверность его нынешнего облика состояла не только в этом. Похоронили Кузьму Петровича когда-то в чёрном суконном костюме из английской шерсти. Но, как видно, длительного пребывания в сырости дорогая иностранная ткань не выдержала: дала такую усадку, что почивший купец выглядел в своём костюмчике мальчишкой-переростком, которого скудная средствами мать облачила в платье, ставшее ему тесным ещё пару лет назад. Крахмальная манишка жалким серым лепестком высовывалась из-под лацканов его пиджака. А сама сорочка превратилась в подобие застиранной скатерти из третьеразрядного трактира.

Но, уж конечно, не из-за этого вид покойного отца произвёл на Митрофана Кузьмича столь сильное и тягостное впечатление. Главное было – лицо Кузьмы Алтынова, которое тот вскинул вверх, так что и в своём согбенном положении умудрялся смотреть точнёхонько в глаза сына.

Да, в том-то главный ужас и состоял: единственный открытый глаз Кузьмы Петровича был ярким, каштаново-карим, как прежде, и совершенно живым. Он даже блеска не утратил: сиял так, словно состоял он из тёмного янтаря, вправленного в перламутр.

«Да вправду ли он умер тогда? – посетила Митрофана Кузьмича нелепейшая мысль. – Может, мы его живым похоронили? И он оставался живым все эти годы?..»

Митрофану Кузьмичу тут же вспомнились все те сплетни, что ходили когда-то о его отце. О том, что якобы тот был колдун, продавший душу нечистому во имя успеха на коммерческом поприще. Что он привораживал женщин каким-то особым зельем. Что у него в подполе дома стоял сундук с человеческими черепами и что Кузьма Алтынов будто бы при любых осложнениях в делах отправлялся вниз, доставал одну из мёртвых голов и вопрошал её: как ему поступить и что предпринять? И, главное, стародавние черепа ему будто бы отвечали!

«Уж не он ли натравил всех здешних покойников на меня?» – мелькнуло в голове у Митрофана Кузьмича.

Вот только никаких черепов он в подвале унаследованного от отца дома не находил. И когда-то он самолично приглашал лучших умельцев бальзамировать тело своего отца! Недаром же и лицо Кузьмы Петровича, и его руки, вылезшие из укоротившихся рукавов, сохранили почти что свой прижизненный вид. Однако – именно почти что. Спутать их с частями тела живого человека уж никак было невозможно. И кожа на них потемнела, и маслянистый её блеск был как у красного дерева.

Но вот глаз… Из-за этого глаза Митрофан Кузьмич и допустил оплошность: подпустил покойного отца слишком близко к себе. Так что даже и не удивился, когда тот ухватил его за правое предплечье. Купцу первой гильдии почудилось, что на его руке сомкнулся ледяной капкан. Сомкнулся, впрочем, не слишком плотно – только для того, чтобы удерживать, а не чтобы дробить конечность.

Митрофан Кузьмич закричал – от ужаса, не от боли. И левой рукой отпихнул от себя согбенного отца. Тот не упал от толчка в плечо: Г-образная фигура помогла ему устоять на ногах. Он лишь врезался поясницей в стену склепа и тут же снова шагнул к Митрофану Кузьмичу. И выражение его блестящего, живого глаза при этом сделалось словно бы просительным.

Митрофан Алтынов вскинул карманный нож – остриём вниз. И, сам себе ужасаясь, ткнул им в своего отца – в верхнюю часть его согнутой спины, с левой стороны.

Взрезанные пиджак и сорочка мгновенно разошлись. И то, что предстало взору Митрофана Кузьмича, потрясло его настолько, что он даже не заметил, как выронил ножик – своё единственное оружие.

После гибели Кузьмы Алтынова по всему Живогорску мгновенно расползлись слухи: купец-миллионщик будто бы не случайно выпал из окошка. Он якобы совершил непрощаемый грех: наложил на себя руки. Митрофану Кузьмичу пришлось пустить в ход все свои связи, а заодно потратить не меньше тысячи рублей серебром на взятки, чтобы судебное следствие дало заключение: произошедшее стало результатом несчастного случая. И вот теперь на обнажившейся спине своего отца, прямо под левой лопаткой, он увидел явственное опровержение этого.

Рана была небольшой – как если бы её нанесли тонким стилетом. И в своё время было приложено немало усилий, чтобы её замаскировать: рану закрашивало какое-то желтоватое, в цвет человеческой кожи, вещество. Но не заметить эту отметину было так же невозможно, как и не заметить выражение удовлетворения, которое возникло на запрокинутом лице Кузьмы Петровича. Убиенный купец понял, что его сын увидел свидетельство совершившегося много лет назад преступления.

И ровно в тот момент, когда это выражение возникло, дверь склепа – которую Митрофан Алтынов прежде почитал прочной, как у его несгораемого шкафа – вдруг со скрежетом подалась внутрь. Митрофан Кузьмич как раз успел обернуться, чтобы увидеть: между дверью и косяком образовался просвет, который посередине ещё удерживал оставшийся висеть на двух шурупах засов. И в этот просвет снизу уже подлезало щуплое низкорослое существо в каких-то заскорузлых отрепьях, по всем вероятиям – ребёнок, мальчик, при жизни бывший лет восьми, не старше.

4

Иванушка сумел открыть калитку не сразу: мертвецы давили на неё хоть и бессмысленно и нетвёрдо, зато все скопом. При этом воро́т они по-прежнему словно бы и не замечали – даже в своём теперешнем состоянии Иванушка эту особенность подметил и не преминул ей удивиться. Но это была мимолётная мысль, не главная. По-настоящему купеческий сын мог думать только о скалящихся (псах) ходячих мертвецах, которые отступали от калитки как бы с усилием, словно почти не умели шагать спиной вперёд. Юноша с десяток раз ткнул в мертвяков махалкой сквозь чугунные прутья ограды, отгоняя их. И только после этого сумел протиснуться внутрь.

Мертвяки тут же устремились к нему сразу с трёх сторон, как псы или волки, завидевшие добычу. А мир вокруг словно бы утратил все свои краски. Иванушка различал только два цвета: серый – как одежда и гниющая кожа мертвецов; чёрный – как земля под ногами и непомерно огромные зубы (собак) ходячих покойников.

«Это сон, – подумал Иванушка. – Я уснул у себя на голубятне. И мне от жары и духоты привиделся кошмар!»

Но тут же он отринул эту утешительную мысль. Мертвецы, хоть и лишённые красок, отбрасывали тени, воняли и при ходьбе сухо щёлкали тем, что осталось от их ног. И – они явно собирались Иванушкой закусить, как давеча закусили отцовской лошадью.

Глаз почти ни у кого из них не было. Только у недавно похороненных покойников ещё выступали в глазницах белёсые помутневшие шарики. У одних – видные сквозь слегка приоткрытые веки, у других – вовсе без век. Но – удивительное дело! – утратив зрение, все эти существа, похоже, сохранили способность различать запахи. Мертвяки явно принюхивались: то, что осталось от их носов, подёргивалось, словно сердце только что выпотрошенной свиньи.

– Зина! – крикнул Иванушка. – Беги! Сейчас!

Краем глаза он увидел, как поповская дочка выскочила из дверки колокольни и как устремилась к чугунной ограде. Впрямую он на неё не глядел: не сводил глаз с подступавших мертвяков.

– Ворота! – прокричал ей купеческий сын. – Накрути на них цепь, когда будешь снаружи! И зови на помощь всех, кого увидишь! – Мгновение он помедлил, но всё-таки прибавил, хоть и не был уверен, что Зина всё запомнит: – А потом беги на почтамт – отбей телеграмму в Москву. – И он почти на одном дыхании выкрикнул адрес и короткий текст телеграммы.

А в следующий миг что-то ударило его в левую ногу и в бок, отшвыривая от калитки, валя наземь. За одним из своих противников он всё-таки не уследил – и восставший покойник врезался в него, втолкнул в круг своих собратьев, которые тут же сомкнулись над купеческим сыном, скрыв от него закатное солнце.

– Ванечка! – услышал он откуда-то из невидимой дали крик Зины.

И тут же один из мертвяков рухнул на него плашмя, раззявил пасть и щёлкнул зубами прямо у Иванушки перед горлом. А следом за ним и другие твари навалились на купеческого сына, стали хватать его своими размягчившимися осклизлыми пальцами. Или пальцами иссохшими, начисто утратившими кожный покров. Или же руками вовсе беспалыми, на которых от каждого перста осталось не более одной фаланги.

«Вот он – ад», – подумал Иван Алтынов. И последней его надеждой было, что Зина не увидит того, что с ним станется. Успеет унести отсюда ноги раньше. И не повторит судьбу своего несостоявшегося жениха.

5

Зина Тихомирова помчала во весь опор к воротам Духовского погоста, как ей и велел Иван. Подход к ним освободился: все жуткие умирашки, повылазившие отчего-то из своих могил, спешили к бедному Ванечке. Так что сквозь толпу серых мертвецов его белая рубаха уже едва просвечивала. «Сейчас он выскочит за калитку, – подумала Зина. – И мы убежим вместе!..»

Она подбежала к воротам и уже потянулась было разматывать на них цепь, когда две вещи произошли одна следом за другой – почти что разом. Подле ворот ноги Зины будто что-то застопорило – они отказались нести её дальше. И в памяти всплыли слова её папеньки – протоиерея Александра: «Для живых прихожан калитка, а через ворота только усопших провозят». Идти одной дорогой с усопшими было не просто грешно и страшно – это было под строгим запретом отца. Зина насмотрелась на умирашек с детства – на всех тех, кого папенька провожал в скорбный путь. Причём свято веровала в то, что запрет свой отец наложил, исполняя последнюю волю умерших. И, стало быть, не существовало обстоятельств, которые оправдали бы нарушение сего запрета.

А второй вещью – удержавшей Зину на погосте не в меньшей степени, чем папенькины слова – явилось то, что Ванечка вдруг стал заваливаться на бок. Он упал наземь, и полуистлевшие умирашки тут же стали налезать на него со всех сторон. Нависли над ним. Склонились к нему. Сгрудились возле него, как голодные псы возле зайца.

– Ванечка! – вскрикнула Зина, не зная, что ей делать.

Ещё раньше, днём, она видела, что умирашки сотворили с алтыновской лошадью. Девушка как раз обходила тогда храм, направляясь к маленькой мастерской для изготовления свечей, куда Митрофан Кузьмич Алтынов обещал доставить сегодня хорошего воску. Зинин папенька к тому времени уже воротился домой, на Губернскую улицу. И сказал дочери, что хочет выдавшийся свободный вечер использовать, чтобы съездить в одну из деревенек под Живогорском – причастить прихожанина, который давно уже лежит хворый и посетить литургию никак не может. А мать Зины уехала на богомолье ещё неделю назад. Да и в свечной мастерской девушка привыкла управляться одна – без посторонней помощи. Она сказала папеньке – пусть он не беспокоится. И пообещала, что к вечеру отольёт свечей, сколько нужно. После чего отец Александр уехал на их одноконной бричке, предупредив, что может задержаться допоздна.

Но поначалу Зину ничуть не тревожило, что дома её никто не хватится до самой полуночи. До тех пор не тревожило, пока она не увидела, зайдя за угол храма, разгруженную телегу купца Алтынова, подле которой лежала на земле издыхающая лошадь, издававшая словно бы жалобные всхлипывания. В то время как над распоротым лошадиным брюхом скорчилось с десяток странных людей – так решила тогда Зина.

Девушке сразу вспомнились все страшные рассказы папеньки о еретических сектах, последователи которых проводят гнусные богохульные обряды во славу собственной трактовки христианского учения. И почему бы одним из таких обрядов не могло стать пожирание заживо невинного животного на освящённой кладбищенской земле?

Зина на цыпочках, боясь дышать, отступила обратно за угол храма. Затаилась, вжавшись в белёную церковную стену. Но всё же осторожненько, одним глазком, из-за угла выглядывала – любопытство брало верх. Потому-то она и увидала, как со стороны самой древней части кладбища, где имелись ещё старообрядческие захоронения, к месту расправы над лошадью подтягиваются другие сектанты. И теперь она хорошо их разглядела. А разглядев, даже зажала себе ладошкой рот, чтобы не завопить от ужаса.

К храму шаткой походкой ковыляли – не сгибая коленей, не двигая руками – натуральные скелеты в лохмотьях. Ничей глаз уже не перепутал бы их с живыми людьми. Если на их костях ещё и оставалось подобие плоти, то они изрядно ободрали его – явно тогда, когда неведомым способом вылезали из своих гробов. И теперь чуть ли не при каждом шаге они роняли наземь частицы кожного покрова, мелкие косточки, клочки волос.

Но хуже всего оказалось даже и не это. Умирашки – теперь-то Зина уразумела, что это были именно они! – как будто бы втягивали в себя воздух теми пустыми провалами, которые остались от их носов. И ведь не могли же они и вправду его втягивать, если давным-давно не дышали! Но вот поди ж ты: они явно это делали, поскольку те из них, что шли в первых рядах новых мертвецов, Зину унюхали. Старым-то умирашкам, как видно, всё перебивал запах лошадиных кишок, зато новенькие тут же сделали разворот и пошагали в сторону девушки.

Спасло девушку только то, что двигались они совсем уж медлительно. Так что Зина успела броситься бежать и добралась до двери колокольни прежде, чем восставшие из могил покойники преодолели треть расстояния, отделявшего их от неё.

Но вот с выбором убежища Зина допустила громадную ошибку. В тот момент она ещё сумела бы через калитку ускользнуть с погоста – возле чугунной ограды умирашки тогда не топтались. Или ей следовало бы добежать до дверей храма, прочных, кованных железом. За ними она могла укрываться хоть до завтрашнего утра, пока её не отыскал бы кто-нибудь – папенька или пришедшие на службу прихожане. Да и ключ от храма у неё имелся – висел на шее на медной цепочке. Ведь изготовленные свечи она должна была занести в церковь.

Но увиденное слишком уж потрясло Зину. И смекалка ей отказала. Девушка метнулась к низенькой деревянной дверке колокольни просто потому, что до неё было ближе всего. Дверь эта снаружи ничем не запиралась, но изнутри к ней приделали какой-никакой засов, чтобы никто не мешал трудиться звонарям. И Зина решила: вот оно – её спасение.

Однако даже и не за эту ошибку Зина себя прокляла, когда увидела, как сонмище мертвецов окружило упавшего Ивана Алтынова. Самым худшим из того, что она сделала, показалось ей теперь размахивание руками на колокольне. Да, намерения она имела самые благие – хотела не только призвать помощь для себя, но и предупредить остальных. Дать им знак, что на Духовском погосте происходит нечто ужасное. Да вот только вся Губернская улица будто вымерла. И единственным, кто её призывы заметил, оказался Ванечка, которого она, Зинаида Тихомирова, своей глупостью погубила.

Зина всхлипнула и заозиралась по сторонам, пытаясь выискать хоть что-то, способное помочь ей пробиться к другу.

В руках у Ивана Алтынова она совсем недавно видела ту палку с белым платочком, которой он гонял своих голубей. Но сейчас Ванечка выронил её, а подступавшие к нему умирашки оттолкнули махалку в сторону сажени на две. И Зина подумала: если бы она этой палкой сумела завладеть, ей точно удалось бы оттолкнуть нескольких жутких покойников. Они ведь были неповоротливы, просто их сюда притекло очень уж много. Погосту ведь было почти три сотни лет – сколько народу легло здесь в землю за это время! И явно ещё не всем удалось вылезти на поверхность: у кого-то, должно быть, гробы оказались очень крепкими, а кто-то распался в прах, выбираясь наверх. А не то умирашек тут собралось бы куда больше.

– Даже если они меня разок-другой куснут – невелика беда, – прошептала Зина, чтобы саму себя подбодрить. – Меня прежде собаки покусывали – так ничего со мной не случилось…

И она сделала шаг к выроненной Иваном палке.

6

Митрофан Кузьмич подхватил с пола острый осколок гранита – тот самый, которым он разбивал крышку гроба своего отца. И сделал несколько шагов к двери склепа, так и оставив Кузьму Петровича стоять подле стены. Тот проводил своего сына взглядом единственного глаза, и взгляд этот был столь осмысленным и суровым, что у Митрофана Кузьмича в очередной раз зашлось бы сердце, если бы он это заметил. Но живой купец всё внимание сосредоточил на неживом госте. И повернулся к своему отцу спиной.

Мёртвого мальчишку, уже пролезшего внутрь, Митрофан Алтынов ударил камнем точно по темечку. И череп ребёнка-мертвеца раскололся с такой лёгкостью, словно был старым глиняным горшком. А поверженный мальчишка (Митрофан Кузьмич опознал в нём Васятку, умершего лет десять назад младшего сынка местного кузнеца) повалился на пол – носом вниз. И более уже не двигался.

«Мертвяков, стало быть, нетрудно одолеть!» – с неимоверным облегчением подумал купец.

И в ту же минуту последние два шурупа, на которых ещё держался дверной засов, со ржавым взвизгом вылетели из своих пазов.

Надо отдать должное Митрофану Кузьмичу: он не ринулся мгновенно к двери – подпирать её спиной. Хоть первейшим его побуждением было поступить именно так. Вместо этого купец первой гильдии метнулся назад – к своему отцу и его разбитому гробу. Поднатужившись, Митрофан Алтынов приподнял отцовское скорбное ложе и стал тянуть его по полу к двери.

Кузьма Петрович повернул голову к сыну и взметнул вверх тёмную правую руку, словно бы призывая прислушаться к чему-то. То есть выходило: сам он по-прежнему мог слышать! Но Митрофану Кузьмичу было недосуг размышлять о том, какие из органов чувств его убиенного отца продолжают действовать. Живой купец волоком потащил гробовое ложе к двери, в которую протискивались уже двое других покойников: мужик и баба.

Впрочем, пол оживших мертвецов Митрофан Кузьмич определил только по длине их волос. Оба они были теперь пустоглазые, безносые, безгубые. Купец первой гильдии смутно подумал: в земле они пролежали не менее двадцати лет. И уж над их телами бальзамировщики точно не трудились! Впрочем, у обоих мертвецов каким-то образом уцелели зубы – как видно, оба умерли не в таких уж больших летах, не успели их потерять. И оба они щерились теперь, будто голодные волки. А купец продвигался к двери медленно – дубовая домовина двигалась тяжко, неохотно.

Отстранённо, будто не о самом себе, Митрофан Кузьмич подумал: «Я сам почти уже такой же покойник, как и они. Ещё минута – и они меня загрызут. Может быть, и мой отец к ним присоединится». Однако пока что Митрофана Алтынова выручало то, что эти двое застряли в дверном проёме, задерживая друг дружку и сцепившись рёбрами, что выступали из-под их истлевших гробовых одежд. Так что купец сумел нагнуться – подобрать выроненный им давеча складной ножик.

Его он сунул в брючный карман и снова поволок гроб своего отца к двери. А мертвецы возле неё, так и не расцепившись, рухнули на пол – их вдавили внутрь склепа напиравшие на них сзади сотоварищи. Мёртвый мужчина упал поверх женщины, повалившейся навзничь. И выглядело это как адская пародия на любовное соитие. Митрофан Кузьмич ногой в сапоге пнул мужчину, лежавшего сверху. И услышал сухой трест ломаемых рёбер. Но мертвецу, само собой, было хоть бы что. Жуткая парочка извивалась на полу, как до этого – Кузьма Петрович Алтынов. Разве что им было это делать куда несподручнее, и они оба мешали друг другу подняться.

И тут всё тело Митрофана Кузьмича будто серной кислотой ожгло: откуда-то снаружи долетел, проник сквозь толстые каменные стены, крик его сына. Тот будто бы обращался к кому-то – кого-то звал? Звал – его, своего отца?

7

Иван Алтынов даже не пытался сопротивляться – он уверовал в то, что уже умер. Иначе почему он не ощущал того, как зубы ходячих мертвецов рвут его на части? Он просто лежал на спине, закрыв глаза и не двигаясь. И это казалось ему почти благодатью: всё самое ужасающее уже осталось позади. Одно его смущало: вонь, которая по-прежнему лезла ему в ноздри. Да, и ещё: ему было очень неудобно лежать. Левая его нога, согнутая в колене, вывернулась наружу, и её прижимал к земле один из мертвяков. Иванушка и в посмертном своём существовании почему-то ощущал его сухую тяжесть. А правая нога купеческого сына подогнулась так, что пятка чуть ли не упиралась в ляжку. И нечто упругое и горячее не позволяло ей разогнуться. К тому же под спину ему попалось что-то мелкое или колючее – должно быть (отколовшиеся кости), кварцевые камешки, которыми здешние места изобиловали.

Иванушка не выдержал – заёрзал на земле, чтобы хоть как-то избавиться от этого непонятного удобства. И невольно чуть приоткрыл глаза.

Мертвяки по-прежнему склонялись к нему и как бы его обнюхивали, но – что за притча? – ни один из них купеческого сына так пока и не укусил. Их безглазые рожи склонялись к самому лицу Ивана, рты раззявились, и, кабы у мертвяков имелась слюна, они бы уже обмусолили ею всего Иванушку.

«Почему они не нападают? – была первая мысль купеческого сына; и лишь во вторую очередь он подумал: – Так что же это – я всё ещё жив?!»

И второе предположение напугало его настолько, что он едва снова не зажмурился. Но тут обложившие его мертвяки начали шевеление. Да нет – не просто шевеление: они начали отступать от него! Правда, поначалу тех, кто неловко пятился от Иванушки, сменяли другие. Но и они, проведя свой диковинный ритуал с принюхиванием («Чем же они принюхиваются – носов-то почти ни у кого нет?»), теряли к Иванушке интерес и торкались обратно, врезаясь в толпу своих собратьев. И все они дёргающейся походкой устремлялись в одну сторону – к воротам кладбища. Иванушка запрокинул голову и увидел: прутья ворот по-прежнему обматывает цепь.

«Значит, Зина уже успела выйти, – подумал купеческий сын. – И застопорила створки, как я ей и велел».

Вот только времени, чтобы закрепить их как следует, поповской дочке явно не хватило: цепь держалась, что называется, на соплях. И в любой момент могла спасть наземь, открывая мертвякам дорогу в город. Если вдруг они передумают и перестанут осаждать одну только калитку.

Купеческий сын, продолжая недоумевать – почему его не сожрали? – попробовал перекатиться на бок, чтобы подняться на ноги. И даже вздрогнул, когда услышал невероятно знакомый звук: недовольный кошачий мяв. Только тут Иванушка понял, почему его правой ноге было жарко и почему он не мог её разогнуть: его ногу подпирал своей рыжей спиной сидевший подле него Эрик. Его пушистый хвост захлёстывал Иванушкину лодыжку.

– Рыжий, ты вернулся… – прошептал купеческий сын и с удивлением ощутил слёзы на своих глазах. – Эти твари тебя унюхали – потому и отступили!..

И кот – словно подтверждая эти слова – отлепился от Иванушкиной ноги, встал на все четыре лапы и сладко потянулся, словно после сна.

Ивана Алтынова больше никто не удерживал, так что и он встал в полный рост. Но, едва он это сделал, как от ужаса его чуть было не стошнило: Зина никуда с кладбища не ушла! Она стояла возле самых ворот – вжималась в них спиной. И неловко взмахивала перед собой Иванушкиной махалкой – описывала ею в воздухе неровные дуги.