Журнал «Парус» №81, 2020 г.

Но в начале 2019-го Рауль совсем сдал. В колонии, из которой он вышел в 2003-м, ему отбили не только голову, но и позвоночник. Трезвым Рауль был работящим, смирным и безропотным, а по пьяни сперва дурел, а потом зверел. Сидел за убийство.

Итак, дом номер 10, пятый этаж, майский вечер 2019-го. Рауль тихо сопит на чем-то вроде шконки. Я прошаркал к балкону. И в золотом прямоугольнике вечернего окна 12-го дома снова увидел Ее Силуэт.

Удар током был такой же ошеломляющий, как и полвека назад, в 1969-м. Сколько времени я стоял-глазел, завороженный, – не помню. Лишь когда закряхтел, захрипел проснувшийся Рауль, меня слегка разморозило.

На следующий день я дежурил трухлявой кучкой на скамейке у Ее подъезда. Мягко подкатил белоснежный Хюндай-109. Из него сафродитилась Она. Те же 15 лет, те же стан и шарм. Летящая походка, путь к подъезду… Королева! А я, сгорбленный, обрюзгший, лысый хрыч – ей снова по плечо.

Я замычал, как в прошлом тысячелетии. Она остановилась, участливо посмотрела на копошащуюся развалину, пытающуюся встать со скамейки:

– Что с вами, дедушка? Может, «скорую» вызвать?

В ответ я смог только указать подагрически скрюченным пальцем на окно 5-го этажа дома номер 10.

Она вскинула брови. В Ее глазах блеснула искра. Опустила взгляд на меня.

– Так это ты, шкет?

Она читала мои мысли. И лукаво продекламировала:

Вот девушки случайной взор

Блеснул так нежно;

О, кто его так быстро стер

Толпой мятежной?

– Не виноватый я… – прошамкал я не в лад.

Ее голосок прожурчал иронично:

– Наказания без вины не бывает. Наазартился, Парамоша? Добегался? Отъерыжился? Я же сказала тебе тогда: смотри окно…

Я выдавил:

– Далеко был…

– Далеко? – пропела она удивленно. – А Ютуб на что?

Я оцепенело тщился дотянуться до переплетения смыслов Ее слов.

Она звонко засмеялась:

– Да в кавычках окно, в кавычках. «Окно» Бориса Степанцева!

Дружелюбно махнула мне огромным фехтовальным чехлом и взмыла вприпрыжку в свой подъезд.

Через помойку я доковылял до своего промозглого логова. И с опозданием в полвека посмотрел «Окно»: https://www.youtube.com/watch?v=OGGc2w1DVcc.

Всю ночь мой плач дотарда перемежался спазмами эмфиземического кашля. Старческие слезы капали с седой щетины на истлевающую рванину порток. За зарешеченным оконцем логова выли шакалы соседних берлог.

Тупица! Не разгадал даже кавычек!

Ах, родные окна нашей юности… Тараканами и крысами мы расползлись из наших дивных и добрых дворов и домов, которые стояли окно в окно, по своим отдельным фазендам и именьям. Дорвались до вожделенных сапогов-шуб, до «поместий», до турций и франкфуртов. И закопошились там слепыми опарышами.

Нас больше нет там, в тех кирпичных коробках, где из окон виден сегодня только мертвый пейзаж. Там, где гнетущая пустота и могильная тишина. Где не раздастся гвалт дворовой ребятни, пинающей газонный мяч, где не слышен вечерний стук доминошных костяшек, где нет больше спокойных ветеранов, скучившихся вокруг дощатого, крашенного, скрывающегося в клубах «Севера» дворового стола. Где с балкона мамаша трубит зычно: «Ильдар, домой!» (а потом тихонько в халат: «Уже “Время” началось, а он еще и портфель не раскрыл…»). Где круглый год, призывая на смену, спозаранку гудят трубы «Матмаша», «Пишмаша», «Компрессорного», 416-го, 230-го… Где больше не задрожат окна и не встрепенутся чердачные голуби, когда взмывший с аэродрома 22-го завода «Белый Лебедь», пилотируемый Ее отцом, перейдет (всегда неожиданно – бум!!!) звуковой барьер; а потом, если безоблачно, над городом – почти в космосе – чертится белая реверсионная полоса…

Где в окне напротив никогда не мелькнет Ее Силуэт.

Доехали. Добрались до цели. Jedem das Seine.

Судовой журнал «Паруса»

Николай СМИРНОВ. Судовой журнал «Паруса». Запись шестнадцатая: «Слово без слов»

«Слово – самопознающаяся жизнь» – одно из самых моих любимых изречений. Принадлежит оно поэту и мыслителю Алексею Степановичу Хомякову, и я часто по разным поводам вспоминаю это философское определение.

…Дорога вдоль ограды кладбища, одевшегося первой, младенчески чистой листвой берез. Черная, молодая собака, увидев меня, выбежала из-за штакетника навстречу. У нее обломок ветки в зубах.

– Это ты мне несешь?  – стал приговаривать я опасливо и не сразу заметил на крайней могиле улыбающуюся, опершуюся на лопату хозяйку собаки:

– Это она хочет с вами поиграть!

Мне неловко, что женщина подслушивала, посмеиваясь над моей опасливостью. Поздоровался как ни в чем не бывало, пошутил.

– Вот купила краску за бронзовую, – подхватила она, – а выкрасила ограду – она серая…

Я посмотрел на ограду и опять встретился с браво ожидающим взглядом янтарно-желтых небольших глаз на черной морде, из которых лучилась такая осмысленная просьба, что в уме отдались ясно чеканные, благородно простые фразы, будто излучаемые этими глазами. У собаки был – честный, детский взгляд. В зубах она по-прежнему держала обломок ветки и терпеливо ожидала, когда я наговорюсь с хозяйкой и обращу на нее внимание. Я еще долго удивлялся четкости этой просьбы, ее переводимости на классический русский язык. Так ясно и просто даже люди теперь не говорят, шутил я, и литераторы так выразительно писать разучились. И мне вспомнился взгляд волка…

Мы ехали между бессолнечных февральских полей и перелесков к деревне Левинской. После недавней метели грейдером расчистили дорогу, по бокам – высокие, большие отвалы снега. Впереди по асфальту трусила какая-то серая собачонка.

– Волк! – удивился шофер.

– Не может быть! – сказал я.

– Давай попробуем! – шофер стал наезжать на нее радиатором: – Если это собака, то взлает, завизжит!

Собака не завизжала – вскочила на высокий отвал и села. Я вылез из кабины и, беззаботно посвистывая – к ней. Но в двух метрах меня остановил дремучий взгляд серо-зеленых, как лесной мох, глаз. Они уперлись в меня и запрещали подходить ближе. Этот взгляд дремучий звериной своей мукой сразу сказал мне все. Волк сидел, не двигаясь, но я повернулся и – в кабину. А испуг свой осознал только потом, когда мы поехали, а волк, не прячась, потрусил следом, навстречу тяжелому трактору Т-100. Как потом я узнал, он был раненый, охотники его гоняли, снег глубокий – он и вышел на дорогу. Дня через три его застрелил председатель местного колхоза.

И еще так, глазами, умеют говорить кошки. Весной кот молоденький, рыжий пришел к нашему подъезду и сел на дорожке, с таким видом, будто бы он просто гуляет. Тощий: верно, заблудился, потерялся. Потом оказался уже на бетонном крыльце и встречает заинтересованно жильцов на пороге, будто бы он и живет уже здесь. Тут обычно сидел умный спаниель Тима, а к нему забегал какой-то уличный барбос. И я видел, как вышедший из подвала рыжий вдруг одним прыжком махнул и пристроился рядом, так что у барбоса, уже сделавшего движение схватить его – отвисла челюсть. Так они и сидели втроем. Потом соседка сказала: «Я поглядела коту в глаза – а он так смотрел, что я взяла его к себе».

Все-таки чаще рыжий обитал в подъезде. Я ему у нашей двери положил на шкафчик тряпицу, и он на ней спал. Стоило ему только подключиться взглядом, и – лилась в меня золотая и зеленая – солнечная музыка его глаз. О чем она пела? Скорее – ею он чувствовал, осязал, что я о нем думаю, что собираюсь подумать. Кот услужливо, чутко улавливал фон моей души, готов был на все ответить. А то каким-то, почти человеческим движением протягивал лапы, будто умолял, чтобы я пустил его в квартиру. Точно чувствовал, что тем же летом его безжалостно убьют…

У черной собаки был детский взгляд, а кот потворчиво изливался в учтивых чувствах, какой он умный, как он понимает меня. А волк? Так могло посмотреть, наверно, будь у него глаза – раненое дерево, или искореженная железными гусеницами живая лесная земля.

Эти три разных взгляда, три слова животного мира удивляют меня, светясь из недосягаемой области, которую мы называем душой. Может, и действительно, как в сказках, когда-то и птицы, и звери, и деревья, и люди – все говорили одним, общим языком?..

А если животные не просто, как безликие «жучки» и «мурки», на звуковой сигнал реагируют, а… видят само Слово? Люди говорят, но до конца, по их же признанию, не могут выразить себя, потому что слова их лишь осколки: дроби от целого числа – Слова.

Пророки древние видели как бы части Слова – что называется «видения», или «зрения», тоже до конца невыразимые, но в волевом направлении понятные: «Было Слово Господне ко мне». Не о таком ли «слове без слов» или таинственной «музыке» пишут и поэты? Что если, пусть в очень малой степени, но так видят Слово и животные? Встаёт перед ними оно в образах и направляет их, дает понимание лучше всякого дробленого на звуки слова человеческого, которое животные, действительно, может, воспринимают, как заученный сигнал. В последние столетия механицизма их сильно опростили, вплоть до убогого утверждения, что животные – машины. А в их молчании, в поведении столько таинственного, будто они и вправду видят или, как говорили еще в народе, придавая этому мистический смысл: знают слово.

Литературный процесс

Евгений ЧЕКАНОВ. Горящий хворост (фрагменты)

ВЕСТОВОЙ

Куда гоню, зачем гоню,

Шальная голова?

О том поведала коню

Свистящая листва.

Дорога – в пыль, деревья – в ряд!

Зачем гоню, куда?

О том пропел ему снаряд

Высокий, как звезда.

Летим, воспетые молвой,

Из пламени в огонь…

Я – вестовой, ты – вестовой,

Мы вестовые, конь!

Мы вестовые, друг, – а весть,

Которую несем,

Проста, как жизни нашей песнь,

Как песнь – Бог весть о чем.

Слова кричат: патронов нет!

Но это внешний след.

Какую весть несет пакет

Во мглу грядущих лет?

О том, что шел кровавый бой

Средь хаоса и тьмы?

А может быть, о нас с тобой –

О том, что были мы?

Кто знает смысл, конечный смысл,

Грядущий вести смысл?

Ответ найдет потомка мысль.

Ну а пока – стремись!

Лети, мой конь, во тьму судьбы

И ставь на всем скаку

Лихие оттиски копыт

В истории строку.

Это стихотворение сочинилось у меня в конце 70-х годов прошлого века – и оно, конечно, ученическое, подражательное. Какие там снаряды, какое пламя!.. я тогда протирал штаны на студенческой скамье, поглядывал на девушек да зубрил «историю КПСС»…

Однако, перечитывая сейчас эти скачущие строчки, с радостью вижу, что уже тогда пытался мыслить в стихах. Вскочить на Пегаса просто так и мчаться неведомо куда мне, совершенно очевидно, не хотелось: я воображал себя гонцом, нарочным, несущим куда-то, кому-то некое известие. Но – куда? кому? какое?

Поэтически размышляя об этом, я выходил на очень серьезную тему – о глубинном значении любой человеческой жизни, о многозначности ее вклада в людскую историю, о неисчерпываемости современностью той «вести», которую каждая прожитая жизнь несет в будущее. Я догадывался, что такие послания только кажутся простыми, а на самом деле они – «Бог весть о чем», оценить их конечный смысл по достоинству смогут только потомки. Вот так у меня и получалось, что каждый из нас – это мчащийся вперед вестовой, не знающий содержания своего пакета…

Но развить тему я тогда не сумел, не задал логически возникающий, казалось бы, вопрос: а всё земное человечество? Какую «весть» несет оно во Вселенную, о чем оно говорит ей самим фактом своего бытия в ней?

Не задал, не дерзнул. В свои двадцать три года я еще не умел додумывать мысль до конца.

ОЧЕРЕДЬ ЗА ВОДКОЙ

Гомер завершил описание кораблей,

Рублев задумал «Троицу»,

Ян Гус сгорел на костре.

Всё это произошло,

пока ты стоял в очереди.

Ох, уж эта мне борьба за трезвость!

Но ничего –

сейчас ты отыграешься!

Сейчас ты тоже сотворишь

нечто –

с узким лбом,

выдающейся нижней челюстью

и ладонью,

созданной для рукоятки ножа.

Сорокаградусная кровь

не даст твоему созданию

усидеть на месте.

Вперед, вперед!

Кто-то должен оттенять великих.

«Борьба за трезвость», начатая новым кремлевским хозяином в середине 80-х годов и тут же подвергнутая в моем отечестве всеобщему осмеянию, вызывала у меня, при всех глупостях, допущенных во времена ее осуществления, скорее положительное отношение: с повальным отечественным пьянством нужно было что-то делать. По крайней мере, осознали сие и на «самом верху», и это уже хорошо, – думал я.

Но толчком к написанию «Очереди за водкой» стала не горбачевская кампанейщина, а картина деградации моих сограждан, которую я созерцал с младых своих ногтей. Просто так уж совпало, что этот верлибр выплеснулся из меня в те же самые времена. Правда, опубликовать его я смог лишь в начале 1991 года.

Сегодня, перечитывая свое сочинение, вижу, что у меня не хватало тогда бесстрашия додумывать любую мысль до конца. А ведь мог бы пораскинуть мозгами, глянуть вперед не на шаг, а хотя бы на два. Ну, предположим, все вокруг мгновенно протрезвеют – и что из этого получится? Куда рванется народное сознание, привыкшее опьяняться? чем занять рабочие руки, оторванные от стакана? Что, все бывшие алкоголики тут же начнут вышивать крестиком – или ринутся выдавать тройную норму на родном заводе? Или, может, протрезвевший народ начнет всё свободное время посвящать спорту и танцам?

Управление государством – наука сложная, не прощающая прекраснодушия и опрометчивых шагов. Михаил Горбачев, получивший в итоге «борьбы за народную трезвость» лишь народное недовольство и падение бюджетных доходов, тоже понял это. Но слишком поздно.

ДОЖДЬ В ИМПЕРИИ

В моей деревне дождь идет

Уже три дня, без перерыва.

И глина жидкая ползет

В реку со скользкого обрыва.

Мутится пенная река

И вдаль уносит пятна мути.

А за кустами ивняка

Мелькают вымокшие люди.

Движенья вижу, слышу речь,

Что и надсадна, и тосклива.

Они желают уберечь

Свой бедный берег от размыва,

Хотят избыть свою беду,

Свою грядущую потерю.

И помогать я им иду,

Хотя в успех почти не верю.

И вот уже который год

Копаюсь на краю обрыва…

В моей отчизне дождь идет

Уже сто лет, без перерыва.

Сочиненное в начале 90-х годов, это стихотворение было рождено моим печальным раздумьем над неоспоримым фактом постоянного убывания моей державы, убывания из века в век. Ленин отдал Финляндию, Горбачев – Прибалтику, Ельцин – Украину, Беларусь, Казахстан, Узбекистан… что отдадут будущие российские вожди?

Как уберечь наш берег от размывания? Какие колья вбить в него, каким хворостом выстлать? И что это такое – этот вечный дождь, идущий из века в век в моей отчизне? Это глупость наших вождей? Слабость наших вождей? Или это Божье наказание нам за наши грехи?

Я не идеализирую Владимира Путина. Но он первый из наших послеоктябрьских правителей, кто начал вновь приращивать империю, а не растранжиривать ее земли. За одно то, что он вернул нам Крым, вечная ему слава!

ОСАННА

Расколота древняя зыбка –

И в красном свету фонарей

Твоя золотая улыбка

Зажглась у веселых дверей.

И сыплются фунты и кроны…

А по небу чертится текст:

«Не будет детей – будут клоны,

Не будет любви – будет секс».

О мати, пусть будет, как будет!

Хоть душу снедает тоска,

Мой голос тебя не осудит

И камня не бросит рука.

Твой выбор – в туманах сомнений,

Но главное брезжит во мгле:

Отныне без вечных мучений

Ты сможешь прожить на Земле.

Навеки родив человека,

Его отдала ты судьбе…

Из зыбки грядущего века

Я крикну осанну тебе!

Когда же до слез затоскую –

Найду, чтоб губами прильнуть,

Твою молодую, тугую,

Уже не кормящую грудь.

Тысячи лет женщина носила в своем чреве человека, в муках рожала его, потом нянчила… и вот, наконец, в мои времена она может избавиться от этой «общественной нагрузки». Если, конечно, захочет избавиться. Техническая возможность есть.

Как человек православный, я, разумеется, смотрю с ужасом на эту перспективу. Но если такому будущему все-таки суждено когда-то осуществиться, я не брошу камня в женщину, нет. Я встану на колени и скажу ей спасибо за ее великую историческую миссию, за те тысячи лет, которые она провела, заботясь о человеке, приглядывая за его детством.

***

Царствие Божие, как мне увидеть тебя?

Стану плодиться, скудеющий род умножая:

В ласковых женщин бросать, веселясь и любя,

Светлое семя – и с трепетом ждать урожая.

Дети взойдут – и шагнут за земной окоем,

Семя любви пронося сквозь года и народы.

Минут века – и очнусь я в потомке своем,

В Царствии Божием, в мире любви и свободы…

Размышляя о Царствии Божием, где нет ни смерти, ни нужды, ни воздыхания, я подумал однажды, что путь к нему заповедан самим естеством человека, созданного Господом «по образу и подобию». Ведь сказано: плодитесь и размножайтесь, наполняйте Землю.

Мириады книжников и фарисеев разных стран и народов тут же начали грызть мое простодушие: да как, мол, ты смеешь даже сравнивать высокий путь нравственного самоусовершенствования, ведущий прямиком в Царствие Божие, с вульгарным деторождением!

Ну, вот так и смею, – ответил я им, просияв розановской улыбкой. – Вы, конечно, совершенствуйтесь на здоровье, но кто вам сказал, что именно ваши усилия и есть генеральный путь в то самое Царствие? Я-то, по крайней мере, создаю своим поведением некую цепь ДНК, тянущуюся в следующие земные тысячелетия, забрасываю свой генотип в грядущее – а вы? Вы призываете построить это Царствие прямо сейчас, внутри каждого отдельного человека, в тварном его образе. Возможно ли сие в принципе?

Если и невозможно, – парировали книжники и фарисеи, – то всё равно надо к этому стремиться. А ты к чему зовешь? Тупо создавать свои копии, чтобы те создали свои, и так до бесконечности? Дурная это бесконечность! Имя ей – регресс!

Нет, погодите, господа духовные прогрессисты, – наседал я. – Стопроцентных копий всё равно не получится, это исключено. Но я, созидая, скажем так, всё новые и новые человеческие организмы, тем самым как раз обеспечиваю для своих потомков вполне реальную возможность становиться лучше, нравственнее, чище, – основу для этого создаю! А вы говорите, что такая основа – совсем не главное. В конечном счете, получается, что вы к абортам зовете? Ведь если перед вами на весы положить, с одной стороны, нравственность, а с другой – живую жизнь, вы же нравственность выберете, не так ли? А я, – хоть прямо и не говорю в своем стихотворении этого, – по сути, выступаю тут против абортов, ибо зову плодиться и размножаться. Ну-ка, что вы на это скажете, гробы повапленные? Не про вас ли сказано: сами не входите и хотящих войти не допускаете!

Тут повапленные гробы зачесали в затылках. Да нет, что ты, что ты, – заскулили они, – разве мы против живой жизни? Но и ты тоже, с этим своим «бросанием семян», – перегибаешь, братец, перегибаешь. Дурное-то дело, знаешь ли, оно нехитрое. Давай-ка лучше выпьем мировую…

Ну, и выпили мы. Сначала все-таки за детей, а потом – и за нравственное самоусовершенствование.

РУССКИЕ

В тот светлый день, когда в своих гробах

Мы прилетим, когда из них мы выйдем,

Лия повсюду белый свет рубах,

И строгий лик архангела увидим, –

Мы встанем молча. В гулкой тишине

Раздастся голос:

– Русские, вам слово!

Показывайте ваших!..

Как во сне,

Начнем тревожить тишь и гладь былого.

Оглядывая замерший народ,

Переберем и прадедов, и внуков:

– Вот страстотерпцы, мученики вот,

А вот герои – вот Суворов, Жуков,

Вот Рокоссовский… Враг-то был жесток,

Ну, и они уж не играли в цацки…

А вот поэты – Пушкин, Тютчев, Блок;

Ученые – вот Павлов, вот Вернадский,

Курчатов вот… Считать по головам,

Так наберутся тысячи, поди-ко…

– А где же те, за коих стыдно вам?

Где худшие?

– Да вот они, владыко!

Теперь не штука взять их в оборот,

Да стоит ли? Они и так, как тени…

– Покайтесь, злыдни! – зыкнет весь народ,

И часть народа станет на колени.

Тогда вздохнет оставшаяся часть

И светлый старец выйдет из народа,

Шапчонку скинет, низко поклонясь,

И скажет так:

– В семье не без урода,

Недоглядели… Знать, попутал враг.

Прости нас, отче, грешных человеков.

– Уже простил, – вздохнет архангел. – Так…

Ну, хорошо… Теперь давайте греков!

Идея Страшного Суда, на котором каждому воздастся по справедливости – и за грехи, и за хорошие поступки, живет в сердце каждого русского человека. Даже если ты и в церковь Божию не заглядываешь годами, и оскотинился совсем в погоне за земными благами, – все равно на самом донышке твоей русской души есть это знание: Господь поругаем не бывает, каждый в итоге получит по заслугам.

Тем и жив, тем и силён наш народ в веках. Справедливость, пусть и свершаемая лишь на небесах, – вот наша подлинная вера. Если Господь будет несправедлив, тогда и сам Он не нужен нам станет. Но в том-то и дело, что Он не бывает несправедлив. Он всегда прав, даже когда жестоко наказывает нас – и весь народ, и каждого по отдельности.

Так мы верим – и с этой верой пройдем свой исторический путь в череде земных цивилизаций. Много их было на нашей планете: и Древняя Греция свой путь давно прошла, и Древний Рим исчез, оставив после себя разношерстную толпу без великих идей и твердых принципов. Может быть, когда-то сгинет и наша евразийская держава. Но пока что она жива – и несет свой крест во мгле земных веков.

Веру в Высшую Справедливость – вот что нужно убить нашим врагам, прежде чем уничтожить наш народ. Убьют эту веру – и народа не будет, останется толпа…

ГРАФОМАН

Вот и отшумел, отсумасбродил

Со своей «непонятой тоской»,

Настрогал мишеней для пародий