Триптих откровения

Потом, словно вдруг спохватившись,

Мне дочку свою предлагала,

Которая с ранних лет стала

Подругой морских пехотинцев.

После обследования территории было установлено, что подземная вода собирается в трещинных породах, находится неглубоко от поверхности, и добывать её можно без особого труда. Достаточно сделать в ложбине водоём, для чего можно взорвать две-три бомбы, расчистить воронку и запрудить русло. Водоём будет заполняться за счёт притока подземных вод, а далее вода по трубе самотёком будет доставляться в баню. Об этом я доложил интенданту. На том и завершилось моё знакомство с морской пехотой.

Вскоре мне поручили документировать канавы. Велась предварительная разведка на уголь. Отцовская скважина бурилась на вершине сопки, а по склонам рабочие копали канавы, вскрывая угольные пласты. Я шёл по заросшему деревьями и кустарником склону от одной канавы к другой. Вдруг в стороне слева раздался треск и шум от падения чего-то тяжёлого. Спрашиваю у землекопа: – Что это может быть, что-то шарахнулось, когда я подходил сюда? – А это Мишка-медведь шалит, – ответил тот. – Как это «шалит»? И ты не боишься? – удивился я. – А чего мне бояться? Снизу кайлой полосну его, и только. «Ты-то «полоснёшь», – не на шутку встревожился я, направляясь к следующей канаве, – а мне-то что делать, и как защищаться?..»

В лесах виноград и лианы,

И красные грозди женьшеня.

Грибные повсюду поляны,

А речки от раков кишели.

Там в зарослях тигры и вепри,

Медведи и прочие звери.

Там «зыркают» рыси свирепо,

Следя за добычей с деревьев.

Кроме основных работ по разведке залежей угля, экспедиция занималась поисками вулканических пород под названием перлит. Иногда старший геолог Подолян брал меня с собой в маршруты. В тот раз, кроме меня, его сопровождали две студентки из Дальневосточного института. Продвигаться приходилось буквально по руслам ручьёв, потому что на пути были густые заросли. Запомнился маршрут скорее борьбой с клещами, чем описанием горных обнажений. Клещёй было великое множество. Мы снимали их с одежды друг друга, помещали на плоскую поверхность одного геологического молотка, а другим били. Запомнилось и другое. Возвращаясь с объекта, одна из девушек у обочины тропы подняла обломок со следами оруденения и показала Подоляну. «Молибденит», – сказал он, и отметил место обнаружения обломка на карте. «Надо будет провести здесь поисковые маршруты», – добавил он. И вскоре сюда была направлена женщина-геолог. Звали её Валентина Алексеевна. Я же понял, как удивительно просто начинаются порой серьёзные работы по выявлению полезных ископаемых, стоит только найти обломок.

С тех пор мы уже с ней ходили в маршруты. И однажды попали в такой ливень, что за несколько минут промокли до нитки. Тогда-то я и вспомнил «дождичек », который мелкой водной пылью осыпал меня в Заливе Петра Великого. Оказывается, то были лишь «цветочки» морского климата. К счастью, мы наткнулись на заброшенный скит, и по инициативе моей опытной спутницы, там, отвернувшись друг от друга, отжимали одежду. А когда ливень закончился, продолжили путь.

Ходить приходилось в маршруты

Ручьями сквозь заросли бродом –

Искали мы ценные руды,

В пути, изучая породы.

Одетые в «энцефалитки»,

Клещей мы друг с друга снимали,

И гнусные злые москиты

Назойливо нас донимали.

Однажды попали под ливень –

Промокли до самой макушки.

Потом отжимались стыдливо

Со спутницей в дикой избушке.

Валентина Алексеевна была в разводе с мужем. Ей было лет тридцать. После маршрута с ливнем мы подружились, и по вечерам в клубе геологов танцевали вальс. Как-то после танцев я проводил её до дому. Она жила в коммунальной комнате одного из бараков и предложила зайти к ней. За ничего незначащими разговорами попили чаю, и я, чтобы не беспокоить соседей, перелез через окно. На прощание взял в ладони её руку и сказал: «Валентина Алексеевна, а вот когда Жульен держал руку госпожи де Реналь (это я вспомнил Стендаля), она ощутила трепет». Валентина Алексеевна мило улыбнулась, заглянула мне в глаза и сказала: – Юрочка, да от моего «трепета» растёт шестилетняя дочка. Она сейчас у мамы, и я думаю, поскорей бы её забрать сюда ко мне…

Пришло время, и уже я ощутил «свой трепет», который случился в родной Белоусовке.

…Мы познакомились с ней в парке на танцплощадке. А на следующий день встретились в центре около клуба. Я предложил прогуляться.

– Куда же мы пойдём? – спросила она.

– Да хоть куда. Можно по этой дороге, она ведёт сначала к сопке, потом огибает её.

И мы пошли. Я, как мог, развлекал её разговорами о достопримечательностях нашего посёлка, а сам между тем поглядывал на неё с боку, и чувствовал, что меня невероятно влечёт к спутнице. От этого всё окружающее воспринималось с ореолом восхищения. Она доверчиво слушала, и в её больших голубых глазах порой вспыхивал живой интерес, тогда она с любопытством бросала взгляд на меня. Светлые волосы свисали с её плеч, а изящная фигурка скрывалась под тонкой летней одеждой.

Перейдя по мостику речку, мы вышли на окраину посёлка. День был тёплый и солнечный. Мы свернули с дороги и направились к одному из стогов сена.

«Боже мой, как хорошо мне с этой девушкой, – думал я, – и как меня влечёт к ней всё сильней и сильней». Мечта моя, земная и желанная – именно тогда зародилась поэтическая строчка, потому что до этого я ещё не испытывал такого радостного волнения…

К стогу мы приблизились, держась за руки, и расположились в тенёчке. Я расстегнул пуговицы своей рубахи. Она распахнула кофту. Я поцеловал её сначала в щёчку, затем в губы. Потом прижался устами к её светлым волосам. Она скинула сначала кофту, а затем юбку и всё остальное. Я, совершенно ошалевший, смотрел на неё восторженными глазами и испытывал трепетную радость от её чудной красоты.

Она лежала передо мной, моя божественная Фея, обнажённая и очаровательно-красивая. Очертание тела её напоминало гитару. Линия плеч сужалась к талии. А затем расширялась в бёдрах. Хотя (что я говорю?) всё было наоборот: это гитара сделана мастерами-умельцами по подобию женщины, чтобы не только исторгала как инструмент сладкозвучные мелодии, но и напоминала о самом чудесном существе на земле. Бесспорно то, что формы женщины Господь ваял такими, какими они должны были радовать взор и услаждать душу…

Я опустился перед ней на колени и, как дитя, толкаясь лицом в грудь, стал целовать эти девственные бугорки, телесные холмики, которые допустили меня к себе. Она была нежна и податлива. Её широко распахнутые глаза выплёскивали небесный свет, а руки тянулись навстречу мне…

До этого поцелуи мои с девушками были скорее символичными, чем страстными, а отношения чисто платонические. А сейчас, целуя сначала холмики грудей и ложбинку между ними, мои губы бессознательно приближались к талии. При этом руки, обвив стан, нежными движениями осязали овалы её бёдер. На миг, чтобы восстановить дыхание, я приподнялся, и мой взор проник туда, где сгусток шелковистых палевого цвета волосиков прикрывал сокровенное лоно. И тут она резко притянула меня, побудив войти в себя. И я вошёл, вернее, «провалился», не чувствуя преграды. «Что-то не так, – мелькнуло в сознании, – я должен был не упасть в пропасть вожделения, а прорваться в лоно любви сквозь естественную препону, чтобы навеки стать преданным воздыхателем и единственным возлюбленным своей божественной Феи». И вместо того, чтобы раствориться в ней и насладиться соитием, постигая тайны любви, как это делают все люди, и не только они, но и всё живое на свете, я, вырвавшись из объятий, вскочил на ноги и стал лихорадочно натягивать на себя одежду. «Как же это? – недоумевал я, – та ли ты, божественная Фея, с которой я готов был пройти по жизни, или всё это пригрезилось мне?..» Я оторопел, беспомощно озираясь по сторонам. И она, только что мной обласканная Фея, всё поняла, поняла моё разочарование, и заплакала. Едва прикрыв тело платьем, она рыдала без слов оправдания…

Откуда-то взялся и остановился у нашего стога объездчик. Сидя на коне, он молчаливо уставился на нас. Я резко сделал ему рукой знак, чтобы он удалился. «У вас всё тут в порядке?» – спросил он. «Иди, иди», – тихо сказал я. И он медленно поехал восвояси. А потом и мы, уже не глядя друг другу в глаза, пошли назад туда, откуда начали свою романтическую прогулку….

На другой день, увидев меня, идущего от парка к клубу, она радостная кинулась навстречу с распростёртыми руками. «Отчего такая радость?» – подумал я, – ведь чувства раздельны: твои и мои – вырвалась в сознании строчка, которая непременно когда-нибудь займёт место в моих стихах.

И я встретил её сдержанно, не раскрыв рук для объятий. Это была обида невинного «чистого» мальчика за обманутые надежды. Хотя, какой «обман», и какие «надежды»? Ведь мы были едва знакомы.

Не помню даже, как мы расстались, но расстались навсегда. Мне было неполных восемнадцать лет, а ей чуть больше. Да, это была Любовь невинного Агнца.

Остался я девственником, или уже нет, трудно было понять, но что-то во мне изменилось: безудержное очарование девушками исчезло, взамен появилась некоторая сдержанность и «философская» рассудительность. А так как я уже никогда не мог не думать о нелепом поступке отца в дни войны, то и своё внутреннее перевоплощение тоже связывал с этим.

«А разве я не уподобился отцу, отвергнув девушку, бегущую навстречу мне с распростёртыми руками после «романтической» прогулки? – думал я.– И, может, если бы представился случай, то и я «расправился» бы с той, которая до меня отдалась другому?»

Теперь мне казалось, что какая-то есть аналогия между двумя событиями: «смертельной» – фронтовой и «романтической» – мирной.

…Отец до войны и в самом её начале бурил скважины, имея бронь от призыва в армию. Но с января 1942-го и до осени победного 1945-го года находился на фронте.

Мой брат Шуня собирал около клуба разноцветные стёклышки, когда отец подошёл и спросил: «Ты кто – Шурик или Юрик?» «Шурик», – ответил он. «А я твой папа, вот вернулся с войны. Здравствуй, сынок».

Но «папа» не долго пробыл с нами. Весь в медалях и орденах он был нарасхват, и вскоре оказался в объятьях другой женщины, которая давно его поджидала, живя по соседству с «бабкой Рипкой» – матерью отца.

Когда он воевал, матушка два раза в год пешком с нами навещала его мать – бабку Рипку. «Рипкой» её звали мы – внучата. На самом деле её имя было «Агриппина». Мы жили на руднике в шестнадцати километрах от Защиты. Чаще всего матушка нас отводила к бабушке, а сама «обудёнком», то есть в тот же день, возвращалась домой, так как надо было выходить на смену в шахту, где она работала камеронщицей.

…Мария Ивановна появилась в Защите при странных обстоятельствах. Она в конце войны пришла с девочкой к Маханьковым, которые жили по соседству с бабкой Рипкой, и объявила, что её дочка Тамара родилась от их сына, погибшего на войне. Девочке было пять лет. Мария Ивановна поселилась у них и стала работать в паспортном столе. Через отцовских сестёр она заочно познакомилась с Андреем Васильевичем, который вскоре должен был вернуться с фронта, «задурила» сестёр (Веру и Наталью), «разрисовав» им совместную жизнь, возможную после приезда их брата. А когда появился он, она сначала вкрадчиво, а затем и более увлечённо расписала лучезарные горизонты их возможной жизни в далёком Приморье. Отец находился в состоянии эйфории. Его здесь все любили и восхищались им. Ведь он прошёл всю войну и вернулся живым и здоровым. Многие женщины завидовали матушке, говорили: «Твой-то вернулся, прямо кавалер, а наши…»

Гулянки продолжались ежедневно, но тогда он, уже одержимый страстью, даже в присутствии матушки, когда она пришла вместе с нами в Защиту, выйдя в сенки, украдкой

прижимал к себе появившуюся вдруг Марию Ивановну. А появилась она не вдруг и не случайно. Её легко можно понять, ведь могла сорваться наживка, которую она тщательно готовила. К тому же она была готова к борьбе, и не только противостоять моей наивной матушке, но и другим соперницам. Их было много, а мужчин, да ещё таких, как этот сияющий в полном здравии орденоносец – единицы.

Матушка вместе с нами ушла в Белоусовку, надо было идти на смену, а нам на занятия в школу. И всё способствовало намеченному замыслу. Отец получал гражданские документы в Защите, откуда был призван на фронт. Будучи паспортисткой, она без развода оформила новую регистрацию. И он уехал, пока только с Марией Ивановной и её дочкой Тамарой. А потом следом за ними отправилась и сестра Вера. Наталье не суждено было увидеть «мечтанные дали», она через полгода умерла, так как ещё с войны болела туберкулёзом. Для нашей матушки, как ему казалось, он обеспечил нормальную жизнь, «вытащив» её из шахты и устроив в столовой официанткой. «По крайней мере, не будут голодными, – говорил он, – а с Петровной всё равно жизнь не получится – уж слишком она ревнива и сурова».

Матушке отец сказал, что едет устраиваться на буровую к своим старым друзьям, где работал до войны, и которых она знала. Сказал, что скоро вернётся за нами, и уехал, заодно прихватив немецкие часы с боем и дамский велосипед, которые привёз в качестве трофеев с войны.

Когда отец обманным путём исчез с нашего горизонта (я говорю «с нашего», обобщая инцидент, на самом деле он исчез с матушкиного горизонта), именно она тогда буквально не находила себе места. Мы же с Шуней ещё не привыкли к тому, что он живёт с нами. А матушка горевала так, что даже хотела наложить на себя руки. «Только думая о вас, моих деточках, – говорила потом она, – я удержалась от греха».

…Я не мог произнести слово «папа» – не знаю почему, и при встрече сказал ему: «Здравствуй, батя». Может, потому что рядом, сколько я себя помню, не было отца. Мимолётные с ним встречи не закрепили святого слова за ним. Так «батей» я и звал его в дальнейшем, не думая, что это задевает его до тех пор, пока случайно не услышал, как маленький четырёхлетний Андрей, видимо, подражая мне, сказал ему «батя». На что отец проворчал: «батя, батя», – и ты туда же. Это было сказано без расчёта на то, что я услышу. Марию Ивановну я тоже не звал «тётей Марусей», как ей хотелось. Просто меня это не очень озадачивало. Из его детей я больше всего общался с Андрюшей. Старший Алексей, которого я десять лет назад, когда он был младенцем, оттолкнул от себя, не признавая «братиком», находился почти всё время на каникулах у дедушки с бабушкой в Находке. При виде его, я только и заметил однажды, что на его левой руке нет среднего пальца – оторвало при разрыве поджига, который они, пацаны, осваивали. Младшая дочь Таня была слишком мала – ей было два года. Тамара – сводная дочь, тоже жила какой-то своей жизнью, к тому же вскоре вышла замуж. А вот маленький Андрей тянулся ко мне, и мы подружились. Я охотно с ним в свободное время играл и прогуливался по посёлку.

…Это было в Шкотово, куда мы заехали с отцом по пути во Владивосток. Отец решил прокатить меня по Приморью, находясь в отпуске, который взял специально для этого. Посёлок Шкотово я запомнил с детства. Помню даже точный адрес: «Приморский край, Партизанский район, посёлок Шкотово» – отсюда пришёл к нам в Белоусовку от отца памятный денежный перевод – задолженность по алиментам за несколько лет. Деньги пришли как раз в момент денежной реформы, и тут же «пропали». Произошла девальвация рубля: один к десяти. Так что Шкотово было мне знакомо задолго до того, как попал туда.

Мы зашли в домик с верандой в сопровождении бывшего бурового рабочего из отцовской бригады. Там жила его сестра Лиза. Подошли и другие знакомые. Лизин муж находился в отъезде на вахте. Хозяйка наскоро накрыла на стол. Гости за разговорами захмелели. Как всегда, отец запел сочинённую самим песню, припевом которой были слова:

Водочка и винцо

Красят нам лицо,

Душу согревают,

К любви располагают.

Настроение поднялось. Все оживились. В разговорах начали повторяться. В какой-то момент отец с Лизой удалились в соседнюю комнату. Дверь была приоткрыта, и до меня донеслись отрывки их разговора.

– Да, ладно, ладно, Лиза, – говорил отец, – Гриша не плохой мужчина, ты уж его не обижай.

– Чего его обижать-то, пусть сам не обижается. – Ты лучше скажи, как твоя-то там «почтальёнша Маруська»? Всё ещё письма вскрывает, ловит тебя?..

Тогда-то я и догадался, что Лиза и есть та женщина, из-за которой отец чуть не «сложил голову». Я вспомнил разговор «на брёвнах» ночью во время пирушки в честь моего приезда:

– Чем же дело закончилось, раз уж батя остался жив? – спросил я тогда у Марии Ивановны.

– Чем? Да ничем! Григорий взял слово с Андрея, что тот больше не будет вторгаться в их жизнь. После чего напились, да и разошлись. Хорошо хоть дело не дошло до убийства…

– Как Григорий-то? – спросил отец у Лизы, пропустив мимо ушей её «поддёвку» насчёт «писем». В экспедиции-то тогда все подумали, что она вскрывает их из женского любопытства, не подозревая того, что таким образом она пытается выявить его связь с очередной любовницей.

– Да он, – заговорила Лиза, – по-прежнему бесится, не поймёт того, что чем чаще тебя вспоминает не добрым словом, тем сильнее моя тоска по тебе. Доходит до того, что в постели тебя представляю.

Именно во время встречи отца и Лизы, мне вдруг пришло, на первый взгляд, «нелепое» объяснение того, почему отец мне рассказал о расстреле той женщины в период её Любви.

«Да потому, – сказал я себе, – что он всегда думает только о женщинах. К ним он всегда неравнодушен, потому что любит их, причём всех и разных. Любит вообще Женщину: и красивую, и убогую, и нежную, и коварную, и жадную, и щедрую, и чуткую, но тоже любящую по-разному: нежно и бешено, неистово и сдержанно, внутренне и броско. Я не замечал, чтобы он презрительно отзывался о женщинах. Но ведь «покарал», подверг наказанию – расстрелял из пушки – ту, другую, которая тоже могла быть в иных обстоятельствах его пассией. А о чём ещё может говорить мужчина, если только Женщина занимает его сердце и ум? Ну, а то, что «покарал именно ту», очевидно и, грызёт его совесть, не даёт покоя».

…Когда через много лет отец приехал в Казахстан, в места своей юности, он сначала навестил родственников в Защите и, конечно, не мог не заехать в Белоусовку. Сидя уже в автобусе, он обратился к пассажирам с вопросом, не знает ли кто, где проживает Алистратова Августа Петровна. На что соседка, сидевшая рядом, откликнулась: «Гутя, что ли? Да вон она сидит спереди у окна». Так неожиданно он встретился с моей тёткой, матушкиной сестрой – Августой. Из автобуса они вышли у мостика через речку, не доезжая до конечной остановки, и пошли прямо на кладбище, навестить могилки покойных родственников. И только после кладбища отец поинтересовался, где теперь находится Мария Петровна. И Августа сообщила, что она сразу после выхода на пенсию приехала в Белоусовку, у неё здесь свой домик. «Как же так, ведь она замужем за Василием Рыльским, и живут они в Чимкенте?» – удивился отец. «Ничего подобного, она давно уехала от него, стала верующей, но не нашей веры, а связалась с баптистами, и живёт одна недалеко от нас по дороге на фабрику». «Вот это новость, ведь я тоже давно не живу с Марией Ивановной, – сказал отец, – но был твёрдо уверен, что Маруся не одна». Августа привела отца сначала к себе домой, познакомила с мужем, а на следующий день они проводили его к матушке. Отец в свои годы, хотя выглядел и неплохо, но уже болел сахарным диабетом, и глаза его из-за этой болезни слегка подёргивались. На ночь он остался у матушки. Она постелила ему на кровати в соседней комнате. Ночью Андрей Васильевич попытался, было, залезть к ней под одеяло. «Ты что это надумал? Стыд-то, какой, я верующая, и оставь эти глупости». «Что ты, Маруся, я погреться только хотел», – смутился он. «Иди в ту комнату, ложись на кровать, там тепло. И стена нагрета от печки». Он удалился, но долго ещё они переговаривались на расстоянии, повышая голос. Потом она вдруг спросила:

– Юрик говорил, что ты из пушки расстрелял немца с русской женщиной, правда, что ли?

– Неужели он и это тебе сказал?

– Сказал, как же, – тихо произнесла она. А потом добавила: – У тебя орденов-то много?

– На кителе видела? Два боевых ордена: Красной звезды и Отечественной войны, там ещё есть гвардейский знак. И медалей много, но я их не ношу, а послевоенные, и за награды не считаю. Погремушки.

– Тебе, наверное, и ордена дали за этого немца с женщиной?

На что он недовольно ответил: – Нет, Маруся, за это не дают орденов.

– Да как же ты посмел такое сделать? Ведь ты же сам ни одной бабы не пропустишь, а тут расстрелял из пушки. Обиделся, что не тебе досталась, что ли?

– Уж так получилось, что же теперь…

– А зачем сыну-то об этом рассказал, совесть, что ли замучила? Так и мучился бы сам, а то невинного агнца подставил. Ну, ты-то бабник заклятый, а он и женщины не познал, всё вздыхал о девушках. А тут такое свалилось на его голову.

– Не подумал я, Маруся.

– Может, и не подумал. А только совесть-то тебя точно мучила, иначе бы ни с того ни с сего не разоткровенничался. Неужели нечего было рассказать о войне? Да ты знаешь, что я им, ребятишкам, во время войны показывала облигации, на которых танки были, и говорила: «Вот танк, а в нём ваш папа воюет с фашистами. Он хороший, а они плохие: напали на нас, и папу забрали на войну».

– Виноват, Маруся. Что-то нашло на меня, взял и рассказал, да что теперь делать-то?

– Ты-то виноват, ещё, поди, хвастал перед другими, какой находчивый: показал стрельбу на поражение противника. Без тебя бы с ними власти не разобрались, что ли? Безобразие, какое. А сыну теперь мучайся…

На следующий день при встрече Гутин муж, заговорщицки подмигнув, спросил его: – Ну, как переспалось с бывшей женой?

– Что ты, что ты?.. И не рад был, что попытался. Она же – баптистка, у них грех это.

– С бывшим мужем-то грех? – усомнился тот.

– Грех, грех, я, говорит, верующая, как можно? Когда ты был мне мужем-то? Одна, одна я детей поднимала.

Отец хотел задержаться и под видом «я бы тебе помог по огороду что-то сделать и… вообще», но матушка отказалась от запоздалых услуг. А насчёт воспитания детей был у них разговор. Она, конечно, спросила, чем занимаются его дети и где учились?

– Старший Алексей работает парикмахером, – ответил он, – Андрей киномехаником, а дочь Татьяна вышла замуж, работает в столовой. Ничего, живут семьями.

– Да что же это за «образование», – не без гордости заявила матушка, – киномеханик, парикмахер, кухработница? Вы ничему их не учили, что ли? Ты, наверно, со своей Машей-паспортисткой пьянствовал, да за бабами ухлёстывал. Тебе не до детей было.

– Знаешь, Маруся, не хотели они учиться, кто им не давал? Возможности были.

– Да это верно, – согласилась матушка. – Я ведь тоже не уделяла внимания детям, мало была с ними. Всё мантулила: сначала в шахте, а потом в столовой от зари до зари. А в дни отдыха стирала залитые вином и борщом столовские скатерти, зарабатывала деньги, что б получше их одеть. А больше, что я им могла дать – малограмотная женщина? Сами как-то обходились. Я порой диву даюсь, как они институты окончили. Ну, Шурик, понятно, он школу закончил с медалью, а Юрика всё время выгоняли. А получилось так, что оба с отличием окончили институты. Шурик стал учёным, а Юрик – геологом и журналистом.

– К Шурику-то я заезжал в Иркутск, даже фотографировались, а про Юрика мало что знаю. Писал ему письмо ещё в армию. Но ответа не получил.

– Как же, говорил он мне, что ты ему какие-то стихи прислал, написал «что зря» про сантехников.

– Ну, знаешь, – обиженно отреагировал батя, – я колледжей не кончал, какое у меня образование – самоучка? Как могу, так и пишу. Где он сейчас, грамотей?

– Всё по полям не хуже тебя мотается. Сейчас в Кызылкумах работает, начальником обьекта назначили, проводит какие-то геологические изыскания, будут, говорит, сибирские реки направлять в Аральское море, чтобы совсем не обмелело.

…Я вернулся в Иркутск в новом костюме, сшитом на меня по заказу отца, и с деньгами, которые заработал сам и дал отец. Деньги я намечал потратить разумно, но за время моего отсутствия, произошли заметные перемены в настроениях студентов нашего техникума. С производственной практики ребята приехали уже с такими деньгами, которых до сих пор никогда не имели. И сразу же начали осваивать рестораны. Нам построили прекрасное общежитие на окраине города, и студенты взяли за правило из ресторанов ночью возвращаться на такси. Я тоже впал в этот образ жизни. Было интересно заказывать в ресторане то, что хочешь, а потом поздно ночью уезжать на легковом транспорте. Я, было, вошёл в колею, но вдруг осадил себя – «Что-то происходит не то. Так нельзя», – подумалось мне, когда деньги пошли на спад. Мне стало не по себе. Тогда в срочном порядке я поехал к брату Шуне в общежитие их института и вручил сумму денег, боясь, что всё просажу, со словами: – Купи себе, брат, непременно пальто, а то ты околеешь в такой холод. Он сказал: «Да, я так и сделаю». Но он «так » не сделал, не «купил себе пальто», а точно так же, как и я, «просадил» всё в ресторанах. Тогда я понял, что это поветрие. И мне стало спокойно. Да бог с ним с этим пальто, главное не я один «просадил» эти деньги, на то оно и студенчество! Зато, как мы пообщались со своими сокурсниками, рассказывая друг другу о том, у кого как проходила практика! «А папа, что «папа»? Ведь он нас бросил, когда был очень нам нужен. А теперь мы вошли в круговорот жизни взрослых людей. И живём, как хотим и как можем, сами по себе. Ведь он мне по сути никто. Он мой отец не по моему выбору, а я его сын не по его желанию. Знаю, что матушка пыталась меня всякими снадобьями ещё в утробе уничтожить. Но, я её не виню. Такова была в то время тяжёлая и непредвидимая жизнь. Хотя, может быть, если бы она не принимала те снадобья, я был бы более терпеливым и нежным – во мне этого как раз и не достаёт. Ведь я прорвался через какие-то невероятные физиологические джунгли в этот мир»…