Дом Анны

Владимир: – Повесился… (встает, ходит по комнате) Жутко. Эх…Думаю, что ему уже никто из людей не смог бы помочь. Горько, ох, как горько… На войне цеплялись за жизнь, как могли…А он…Демоны его сожрали. С потрохами.

Ирина: – С женой он еще до войны развелся….Дочь у него красивая. И жена. Если бы я знала, что ничего не изменится…Надеялась…Думала, что можно помочь…Бесполезно. Он постоянно гневался, раздражался, был часто в какой-то ужасающей депрессии. Он и кисть уже не брал в руки в последнее время… Только стакан.

Владимир садится назад в кресло. Молчат.

Владимир: – Я хочу, чтобы мою книгу услышали…Пишу новую…

Ирина: – Новая? О чем?

Владимир: – О людях на войне. Понимаешь, эта война – ее будто нет. Она где-то там, далеко…Вроде как она и не касается никого. Но ведь она касается. Гибнут люди – чьи-то отцы, сыновья, братья, привозят гробы. И все как-то незаметно…Почти тайно. И газеты стараются писать редко и скупо. А в столице жизнь идет своим чередом. До войны восемь тысяч километров. Мы завязли в ней, как мухи в паутине, и даже не стараемся выпутаться. Вместо того, чтобы разрубить паутину или уничтожить паука, мы посылаем туда новых мух. Такой непростой враг…Они сражаются не ради территории…

Ирина: – А ради чего? Ради идеи?

Владимир: – Ради идеи. Они хотят построить царство Божества, которому они подчиняются, на земле… Мы им помеха. Их Бог абсолютный деспот. Он создал их по своему произволу. И в его мире они лишь слепые орудия в его руках. Ничего более. Единственный закон бытия для Бога есть Его произвол, а для человека – слепой неодолимый рок. Чтобы они не делали – это делают не они, а их Бог.

Ирина: – Что за странная вера?

Владимир: – Какая есть…Искусство запрещено. Любое. Нет ничего. Все подчинены одинаковым правилам, которые исключают всякую самостоятельную жизнь…Многие из правил совершенно нелепы. Иной раз кажется, что ты воюешь с безумцами, и не с людьми вовсе, а с биороботами. Да и зло у них сотворено Богом…(умолкает внезапно)….

Ира, я матери не сказал – я был контужен. Ей сказал, что не было ранений, что все хорошо…А я почти месяц пролежал в госпитале…Никто не знает об этом.

Ирина: – На улице – это было из-за этого?

Владимир кивает.

Пауза.

Ирина: – Владимир…

Владимир: – Да…

Ирина: – Я хотела спросить…Но не решаюсь…(смущенно). Просто этот вопрос меня мучает. Не знаю, почему….

Наверное, потому что это самое страшное для меня.

Владимир: – Хочешь спросить – приходилось ли мне убивать?

Ирина: – Да…(с трудом). Как ты понял?

Владимир: – Вот и мать спросила об этом же… Твой вопрос…

Твой вопрос…

Встает, нервно ходит. Закуривает: – Тут можно курить?

Ирина: – Да. Кури….Прости. Можешь не отвечать. Это дурное бабское любопытство.

Владимир: – Нет, отчего же. Это ведь и в книге моей будет. Что случилось, когда ты переступил эту грань, нарушил заповедь. Им (махнул рукой куда-то в сторону) проще – для них убийство благое дело. Только если соплеменника убил, то да…Плохо…(пауза). Первый раз…Рвало меня первый раз. На нас в темноте выскочило двое и я, не задумываясь, как в трансе каком-то нажал на спусковой крючок…И все пули в голову. Второго товарищ мой положил. Но…У него уже это было…Прежде. Я едва не потерял сознание. Они были так близко…Их лица осветила луна на мгновение. Красивые, молодые ребята. Было лицо, и вот от него уже только куски мяса остались, месиво…Я не смог их обыскать. Сел на землю. Меня трясло. Мне дали попить. Но нужно было идти дальше – взять себя в руки. Было такое чувство, что ты после тяжелой болезни – такое опустошение. Резкая слабость. Холодный пот. И все это вместилось в какие-то секунды…(трет виски, будто болит голова)…Страх? Пожалуй он пришел чуть позже, когда мы отошли от этого места – когда я понял, что нажми они на крючок раньше, то я бы уже умер, а не плелся по этой горной тропе…И случилось все внезапно, как будто, случайно. Как из-под земли появились…

Ирина: – Прости…

Владимир: – Ничего-ничего. Ты меня прости, что я так…С подробностями. Но это важно. Ты это прочтешь после… Когда мы вернулись на базу к утру, я увидел, что у меня на лице были капли его крови. Засохшей. В темноте было не видно. И я тер лицо, долго мыл. Но потом все равно ощущал ее там, куда она попала. Несколько дней (пауза). Я ведь не военный. Ты знаешь. Их все-таки учат убивать. И человек привыкает ко всему. Раз, два, десять. Потом уже притупляются чувства. Как будто… Но это не так. Это иллюзия. Просто надевают панцирь на сердце, чтобы легче было пережить это. Ну и оправдание: «Если бы не я, то меня…». И водка. Чтобы забыть. Проснулся, вроде как, и не было ничего. Я потом это лицо, освещенное луной, каждый вечер перед глазами видел….Я ничего не чувствовал. «Это человек, которого ты лишил жизни» – вонзилась эта мысль и никак ее не вытащить, не добраться до нее…Наверное, даже когда буду умирать, она меня не оставит.

Ирина: – Ты говорил, что оператор ваш погиб…

Владимир: – Год назад. Да, мы тогда с тобой в метро встретились. Тоже случайно. Он не сразу умер. Два дня спустя в госпитале. На мине подорвался. Рядом с поселком. Никто бы и не подумал, что там могут быть мины. Обе ноги оторвало. Но он без сознания был…Так и не пришел в себя. Может быть это и хорошо. И не мучался вовсе. Хотя, кто знает…?

Ирина: – Ты видел?

Владимир: – Нет. Я не видел… Ты знаешь, такая хитрость. Раненых редко возят в столицу. Только самых-самых тяжелых. Офицеров. Самолетами. А большую часть там, на месте лечат. Чтобы не афишировать, наверное. И я там лежал…А почти все, что мы снимали в боях, забирали… Нам оставляли лишь самые незначительные эпизоды. А последний раз около сотни раненых привезли. Бои были очень жестокие. Об этом нигде не пишут. Мы уже не снимали….Не пустили нас. И мы улетали уже.

Ирина: – Сколько ты там был?

Владимир: – Почти два года с перерывами.

Ирина: – А контузия серьезная была?

Владимир: – Ну, голова редко болит. Раздражительности нет (улыбается). Слышу нормально. С ума не сошел. Иногда только плохо на улице становится…Как сегодня (улыбается). Как будто перекрывают кислород, ничего не слышу, гудит в голове и почти отключаюсь…Но это ненадолго.

Ирина: – Значит, все-таки серьезная?

Владимир: – Хмм…А почему ты интересуешься? (улыбается)

Ирина: – Беспокоюсь за тебя.

Владимир: – Я думал, что только мать обо мне беспокоилась…

Неужели ты обо мне вспоминала?

Ирина: – Конечно…Ты в школе был самый умный.

Владимир: – Я? (смеется). С чего ты взяла?

Ирина: – Все девчонки так считали…И все были в тебя влюблены.

Владимир: – Городские легенды. Думаю, что причина в моих родителях…

Ирина: – Мне нравился ты, а не твои родители.

Владимир: – Я даже не мог подумать…

Ирина: – Ты где живешь сейчас?

Владимир: – Нигде…

Ирина: – А жена? Она ждала тебя?

Владимир (разводит руками): – Откуда я знаю…

Ирина: – Прожили 10 лет и всё?…Как будто и не жили?

Владимир: – Получается, что так. О чем жалеть? Детей нет. Страдать некому.

Ирина: – У меня тоже нет. Был выкидыш от Юрия.

Владимир грустно смотрит на Ирину.

Ирина: – И с первым прожила семь лет, не могла никак забеременеть.

Владимир: – Он тоже пил?

Ирина: – Пил. И сейчас пьет. Музыкант (ухмыляется).

Дура я, Володя, всё не тех мужиков выбирала….А ты к врачам-то ходил? Опасно так на улице выключаться…

Владимир: – Последствия контузии. Надо бы отдохнуть, таблетки попить (смеется). Но некогда.

Ирина: – Отца видел?

Владимир: – Нет. И не горю особым желанием. Он по телевизору мелькает. Жив-здоров.

Ирина: – Почему? Отец же…

Владимир: – Мы с ним почти не общались последнее время. Он занят собой. Своим кино.

Ирина: – Я в кино давно не ходила. Он снял что-то новое. Все ругают.

Владимир: – Может и правильно.

Ирина: – Что правильно? Что ругают?

Владимир: – Ты знаешь, мы с ним антиподы, конечно. Но любовь к бабушке у нас какая-то запредельная была. Я очень в детстве любил у бабушки жить. Она была стержнем всей семьи. Пока она жива была, все было как монолит. И мать с отцом жили вместе. На границе я всегда вспоминал её. Она была настолько чудесным человеком…Я таких больше не встречал. Она ведь дворянка, а сама хлеб пекла. И какой…Я такого хлеба и не ел никогда после. И даже водку сама готовила. На смородине. Правда, я не пил тогда (смеется). Сад был…Ты знаешь, дом ведь целый, там отец частенько бывает. Он ничего там не меняет. Ветхое уже все, наверное. Хочу поехать туда. Может быть теперь? В саду до сих пор желтая слива растет. Мы в детстве объедались ей. Так что животы болели. Повсюду был плющ, даже стволы яблонь были обвиты им. И целые заросли жасмина…Чудесное время. А запахи какие…Кружилась голова. Не было никаких конфликтов. Склок. Обмана. Мне так кажется.

Ирина: – Я ее ни разу не видела.

Владимир: – Она из дома выезжала только во Францию. К родственникам. Раз в год. А так – все время была там. В своем доме, за городом. Там и похоронена. На кладбище. Пару километров от дома. Там и прадед похоронен. Когда все собирались, все родные и друзья, была такая удивительная атмосфера. Все усаживались за стол под абажуром, который бабуля сама и сделала – такой желтый, с висюльками, а внутри сетка. Я его отлично помню. Поди, висит до сих пор. Пять лет я там не был. Он, правда, совсем поизносился, стал ветхий, ткань истлела, отец хотел его перетянуть. Не знаю, дошли ли у него руки. Нет, наверное. В доме больше нет женской руки…. Очень любили читать Чехова вслух. Самовар топили шишками, он и сейчас цел. Я когда маленький был, даже обязанность такая была – шишки для этого самовара собирать…Да, Ирина. Все ушло, исчезло как пар над водой. Только воспоминания и остались…

Вот я и не пойму, как так получилось, что любовь наша схожая, а то, что мы делаем с отцом – такое разное? Ведь она питает нас одинаково, почему получается все иначе? Ведь для него мать – это больше, чем мать. А для меня бабушка как вторая мать. Она нам дала эти силы – силы творить. Зажгла фитиль…

Мы с ним совсем в разных мирах живем. И идем разными дорогами.

Ирина: – А ты хочешь идти одной дорогой?

Владимир: – Если нет отношений между отцом и сыном, то могут быть отношения между двумя художниками. А их тоже нет. Ему не нравится то, что делаю я, мне не нравится то, что делает он. Все очень просто.

Ирина: – А раньше нравилось?

Владимир: – Не знаю. Нет, наверное. Только то, что он делал, когда я родился. Понимаешь, если высоко взлетел, планку опускать нельзя. А он опустил. Лучше совсем ничего не делать, чем делать плохо.

Ирина: – А меня зовут во Францию. На год. Даже контракт прислали – полный пансион, полторы тысячи евро за картину, но все, что я напишу за год, заберут работодатели.

Владимир: – Оплаченное рабство? (улыбается). И сколько нужно написать картин?

Ирина: – Вот в этом все и дело…Я не могу писать по заказу. Специально. Я, конечно, продаю свои работы, но они написаны… по вдохновению. По моему желанию. Иногда по просьбе друзей или знакомых. Или заказчиков. Но нет никаких особых сроков. Рамок (пауза). Пятнадцать работ надо написать. Маслом. Если напрячься, то можно. Но, дело в том, что есть работы, которые я писала больше года. Оставляла, возвращалась. И все идет к тому, что придется отказаться, хотя сейчас деньги нужны. Мать болеет. Отец уже не ходит. Но и уезжать на год…Сестра помогает им, но у нее трое детей. А родители за городом живут. Ей ненаездиться. Так что на меня одна надежда. Как быть – не знаю. По контракту я там должна жить…И написать я должна обязательно, иначе часть стоимости ненаписанных вычтут из написанных…

Владимир: – Да так же можно и в долги залезть…Кабала. Ты почитай договор – там, наверняка, многое не в твою пользу.

Ирина: – Откажусь я. Что читать. Никак мне не поехать. Тут буду крутиться. Я же еще рисунок преподаю в Академии Искусств. Какие-то деньги все равно платят. Да и картины мои знают. Французы десять картин на выставку взяли. Все продали после выставки в течение одного дня.

Владимир: – Ира, извини, заболтался я совсем. Пора мне, наверное…Поеду к другу своему. Он все равно один живет. Поживу у него пока.

Ирина: – Если хочешь, может остаться. У меня две комнаты, в третьей мастерская. Место есть. Можешь тут ночевать. На диване. Мне будет приятно, если ты останешься.

Владимир: – Я закурю? (закуривает).

Ирина: – Конечно.

Владимир: – Ты знаешь, а я ведь запах табака не выносил. Не курил десять лет. Там – начал опять. Год как. Не могу бросить пока….

Ирина: – У тебя удивительная манера отвечать на вопросы издалека.

Владимир: – Сделай еще чайку, пожалуйста (улыбается).

Ирина усмехается. Идет ставить чайник. Возвращается.

Владимир: – Ты меня разбудишь завтра в семь?

Ирина (оживляется): – Конечно. Я так и встаю.

Владимир смотрит на часы:

– Можно я тут, на диване лягу? Раздеваться не буду? Можно? Не надо стелить.

Ирина: – Без проблем. Я сейчас подушку принесу и одеяло.

Приносит подушку и одеяло.

Владимир: – Вечером, когда постель ты стелешь, молча я стою в ее ногах. Думаю, кто мне постелет ложе, самое последнее впотьмах…

Ирина: – Твои?

Владимир: – Нет. Перевод. Не помню автора. Чешский поэт.

Ирина: – Я пойду работать.

Владимир тушит сигарету, кладет в пепельницу окурок, снимает куртку и рубашку, кидает на кресло. Накрывается одеялом:

– Ирина, извини меня, что побеспокоил тебя. Но устал я ужасно. Очень спать хочу…

Ирина: – Спи, Володя…Подходит к выключателю – гасит свет. Включает маленький ночник. Уходит в мастерскую. Но почти сразу возвращается. Подходит к дивану, смотрит на Владимира. Он уже спит. Садится рядом, гладит его по голове. Владимир не реагирует. Она выключает ночник, подходит к дивану и ложится рядом с Владимиром.

Все погружается во тьму.

Картина вторая

Вечер. Комната со старинной, дорогой обстановкой. Жанна ходит по комнате, набирает воду в небольшую лейку, поливает комнатные растения. Она в длинном домашнем халате. Садиться в мягкое кресло. Лейку ставит на пол. Задумывается. В дверь звонит Александр. В руках у него цветы. Жанна подходит к двери – смотрит в глазок. Открывает дверь. Входит Александр. Быстро и решительно.

Александр: – Здравствуй. Вот. Это тебе (подает цветы). Пытается поцеловать Жанну (сухо, официально). Жанна берет букет, но отстраняется.

Жанна: – Благодарю. Милый букет. Я уже и не помню, когда ты дарил мне цветы. Что-то нужно? (ехидно усмехается).

Александр: – Я приехал забрать своё.

Жанна: – О чем ты? (в недоумении) (подходит к столу и кладет букет)

Александр: – Драгоценности матери.

Жанна: – Вот как? А почему ты думаешь, что я отдам? Мне подарила их твоя мать на нашу свадьбу, и…Ты знаешь об этом…А остальное – завещала мне после смерти. Мне и никому другому. Ты уже забыл, что это мне пришлось хоронить твою мать…А ты в это время где был? Тебе напомнить?…(с некоторым вызовом).

Александр молчит. На его лице легкая ухмылка.

Жанна – Я слышала, что виагра с коньяком гремучая смесь. Особенно в твоем возрасте…Чистый яд. И я даже не знаю…То, что скорая приехала так быстро – это хорошо? Или плохо? Как ты считаешь? (саркастически)

Александр: – Это сплетни. Вот, что я считаю. Я был на съемках, заболел и попал в больницу. Сотни людей подтвердят, что это все чушь…

Жанна: – Саша, побойся Бога, мне эта девочка все рассказала. Тут, в этой комнате. Она же моя ученица. И потом вся больница, где тебя откачивали, знала…И журналисты были тут, как тут…Твои доброжелатели им позвонили. Из твоей съемочной группы. Вот какие у тебя там почитатели…Просто ты через несколько дней, благодаря твоему здоровью, оклемался и уже был в работе…Но…Боже мой, девочке едва восемнадцать исполнилось…Она ведь не хотела. Да она ведь девушка была…Как ты можешь так бессовестно и нагло поступать? Это же подло…

Александр: – Это сплетни. И точка. Я не желаю говорить на эту тему.

Жанна: – Почему же ты не приехал на похороны?

Александр: – Ты совсем из ума выжила? Я чуть не умер. Сердечная недостаточность. Острая. Тебе легче поверить наветам и сплетням…Ведь так? Твоя ненависть ко мне не знает границ…Видимо, я почувствовал, что мать умирает. Незримая связь…Матери и сына. Сердечный приступ…А драгоценности – это все, что осталось от матери. У меня больше нет ничего. И память….Воспоминания. Это мать моя. Она меня родила, вырастила, вывела в люди. Ты это понимаешь? Хотя…Как ты можешь понять это? Ты сыном не занималась. Всё роли, театр, поклонники…Творчество. А моя мать все мне отдавала, чтобы я стал человеком.

Жанна: – Только человеком ты так и не стал…Когда-то ты был талантливым режиссером. Большим художником. Теперь ты мелкий ремесленник и коммерсант от кино. Запомни – для меня ты великолепный экземпляр, как труп художника умело поддерживается в состоянии комы. Уже много лет.

Александр: – Не смей мне так говорить. Мои фильмы знают во всем мире…Мое имя давно в истории кино.

Жанна: – Что толку? Зачем тебе драгоценности? Провалился в прокате? Хочешь продать? Да, там на приличную сумму…

Антиквариат. Работы известных русских ювелиров.

Кехли…Хлебниковы. Миллион долларов. Но для тебя же это копейки…

Александр: – Какие все женщины меркантильные.

Жанна: – Все? (смеется) Ты всё хочешь забрать? Думаешь, что я пожалею тебя и отдам? (тем временем она берет букет со стола, набирает воду в вазу, ставит цветы на стол)

Александр: – Неужели ты не понимаешь таких простых вещей? Ты же актриса…Ты должна тонко чувствовать такие вещи…Ты же тоже мать…

Жанна: – Только что ты сказал, что я и не мать вовсе…Так ты не ответил – что тебе надо?

Александр: – Хотя бы то, что она подарила на свадьбу…

Жанна: – Это плата за мою невинность. И мою молодость. Вовремя одумалась, иначе бы умерла у плиты. Всё завтраки и ужины тебе готовила…(усмехается)…

Александр: – Зачем утрировать…Я не запрещал тебе играть. Просто был такой период…

Жанна: – Помним мы все эти периоды. Твои.

Александр: – Не отдашь по-хорошему?…

Жанна: – Вот как ты заговорил…Это угроза?

Александр: – Судиться буду. Докажу, что ты уговорила мать, которая была в критическом состоянии, подписать завещание…

Жанна: – Она его составила и заверила у нотариуса за три года до смерти…Дурачок…(смеется). Ты бы лучше заботился о ней последние годы…

Александр: – У меня был сложный период. Тяжелейшие съемки на Севере. Я звонил ей.

Жанна: – Раз в полгода? Я приезжала к ней каждую неделю, иногда после спектакля, поздно вечером…Понимаешь? У нее никого не было. Она была одинокий, старый человек, которого вы бросили. Ты и брат. Но он сидел безвылазно в Лондоне. Последние десять лет. Ему простительно. И он присылал ей регулярно посылки. Звонил. И на похороны прилетел. Да…Правда, всего на полдня. Но с женой и детьми. Взрослыми детьми. А ты…Ты же рядом был. Триста километров.

Александр: – Замолчи, дура (зло). Тебе тысячу раз говорили. Я заболел…Понимаешь? Сердце. Мне нельзя было вставать с постели. И про смерть мне сказали через два дня… (говорит на повышенных тонах). А на третий уже хоронили. Не мог я приехать.

Жанна: – Бог дал тебе талант, Бог забрал. За похоть твою безмерную, за гордость…Ты же кроме себя никого вокруг не видишь…

Александр: – Я тебя по-хорошему прошу. Там были брошь и кольца бабушки. Княгини Лиговской. Редкая работа.

Жанна: – Это Фридрих Кехли. Отличный вкус был у бабушки. Поставщик Двора императрицы Марии Федоровны.

Александр: – Пойми, не могут фамильные драгоценности принадлежать чужому человеку. Не могут.

Жанна: – А я ей не чужая. Я ей как родная была.

Александр: – Я могу выкупить…

Жанна: – Я тебе уже ответила. Эти драгоценности по праву принадлежат мне. Продавать я ничего не буду. Хочешь – убей меня. Только не найдешь ты драгоценности…

Александр: – Где они?

Жанна: – Святая простота. Ты забыл, что мы с тобой женаты были всего 10 лет. Мы уже больше двадцати лет не муж и жена. Командуй у себя на съемках…А тут ты в гостях, Саша. Драгоценности я отдам нашему сыну, когда буду умирать. Вот и останутся они у твоего рода. Понятно? Они в банке. Просто в банковской ячейке.

Александр: – Зачем ждать? Отдай сейчас.

Жанна: – Я слишком хорошо знаю тебя….А неплохо бы переписать завещание, чтобы они попали в руки Владимира, только когда умру и я, и ты…(смеется).

Александр хватает Жанну за руку и крепко сжимает ее. Лицо искажено от злости.

Жанна: – Отпусти руку, тварь (хладнокровно).

Александр отпускает. Жанна потирает запястье.

Александр садится за стол. Обхватывает голову руками:

– Прости. Ты не представляешь, как мне трудно. Все ополчились против меня. Повсюду негатив. Журналисты словно с цепи сорвались. Разносят мой последний фильм в пух и прах….Залы полупустые. Пять лет съемок…Пять лет жизни ушло на это творение. Понимаешь, есть картины долгоиграющие. А есть, что могут сразу собрать кассу, и ничего не остается ни в сердце, ни в памяти. Мой фильм тяжел для зрителя. Но это хорошее кино. А сейчас повсюду гламурно-глянцевая жизнь. Она обволакивает страну с огромной скоростью… Я и не рассчитывал, что наша картина соберет баснословные деньги. Но не снимать это кино я не мог…

Жанна: – То, что ты снял – хуже не бывает.

Александр: – Как? И ты туда же? (поднимает голову)

Жанна: – Да, сходила на утренний сеанс. На восемь утра. Не было репетиций в этот день.

Александр: – Ты же всегда была беспристрастна. Ты же тонкая и большая актриса. Ну, скажи правду…

Жанна: – Все уже сказали. Ты не любишь людей. В газетах сказали правду. Это парадокс, но…Это правда. Люди чувствуют, когда их не любят. Люди всё чувствуют, даже если они не очень образованны и совсем не аристократы. Ты ошибся, Саша. Это роковая ошибка. Людей, конечно, можно согнуть, запугать, загнать в залы силой. Но заставить их полюбить тебя – нереально. Не случилась свадьба. Нет ни жениха, ни невесты. Да и бунт твой в этом фильме – эфемерный. Бунт придворного холуя. И тот во сне….

Александр: – Это ты говоришь? Ты с ними заодно? Отдели художника от человека. Ты же умела….

Жанна: – Нет больше художника. И человека нет. Есть труп. Живой труп. Хочешь еще послушать? Но я не хочу больше говорить. Дрянь кино. И говорить не о чем…А теперь прошу тебя удалиться. Разговор окончен.

Александр встает из-за стола (играет желваками):

– Если честно, то мне наплевать на любую критику. Я выше ее…Она для меня умерла. Кроме брезгливости я ничего не испытываю…А разговор… Нет, не закончен. Я хочу услышать окончательный ответ.

Жанна: – Можешь судиться со мной, драгоценности не получишь. Пошел вон.

Александр: – Мило. Очень мило. По-хорошему не хочешь. По-плохому желаешь?

Жанна: – Тебе не выгоден такой процесс. Выиграть? Наверное при твоих связях и деньгах, сможешь…Да только имя твое навечно пропахнет сортиром…(усмехается)…

Александр: – Вот как заговорила…Понятно. Что же я тебе сделал, что ты меня так ненавидишь?

Жанна: – Ненависть слишком сильное чувство для такого, как ты. Ты мне не враг. Но ты и не друг.

Александр: – Выходит, что я никто?

Жанна: – Ты все еще отец моего сына.

Александр: – Нашего.

Жанна: – Хмм…А ты знаешь, что он недавно вернулся…С восточной границы…Ты когда с ним последний раз встречался? Когда его видел? Наверное, и не помнишь уже…

Александр: – И как он?

Жанна: – Как? Живой, даже не был ранен. Книгу написал.

Александр: – Книгу? (удивленно)

Жанна: – Да. Сейчас работает над ней. Роман.

Александр: – Ты читала?

Жанна: – Нет, пока не готов окончательно. Не окончил еще.

Александр: – Я не видел его…Не видел…(морщит лоб, пытаясь вспомнить)

Жанна: – Пять лет. Да?

Александр: – Ко стыду своему…Да. Он не звонит мне даже…

Жанна: – Ему было не до звонков. Мне он писал иногда. Он расстался с Валентиной.

Александр (испуганно): – Вот как? Не знаешь, почему?

Жанна: – Нет, приехал домой. Собрал вещи и уехал. Какой-то друг армейский его приютил.

Александр: – Понятно. Хорошо, что детей нет.

Жанна: – Что же в этом хорошего?

Александр: – Развод это всегда психологическая травма для ребенка…

Жанна: – Но внуков у нас нет. Что же в этом хорошего?

Александр: – Может быть еще будут? (неуверенно)

Жанна: – Скорее у тебя еще дети появятся…

Александр: – У меня? Почему бы и нет…

Жанна: – Мы отошли от темы разговора. Не так ли?

Александр: – Я прошу тебя подумать еще раз. Даю тебе два дня. На раздумья.

Жанна: – А что потом?

Александр: – Узнаешь, что потом…Или отдай их Владимиру.

Жанна: – Чтобы ты выманил их у него…Он же бессребреник. Его такие вещи не волнуют. А как память – он тебе отдаст. Скажет: «Конечно, отец, это же твоя мать»…Не пойму я что-то, ты кому хочешь подарить? Новую даму завел? Любовь до гроба?