banner banner banner
Сказки девяностых
Сказки девяностых
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Сказки девяностых

скачать книгу бесплатно

– Давай сюда!

У одного из мальчишек был раскладывающийся робот, у Васи – фиолетовая коробочка с экраном, которую он называл «Тетрис», у двух других пацанов – трансформеры. У меня не было ничего.

– Ты что любишь? – спросил Семён Стружкин, намекая на пустоту в моих руках.

– Сказки люблю, – ответствовала я.

– Нам одну расскажешь? – попросил Вовка.

– А то! – обрадовалась я. – Жил-был бедняк – беднее всех бедняков! Одно было у него богатство – дети. Мальчика звали Хуанито, а девочку Урсулета…

Мальчишки приняли меня в свою компанию.

Во дворе нашей школы стояла огромная шаткая конструкция – высоченная наклонная лестница, верхним краем прикреплённая к турнику. Храбрецы поднимались по этой лестнице, осторожно перебирались на толстую перекладину, а потом, уцепившись ногами за одну из опор, скатывались вниз. Стружкин и Саша Котляренко решились на этот подвиг и остались живы и невредимы. Остальные только присматривались. В один из дней поздней осени мой Вовка, который в реальной, не космической жизни, был невеликого роста и не самой большой силы, отважился покорить лестницу. Я стояла внизу, видела, как дрожали его побледневшие губы, и на каждый Вовкин шаг вверх шёпотом повторяла, зажав пальцы крестиком:

– Давай… Давай…

Он скатился, стукнувшись пятой точкой о землю и потеряв шапку. Мальчишки подбежали к нему, поздравляли, а я вытащила из портфеля положенную мамой булку с повидлом и разделила её по-братски на пятерых.

С мальчиками было хорошо, а девочки меня отчего-то не любили. И я, пожалуй, тоже недолюбливала их, потому что не понимала и боялась. Девочки были наряжены в тонкие белые колготки, красивые джинсовые сарафаны и джинсовые же юбочки с кружевами и надписью Lambada. Они приносили игрушки из киндер-сюрпризов, заплетали и наряжали кукол Барби, всё время хихикали и о чём-то шушукались. У меня имелась красавица Вероника, но я боялась брать её в школу, чтобы ненароком не потерять. К тому же Вероника была, вообще-то, не сама по себе – она играла роль внучки в большом семействе. Бабушкой в этом клане я выбрала старую куклу Катю с подбитым неоткрывающимся глазом и хромой ногой. У бабы Кати «выросли» три дочери – Аня, Надя и Маша. Машу я выдала замуж за белого медведя Петра, Надю – за собаку Филю, ну, а младшую Анюту за совершенным неимением женихов пришлось пока оставить холостой. Пётр приехал из ГДР, в нашей стране ему не слишком нравилось, и жизнь у них с Машей как-то не задалась. Ребёнок у них родился всего один – рыжий пёс Шарик. Зато у Нади с Филей семья была счастливой, потому и детей четверо – пышноволосая Вероника, Саша, Ваня и маленькая Катька, названная в честь бабушки. Я в глубине души была уверена: чем женщина добрей, тем больше у неё детей. Я обожала своих кукол, обнимала и гладила их, устраивала им дни рождения. До школы они были едва ли не единственной моей компанией: в садик я не ходила ни одного дня. Но больше всего мне нравились Филя, Надя и их дочка Вероника: очень уж они были красивы. За красоту, верно, я и решила устроить им счастье.

Девочки в классе играли с куклами совсем по-другому: бесконечно переодевали их, возили в какие-то гости. К зиме одноклассницы открыто начали дразнить меня за дружбу с пацанами, высмеивать и говорить, что я совсем как мальчик. Это была неправда: общаясь с мальчишками, я никогда не ощущала себя такой же, как они. Да и мальчики – я чувствовала – видели во мне существо дружественное, но более нежное и потому отличное от них. Но девочкам это было не объяснить. Даже Даша, с которой мы познакомились в «Искре», почему-то отодвинулась, когда я хотела сесть рядом с ней в столовой. А Вика Иваницкая, стоило мне только случайно поставить свой портфель рядом с её сумкой, тут же выхватила его и громко сказала:

– Иди от нас к своему Вовочке!

Вовку дразнили тоже. Однажды на уроке, когда надо было прочитать какие-то слоги, он смешался, запутался и так и не смог произнести ни звука. Рыжая Сонька отозвалась недовольным насмешливым тоном:

– Ой, ну быстрей, что тупишь?!

Ни секунды ни раздумывая, я крикнула, защищая друга:

– Сама ты тупишь!!

– Тихо, тихо, – успокоила нас мудрая Раиса Ивановна. – Давайте пока Лёша Богданов прочитает.

О том, что Вовкина мать была учительницей, знали все, и этот факт делал его отставание в учёбе позорным. Друг рассказывал мне:

– Мама учит со мной уроки и говорит: «Горе ты луковое! До сих пор буквы путаешь. Наказание моё!»

– А у меня бабушка про наказание говорит, – подхватывала я. – Они как с мамой поругаются, друг друга всяко называют, бабушка потом грозится: «Накажет тебя Бог! Накажет!»

– И что Бог, наказывает? – недоверчиво спросил Вовка.

– Не знаю… Вроде бы нет.

– Ну и не бойся, – уверял меня друг.

* * *

Но я всё же немного боялась – бабушки, а не какого-то неведомого Бога. Бабушку вместе с дедом мама привезла из алтайской деревни, когда они, с точки зрения мамы, сделались старыми и уже не могли как следует содержать дом. Дед умер за несколько месяцев до моего рождения. По словам мамы и её подруги тёти Любы, в городе он не находил себе места от тоски по деревне, быстро стал терять зрение и за полгода тихо угас. Бабушка осталась жива, дотянула уже до моего семилетия, но жизнь в ней поддерживало, казалось, одно чувство – всё та же неистребимая, неумолимая тоска по Алтаю, по родной деревне, по своему дому. Она отторгала всё здешнее, городское и продолжала жизнь в маминой квартире как будто через силу.

– Зачем ты меня забрала? – вопрошала она маму, зная наперёд, что вопрос останется без ответа.

Вслед за этим вопросом иногда следовал другой:

– Зачем я вместе с дедом не померла? Живу и маюсь… Господи, забери ты меня отсюда!

Мама обижалась на эти слова, и они с бабушкой начинали долгую нудную перебранку, во время которой мама кричала, что она работает, поднимает ребёнка и крутится как белка в колесе, а бабушка возражала тем, что мать и все нынешние люди заелись, не ценят малого и за то будут Богом наказаны в аду:

– У вас тряпок-то – чёрт крюком не достанет! – презрительно бросала бабушка. – И телевизер есть, и всё есть. А вы только на жись жалуетесь. Накажет тебя Бог, накажет! Ленка твоя ещё даст тебе наплакаться! В аду будешь гореть, вспомнишь мать.

Мне были неприятны, жутки бабушкины слова. Никакого особенного богатства в наших телевизоре, проигрывателе и китайских тряпках я не видела. Конечно, когда бабушка была молодой, люди и в самом деле жили хуже, так ведь тогда была страшная война, и ещё несколько лет страна восстанавливалась после неё. А в девяносто пятом никакой войны, кроме Чеченской, вроде бы не было, но по новостям передавали, что воры тащат не только технику, но даже еду. Да и без всяких новостей соседка с этажа, плача, рассказывала, что у них с дачи украли все закрутки – всё, что было заготовлено на зиму.

Бабушка сидела со мной от одного года до школы. В садик я не ходила никогда: мама считала, что я часто болею и не умею себя обслуживать. Бабушка варила мне картошку и кашу, кормила, переодевала и ни в коем случае не отпускала дальше площадки возле подъезда. Я возилась в песочнице вместе с другими ребятишками, прыгала с ними по колёсам, а если никого из детей не было – от нечего делать садилась на лавку и слушала разговоры старух из нашего подъезда, носивших старые диковинные имена: Фая, Наина, Стеша. Мою бабушку звали тоже чудно – Феня. Говорили часто про Ельцина, про свои скудные сбережения и особенно про дороговизну продуктов, и однажды я решила задать старухам вопрос:

– Бабушки, я вам загадку загадаю. Что растёт как грибы?

Они стали отвечать, что это ягоды, трава, листья; потом кто-то предположил, что это, наверное, дети; но я, рассмеявшись, ответила:

– Это цены! Сами же говорите – цены растут как грибы!

В холодное время года нам приходилось всё время сидеть дома (мама гуляла со мной около получаса вечером, когда возвращалась с работы). Утром мы с бабушкой включали чёрно-белый телевизор с красивым названием «Рассвет» и смотрели повтор сериала «Богатые тоже плачут», потом я скакала на паласе под ритмическую гимнастику, которую на экране показывали стройные женщины в купальниках и гетрах.

Годов бабушке было уже около восьмидесяти, видела она плохо, с трудом перешагивала даже невысокие пороги, руки у неё потеряли силу. Потому мать моей мамы и не отпускала меня от себя ни на шаг.

Разговаривала она со мной редко, только в минуты каких-то особенно светлых воспоминаний замирала, вздыхала глубоко и говорила:

– Хорошо чичас на Алтае, в степи… Ленка, вот бы хорошо!

Когда наступала тёплая погода, мы с ней выбирались на балкон и там начинали петь. Бабушка была уже в том возрасте и состоянии, когда мнение других людей значило очень мало, а мне жизненно необходимо было если не в слове, так в песне выплёскивать всё копившееся на душе. Бабушка, с трудом перетаскивая одну, потом другую ногу с синими венами через высокий порог, шумно выдыхала и опускалась на старое кресло. Я опиралась руками на балконные перила и, уверенно окидывая взглядом весь наш двор, соседний садик и аллейку, ведущую к престижной школе, куда мне не удалось поступить, готовилась петь.

– Под окно-о-ом черёмуха колышется-а-а, – затягивала бабушка низким, охрипшим голосом.

– Распуская лепестки свои-и-и, – старалась повыше тянуть я.

Дальше пели уже дуэтом:

Над рекой знакомый голос слышится-а-а,
Да поют всю ночку са-а-ла-вьи…

Я видела, что проходящие внизу люди слышат нас, заворачивают головы вверх; что соседи с балконов тоже оглядываются, но меня это только веселило и радовало: пусть слушают, пока лето – наше времечко, будем петь! В нашем репертуаре были «Уральская рябинушка», «Когда весна придёт, не знаю», «Сон Степана Разина», «Когда б имел златые горы», «Хас-Булат удалой», «Бывали дни весёлые», «Стоит гора высокая», особенно любимая мной протяжная песня «Одинокая гармонь».

В холодные и тёмные времена бабушка тоже пела, но в комнате, и тогда мне почему-то не так сильно хотелось ей подпевать.

Мама, разумеется, ругала нас за эти самодеятельные концерты, повторяя свои обычные слова упрёка:

– Позорите меня!

Бабушка на её обвинения иногда отвечала ворчливо и упрямо:

– Попозоришься, умная такая!

«Умная» у неё в данном случае было слово ругательное.

Вечерами бабушка молилась: бормотала про себя на непонятном языке какие-то стихи про Бога, Богородицу, Николая, крестилась и прятала под подушку маленькую тёмную икону. Я не подходила к ней в это время, пугаясь странных нерусских слов, похожих на колдовской шёпот. Мне иногда чудилось, что бабушка давно отжила, отлюбила своё в каком-то далёком, светлом краю, где у неё бывали радостные минуты, а теперь на её месте только призрак.

Бабушка и в самом деле на старости лет стала путаться в событиях, датах, именах и незадолго до того, как я пошла в первый класс, уже нередко утверждала, что она молода, ей двадцать лет, и за ней ухаживает какой-то Витяша. Мама первое время только отмахивалась от этой фантазии, но бабушка навязчиво расспрашивала её, где же Витяша, почему он уехал. Мама кричала, что никакого Витяши нет; бабушка вдруг признавала в маме соперницу, твердила, что это она увела драгоценного Витяшу, и весь их разговор заканчивался руганью, а то и слезами. Спустя время к бабушке возвращалась память, и она сама не могла объяснить, что на неё находило.

До того, как я пошла в школу, после этих перебранок мне было неизменно жаль одну только маму. Но когда началась учёба и мама стала заставлять меня переписывать каждую страницу, если там было много исправлений или не лучший почерк, я, невольно ища поддержки, стала поглядывать в бабушкину сторону. Один раз, смотря на то, как мама, уставшая после своих двух работ, стирки и готовки, пытается в двенадцать ночи втолковать мне решение каких-то примеров, бабушка с жалостью взмолилась:

– Люба, ну чё ты её учишь да учишь! Брось!

И растерянно добавила:

– Мне кажется, она и так умная…

Благодарная бабушке за эти слова (мама стала утверждать иное), я после мучительного учения присела на тёплую, пропитанную запахом сердечных капель кушетку и спросила свою неожиданную заступницу:

– А ты как училась?

Бабушка улыбнулась, растягивая в ниточку свои без того тонкие губы:

– Никак. В двадцать первом году один класс отходила, маленько вот писать-читать научилась, потом учительша пришла, грит: Феня у вас в школу пойдёт? Мать сказала, нет, надо с маленькими нянчиться… Так и не пошла…

* * *

Я не без гордости рассказывала Вовке, что бабушка у меня совсем старая, родилась ещё при царе и жила в далёкой-далёкой деревне, которой уже и на свете нет: все в ней вымерли.

У Вовки бабушка тоже имелась, но она была совсем другой: подвижной, весёлой, круглолицей. Зимой она, закутанная в бурую лохматую шаль, часто стала приходить за внуком в школу, и, видя, как он летит к ней навстречу, я тоже стала бежать к Вовиной бабушке со всех ног. Вовка много рассказывал ей обо мне, и она стала здороваться со мной, гладить по голове, угощать слипшимися леденцами «лампасье».

– Бабушка лучше всех взрослых, – уверенно говорил Вовка.

– И Раиса Ивановна, – добавляла я.

Вовка соглашался, но, впрочем, тут даже не обнаруживалось противоречия: по возрасту Раиса Ивановна тоже была уже бабушкой, и внучка у неё в самом деле имелась – она тоже училась в нашей школе, и мы были знакомы с ней.

Я любила Раису Ивановну, любила все её уроки, а своё чувство к Вовке даже не смогла бы назвать – оно становилось чем-то большим, нежели я сама. Я любила его голос, его падающую на лоб чёлку, его трансформеров и тетрадь, в которую он наклеивал вкладыши от жвачки «Турбо». Я знала наизусть рисунок на его свитере с надписью Boys: косичка, ромбы, две тонкие полоски, кресты, волна и снова косичка… Я чувствовала себя не в своей тарелке, если он не приходил, и знала, что он тоже скучает, когда меня нет. Но Вика Иваницкая, а по её примеру и рыжая Соня, и полная невысокая Диана, и даже моя несбывшаяся подружка Даша продолжали дразнить нас с Вовкой и иной раз обзывали довольно зло. Вовке доставалось за его неуспехи в учёбе, а мне – за дружбу с ним и за странность.

Когда мы учились во втором классе, Ивановна не то заболела, не то отправилась на курсы, и нам дали на время другую учительницу. Пользуясь тем, что новый педагог никого не знает, девчонки, пока на улице была физкультура, не побрезговали поднять около мусорных баков подмёрзший трупик крысы и, примчавшись раньше всех в класс, подкинуть его мне на парту. Я переодевалась долго, вошла в школу одной из последних, а крысу на парте заметила только тогда, когда едва не положила на неё учебник математики.

– Это тебе твой Вовочка подарил! – прокричала хором девчонки.

Я не успела ничего сообразить, как Вовка выскочил из-за парты и дал хорошего тумака отличнице Вике Иваницкой. Та заверещала, выбежала из класса. Остальные девчонки притихли и вытаращились на нас с Вовкой.

– Дуры!! – завопил он фальцетом. – Не смейте больше её обижать! Я вам эту крысу… вам из этой крысы… – он мучительно подбирал достойное наказание, – суп сварю! И есть заставлю!!

Он поднял крысу за хвост и у всех на виду выбросил её в мусорку.

Я не стала ничего говорить чужой учительнице и маме. И Раисе Ивановне тоже – нечего её беспокоить зазря. Я теперь твёрдо знала: у меня есть друг. И с этой мыслью было ничего не страшно.

В глубине души я чувствовала себя даже счастливей, чем была до истории со злосчастной крысой. Каждому известно: в любой сказке героиня должна немного пострадать, а потом уж получить награду. Пока я ещё ходила в первый класс, каждый вечер в семь часов мы с мамой включали «Рассвет» и смотрели сериал «Дикая Роза». Я полюбила это кино так сильно, что вечером в воскресенье думала: завтра наступит понедельник, и можно будет опять посмотреть на дикарку Розу и её жениха, а потом мужа, кудрявого красавца Рикардо. Над Розой всё время насмехались две гадкие мужнины сестры, а потом ещё и модница-блондинка, так похожая на Вику Иваницкую. Но Роза всё это могла стерпеть, потому что любила Рикардо.

Мексиканская актриса Вероника Кастро, которая играла Розу, казалась мне милой, очень красивой и доброй – быть доброй и некрасивой, по моим детским понятиям, было просто невозможно. Актриса для меня была то же самое, что Роза, а Роза в иные моменты – почти то же самое, что я. Кухня с фанерными шкафчиками в домике Розиной крёстной Томасы до боли напоминала нашу. В сериале часто варили на ужин бобы, а у нас постоянным блюдом была фасоль. Когда у нас отключали горячую воду (такое в девяностых случалось даже зимой), мы готовили кипяток почти в таком же баке, как в кино, причём мыться в тазике я тоже страшно не любила. На стенке у Томасы висела икона Богородицы, и у нас была похожая. Только нашей иконе мама почти не молилась, а Розина крёстная часто подходила к образу со словами:

– Пресвятая дева Гваделупская! Позаботься о моей девочке!

И красивая дева в зеленовато-голубом покрывале со звёздами как будто кивала, держа молитвенно сложенные руки у груди.

Бабушка тоже смотрела с нами сериал, но понять уже мало что могла: нынешние события всё хуже откладывались у неё в голове, мешались и прошлые. Вдобавок она сделалась очень неаккуратной и, передвигаясь по квартире, хваталась руками за лакированные шкафы, за обои, оставляя на них жирные следы пальцев. Мама постоянно ругала её за это, бабушка за словом в карман тоже не лезла. А я, чтобы не попасться им обеим под горячую руку, думала о своём: о сказках, школе и Вовке.

К середине второго класса мной была проглочена уже вся имеющаяся в доме детская литература. Однажды во время уборки мама вытащила с антресолей какую-то коробку, где среди прочего обнаружилась глянцевито блестящая книжка с красными буквами «Детям о Ленине». На обложке был нарисован весёлый человек в кепке в окружении мальчиков и девочек. Я схватила книжку и запоем прочитала её за воскресенье. Она меня потрясла: там говорилось о рабочих, которые работали-работали, да всё равно едва сводили концы с концами, о таких же бедняках-крестьянах и о том, как к тем и другим наконец пришёл Ленин и показал им, что можно жить иначе. Выходило, что этот Ленин был добрым как раз к таким людям, как мы с мамой. Разволновавшись, я решила завести с родительницей серьёзный разговор:

– Мама, ведь большевики принесли всем счастье. Крестьянам дали землю, а нам – завод телевизоров. Как же так получилось, что большевиков убрали? И по телевизору говорят, что Ленин плохой, и хотят снести его памятники.

Мама слегка удивилась таким речам и, конечно, спросила, откуда я это всё взяла, а после моего объяснения сказала:

– Раньше так говорили, теперь эдак. Раньше всех нас учили, что Ленин святой, а теперь оказалось, что чуть ли не бандит. А вообще воровать много начали они, эти большевики.

– Да ты что?! – поразилась я. – Они же народу служили.

– Раньше, может, и служили. А потом стали тоже себе грести всё больше да больше, а людям – шиш. Вот возьми меня – пятнадцать лет проработала на заводе в медсанчасти. И где благодарность? Значок дали. Сейчас вовсе зарплату не платят по три месяца. Бросило нас государство. Выживает каждый, кто как может. Мы вот благодаря бабушкиной пенсии существуем.

Мне сделалось грустно. На заводе телевизоров работал ещё и мой отец, которого я никогда не знала, и в моей голове всё связалось в один узел – Ленин, завод, отец. Выходило так, что пока заводы принадлежали народу, отец работал, делал телевизоры и был здесь, в Красноярске. А потом заводы отобрали какие-то предатели, и отец ушёл далеко, далеко… Где-то он теперь?

* * *

Мне очень понравилось, что маленького Ленина в книжке все звали ласковым именем Володя. Я начала называть так своего друга – правда, не на уроках, не при всех, а только когда мы оставались одни. Это бывало на переменах или на продлёнке, когда большую часть детей уже разбирали, и оставшиеся ребята парами или поодиночке разбредались на всём пространстве школьного двора.

– Володенька, что в стране-то происходит, – изливала я другу душу. – По телевизору показывают, что шахтёры бастуют. Маме моей зарплату не платят. Мы на бабушкину пенсию живём.

– Моей тоже не платят. А батиному брату выдали кирпичами, – делился Вовка. – А батя сам начал окорочками торговать и сахаром. Ездит в УАЗике по деревням. Так один раз тут его побили и деньги отобрали. Мамка ругает его, говорит: «Куда ты лезешь?»

– А он? – встревожилась я.

– Он ей говорит: «Молчи, мать! Что ты понимаешь? Я нас в люди выведу», – Вовка нехорошо усмехнулся.

– А кто самый злой в стране у нас, как думаешь? – спросила я у друга. – Ельцин, наверное? Это же он у всех деньги забрал? У нас бабушка одна из подъезда говорила, что копила на смертное, а Ельцин всё отобрал.

Вовка подумал и ответил:

– Скорее всего, Чубайс. Такой рыжий, знаешь? Я слышал, Ельцин сам говорил по телеку: «Во всём виноват Чубайс». Он заводы себе захватил и везде свет отключает.

Я плохо помнила, как выглядит Чубайс, и представила его злым троллем с торчащим изо рта клыком, с волшебной палочкой в руках: к какому дому он прикоснётся палочкой – там и отключится свет. И ходит, ходит по Красноярску этот страшный Чубайс, и всюду, где он ни пройдёт, воцаряется темнота…

Я глубоко вздохнула, непритворно горюя за страну:

– И как вот быть, Володя? Если по-честному работать, всем зарплату задерживают. По два, по три, по пять месяцев даже!! Денег нет в стране. Я вот не пойму, мало печатают, что ли?!

Вовка секунду подумал: