скачать книгу бесплатно
И вот через несколько дней, преодолев немалое расстояние на скоростном поезде, я уже сидел в просторном статусном кабинете, хозяином которого был человек, который должен был распорядиться моей дальнейшей судьбой. Кабинет хоть и выглядел по-милански чопорным, но казался обжитым и не лишенным уюта: кожаные кресла, стол с ворохом бумаг, большие окна, выходящие на Виа-Сильвестрино, изящная кофемашина красного цвета в углу, отстраненно смотрящая вдаль пустыми глазами репродукция Модильяни.
– Леон, – обратился ко мне хозяин кабинета, директор школы экскурсоводов, – я прекрасно понимаю, что такому специалисту, как вы, вилла Кареджи кажется довольно скучным местом для работы. Но, кажется, прямо сейчас… у нас нет для вас другого подходящего места…
В тишине кабинета было слышно, как за окном шуршат по брусчатке машины, где-то вдали нервно дребезжит по рельсам оранжевый трамвай, – город погружался в ранние весенние сумерки. Я уже, в общем-то, собирался принять тот неприятный факт, что мне прямо сейчас укажут на дверь, но после некоторой паузы он продолжил совершенно в другом ключе:
– Если только не…
– Что «если только»? – без особой надежды спросил я.
– Послушайте, Леон, вы, кажется, пишете диссертацию не совсем на тему итальянского Возрождения?
– Да, это верно…
– Кажется, ваша диссертация касается…
– Истории Византии, – вывел я его из затруднительного положения.
– Кхм… Да-да, вот именно… Византии… Византии… М-м-м, ну так вот… У нас для вас есть одно место, но оно… как бы вам это сказать… не в Италии.
Я бы не понимал, чего он так мнется, если бы не выучил в Милане одну замечательную особенность всех людей, его населяющих: они не считают нужным находиться где-либо за пределами своего прекрасного города, потому что за его пределами, куда ни глянь, везде одна лишь клоака. И было совершенно понятно, что то место, куда он хотел меня отправить, казалось ему просто несусветным ужасом. Словом, он и вправду переживал из-за того, что не может предложить мне ничего лучшего.
– Так вот, раз уж вы, Леон, специалист по истории Византии, почему бы вам не попробовать себя как раз в этой… в этой самой Византии?.. Ну, знаете… в Стамбуле. Мой коллега в Стамбуле как раз ищет специалиста по византийским древностям… Там у них в музее археологии огромное количество любопытных экспонатов…
Сказав это, он едва ли не поморщился от отвращения. Но я-то готов был, кажется, подпрыгнуть от радости, потому что ничего лучшего даже не мог себе и представить.
– Я согласен! – радостно выпалил я.
Директор школы испытующе посмотрел на меня, и на его лице проскользнуло нечто похожее на облегчение, чего он, впрочем, явно не выказал.
– Вот и славно… Вот и славно, Леон! Я, признаться, боялся вас несколько разочаровать.
Он еще долго оправдывался насчет того, почему именно он меня туда отправляет, но я, к сожалению, ни слова не помню, потому что больше его не слушал…
Было еще очень рано, когда спустя всего лишь пару дней я оказался в самолете, приземлившемся в аэропорту Сабихи Гекчен в Стамбуле. По дороге из аэропорта меня встречали древние полуразвалившиеся и заросшие кустарником стены Феодосия, дворец Вуколеон и утро нового дня, сулящего мне невообразимо интересную работу.
Я специально выбрал утренний рейс, чтобы успеть немного побродить в одиночестве. Автобус из аэропорта, двигавшийся мимо древних городских стен, привез меня к изящно-уютной Новой мечети, рядом с которой в этот час было практически безлюдно: кроме меня, на площади сидело лишь несколько попрошаек, а в углу два торговца уличной едой готовились принимать своих первых покупателей. Да еще была стайка голубей, то спокойно воркующих и собирающих крошки с умытого ночным дождем асфальта, то обеспокоенно взлетавших, чтобы рассесться на выступах минаретов, и шум от голубиных крыльев повисал в воздухе, отражаясь от мраморных стен.
Больше не было ни души. Я остался с городом один на один, взволнованный и радостный от долгожданной встречи, и вместе с утренним солнцем, золотившим древние стены, влился в бесконечные узкие и широкие базарные улочки.
Дойдя наконец до музея археологии, я долго бродил по его двору в ожидании открытия, осматривая экспонаты, с которыми мне предстояло работать в самое ближайшее время. Вот саркофаги, в которых некогда лежали тела багрянородных императоров, вот обломок портика древнего храма Полиевкта, от которого, кроме этого самого обломка да еще двух пилонов, украденных венецианцами, осталось только каменное основание. Но если сложить все эти детали, как мозаику, у себя в голове, то вместо каменных руин появится великолепный храм, потрясающий своими резными мраморными узорами. Вот львиноголовый питьевой фонтан, вероятно украшавший одну из городских улиц…
Все это когда-то было полно жизнью, окружало людей со всех сторон, дарило им ощущение гармонии и красоты, ощущение величия их города, а теперь было лишь обломками чего-то прекрасного, но мимолетного, смертного и хрупкого…
Я настолько увлекся своими философскими мыслями, что совершенно не заметил, как ко мне подошел какой-то человек, встал рядом и заговорил со мной, будто понимая и слыша все, о чем я размышлял в тот момент.
– Когда я смотрю на все это, в голове у меня оживает совершенно другой город…
Я обернулся. Нет, русская речь испокон веков здесь вовсе не была редкостью, гораздо больше меня удивило то, что эти самые обломки кого-то еще, кроме меня, заинтересовали столь ранним утром.
Голос принадлежал чуть полноватому, но очень высокому и еще довольно молодому человеку восточной, но вовсе не турецкой наружности. Скорее он напоминал индуса и выглядел немного нелепо в клетчатом твидовом пиджаке и рубашке, на манжетах которой красовались серебряные запонки. Начинался невероятно теплый апрельский день, и его элегантный костюм казался не слишком-то подходящей для жары одеждой. Но человек не торопился снимать свой пиджак, а, напротив, чувствовал себя в нем, как мне показалось, довольно комфортно – будто в панцире, оберегающем его тело.
Удивительно, как иногда в посторонних людях, которые вот так, ни с того ни с сего к тебе подходят, не узнаешь тех, кто послан судьбой изменить твою жизнь. Ты видишь серьезный, направленный в пустоту взгляд, и кажется, что человек этот слишком суров или слишком надменен. И ведь невозможно понять, что у него на самом деле в голове, а ты все равно делаешь свои скоропалительные выводы. И зачем, спрашивается?
Ведь я так и не понял, кем является этот человек на самом деле, ни в ту первую минуту нашего знакомства, ни в последующие месяцы. Многое о нем мне неизвестно и непонятно до сих пор, разве что мое воображение склонно приписывать ему теперь все что угодно: хромоту на одну ногу, глаза разного цвета и прочую чертовщину. Когда плохо с кем-то знаком, вечно выдумываешь всякую чушь, ничего общего с реальностью не имеющую…
– Простите, но как вы поняли, что я говорю по-русски? – удивленно спросил я.
Мой собеседник просто и уверенно взглянул на меня и, уходя от прямого ответа, вежливо улыбнулся… Да что уж там! Русских я и сам узнаю даже со спины.
– Вероятно, вы здесь не впервые? – сказал он.
Я кивнул головой. Такой вывод обо мне сделать было уже гораздо сложнее, чем о том, что я русский. Для этого самому нужно было стать частым посетителем этого дворика с обломками и бывать тут не для галочки, а так же, как и я, проводить здесь долгие часы, рассматривая каждую деталь и представляя, что вся эта красота была частью города, который стоял здесь раньше и которого давно уже нет, для того чтобы найти здесь то, чего не видел в прошлый раз. Для этого нужно быть немного «с приветом», немного «того». И именно по этой фразе: «Вероятно, вы здесь не впервые», – я сразу распознал в этом странном человеке своего. И как бы там ни было, я всегда в глубине души был уверен, что он свой.
Я рассказал ему, кто я и откуда, рассказал о том, как работа привела меня сначала в Милан, затем во Флоренцию, а теперь сюда.
– Значит, вы следуете по пути Возрождения, все глубже и глубже к его истокам? – усмехнулся незнакомец.
– Хм… Я никогда не думал об этом именно так… Но вы правы… Вероятно, рано или поздно я перееду в Рим, а потом в Афины и закончу где-нибудь у подножия египетских пирамид.
Незнакомец дружески усмехнулся и сказал:
– Ну, если поедете в Рим, значит, нам с вами по дороге! Я как раз там работаю.
Он немного помолчал, слегка замявшись и выжидающе глядя на меня, потом протянул мне руку и с легким заиканием, которого я до этого у него не заметил, представился:
– Меня зовут Х-хасим. Хасим Рахман. Я работаю на кафедре латинской и греческой филологии и кодикологии в университете Ла Сапиенца.
Я пожал протянутую руку. Как жаль, что не запомнилось мне то рукопожатие. Ни током не дернуло, ни какой-то слишком холодной или, наоборот, горячей, как это иногда бывает, не показалась мне его рука. Обычная рука, ничего, к сожалению, об этом человеке не говорящая.
Было еще слишком рано. Я подумал, что напрасно выбрал столь утренний рейс, поскольку чувствовал себя невыспавшимся и одновременно выпившим слишком много кофе, а потому не слишком хорошо соображал.
– Откуда вы так хорошо знаете русский? – спросил я нового знакомого. Его восточная внешность никак не вязалась с чистейшим, абсолютно без всякого акцента, русским языком.
– Оттуда же, откуда и вы, – ответил он.
– То есть?..
– Я родился и вырос в Москве, а моя мать родом из Вологды… Но, разумеется, я понимаю ваше смущение из-за моей внешности… С моим отцом все гораздо сложнее: он из Индии. Такая вот дружба народов, – улыбнулся он.
– А здесь вы что делаете?
Хасим немного неловким движением достал из кармана пиджака белоснежный платок, промокнул им испарину, отчего-то выступившую у него на лбу, и тут же быстро спрятал платок обратно.
– Здесь я… – Он немного замялся, потом, видимо вспомнив, что я для него тоже «свой», а значит, пойму, продолжил: – Здесь я живу…
Он улыбнулся, и я улыбнулся тоже. Я прекрасно понимал, что он совершенно не врет: в Стамбуле, среди руин и развалин, среди осколков византийской цивилизации, спрятанных под многочисленными культурными слоями, и была его настоящая жизнь. Оказалось, впрочем, что в Стамбульском музее археологии он периодически читал лекции для сотрудников и теперь, как и я, стоял в этом саду, ожидая его открытия.
Мы долго бродили по дворику с руинами вместе и чувствовали себя в нем так, будто он для нас был открытой книгой.
– Не кажется ли вам, что, гуляя здесь, мы воображаем себе не тот город, что был на самом деле, но и не тот, что сейчас, а некую квинтэссенцию того и другого? Вот был форум Константина с колонной, увенчанной статуей, а потом форум Константина с колонной, увенчанной крестом, а мы ее воображаем и так и этак. А еще можем вспомнить, что сейчас это ничем не увенчанная руина, являющая собой весьма романтический символ древности. А на самом-то деле город никогда не был таким, каким мы его себе воображаем, и тем лучше! Этот дворик с обломками превращается для вдумчивого зрителя в пазл, из которого воображение лепит ту картинку, которая ему больше нравится. И так со всем искусством. Мне кажется, искусство – это лишь набор смыслов… И еще набор случайных совпадений. И каждый видит в нем лишь то, на что настроено его зрение. Вы не находите?
Несколько месяцев спустя, когда в музее археологии среди порфировых саркофагов и других обломков Византии, разложенных по полочкам, пронумерованных, обретших благодаря историкам и археологам воображаемое прошлое, я, как мне казалось, нашел себя, приобрел, как мне думалось, солидность и основательность; когда Стамбул в моих глазах утратил всякую загадочность, стал знакомым, наполненным интересными историями городом; когда я начал думать, что любую древность узнаю с закрытыми глазами на ощупь, что могу ориентироваться здесь по запахам и звукам, – как раз тогда именно ему, Хасиму, предстояло убедить меня в моей несусветной глупости и тщеславии. Ибо горе тому, кто упустит из виду мистическую и не имеющую никаких объяснений многовековую изнанку этого города.
Но это было позже, а пока мы вдвоем вдоль и поперек обошли весь двор музея, осмотрев его несколько раз, и когда в административное здание начали заходить люди, мы оба поняли, что нас ждут дела и нам пора идти. С залитого ярким солнечным светом музейного двора я вошел в узкий прохладный темный коридор с каменным полом и несколько минут, как крот, тыкался в незнакомые стены, нащупывая хоть какую-нибудь дверь и совершенно не понимая, почему здесь так темно.
В вестибюле стояли фрагменты римских статуй, освещенные слабым светом, падающим через открытую дверь. Там было хоть немного света. Но чем глубже я продвигался внутрь здания, тем гуще и плотнее становилась темнота. И вот в этом мраке, который можно было практически потрогать рукой, где-то совсем рядом чиркнула спичка.
Я обернулся, взглянув туда, откуда донесся звук, и внезапно увидел рядом с собой подсвеченное колеблющимся пламенем женское лицо.
– Кого-нибудь ищете?
Я долго ничего не отвечал, потому что все это было похоже на какой-то театр теней, в котором я несколько мгновений был ошеломленным зрителем: многочисленные тени заплясали на стенах пустынного темного коридора со множеством неведомо откуда взявшихся дверей. Огонек трепыхался на конце спички, очерчивая незнакомое лицо. Спичка, догорев, погасла, но на том же самом месте почти сразу зажглась другая.
Не дождавшись от меня ответа, голос из темноты стал торопливо объяснять, будто бы оправдываясь:
– У нас тут, знаете, очередная авария на подстанции. Город большой, и нагрузки большие, а системы в центре очень старые, часто не выдерживают… Утром была гроза, и электричество отключилось. В музее часто такое бывает. Я сейчас шла по Йеребатан-каддеси, даже и там светофор не работает. В прошлый раз до утра починить не могли…
Я растерянно молчал, все еще завороженный игрой света и тени на стенах коридора. В сущности, в тот момент мне было совершенно все равно, почему отключили свет. А если совсем начистоту, то я был бесконечно благодарен и грозе, и старым подстанциям, и большим нагрузкам. И если можно было бы кого-то попросить, чтобы так случалось чаще, я бы непременно сделал это.
Я отстраненно кивнул головой, продолжая смотреть то на женщину, то на недолговечную спичку у нее в руках.
– Так вы к кому? – повторила она свой вопрос.
Я спохватился.
– Меня Леонид зовут, можно Леон. Я из школы экскурсоводов во Флоренции, меня отправили к вам… сказали, что вы ищете специалиста по истории Византии… Так вот я как раз пишу диссертацию… Мой куратор, кажется, согласовал…
Погасла еще одна спичка, и опять зажглась новая. Было ощущение, что голос моей собеседницы как-то анатомически связан с горящим огоньком в ее руках. Будто бы без спички она исчезает. Дематериализуется. Будто спичка – это продолжение ее тела, какая-то ее сверхспособность.
– Ах, ну да, точно… Меня же предупреждали, что вы приедете, я должна была вспомнить… Тогда вам на самом деле сначала ко мне, а потом к директору. Только вот знаете что – спичку подержите, пожалуйста, пока я дверь открываю.
Судя по голосу, и она тоже была немного растеряна, как будто и правда ждала меня. Вернее, ждала кого-то, чей приезд ей обещали, но вот меня она как раз не ожидала увидеть. И, если честно, было совершенно непонятно, обрадовал ли я ее этим несоответствием или огорчил…
Когда очередная спичка погасла, ее холодные руки во вновь наступившей темноте передали мне коробок. Я на ощупь непривычным движением достал спичку и зажег ее… Бог знает, когда я делал это в последний раз. И у меня вышло совсем не так ловко, как это получалось у нее. Она явно зажигала спички куда чаще, и мне пришла в голову мысль, что электричество здесь отключают нередко.
Я не сразу увидел дверь, которую надо было подсветить, и пока я шарил в темноте, спичка погасла. Зажег другую. Поднес к замочной скважине. Незнакомка из темноты открыла дверь ключом, я погасил спичку, и дверь наконец распахнулась.
Уютная темнота коридора, в которой мне хотелось остаться, исчезла, и нас обоих залил невыносимо яркий свет из окна кабинета. Когда глаза привыкли, волшебство, с каким заклинательница спичек впервые появилась передо мной, растаяло, и она оказалась вполне земной: джинсовая куртка, простенькое платье, черные вьющиеся волосы, серьезные, глубоко посаженные, немного волчьи глаза и маленький камушек на цепочке, поблескивающий желто-зеленым светом, между ключиц.
– Меня Нефел зовут, Нефел Керибар. Я здесь работаю координатором. Можно на «ты»? Кофе хочешь?
И все же, несмотря на кажущуюся ее простоту, что-то в ней было не то от гадалки, не то от колдуньи… Странно было хотя бы то, каким привычным и смелым движением зажигала она эти спички, будто делала это каждый день по многу раз. Нет, это не был жест курильщика. Таким движением зажигают скорее свечи, или, скажем, газ под чайником… Но моя безудержная фантазия, над которой ни разум, ни возможные бытовые подробности вроде часто отключающегося электричества или газовой плиты были не властны, рисовала мне именно свечи… Много свечей…
И тогда, войдя вслед за ней в эту комнату, заполненную дневным светом, я поймал себя на том, что сам себя предостерегаю о какой-то опасности. Будто бы я отчего-то знал, что с ней мне следует быть все время начеку…
Нет, в ее появлении не было ничего мистического: она работала здесь, в музее, именно в том кабинете, куда я шел, и одновременно со мной пришла к себе на работу. И когда электричество появилось так же внезапно, как и пропало, она начала заполнять моими данными какие-то формы у себя на компьютере, а я от нечего делать стал рассматривать рукав ее платья, и иногда взгляд мой касался кожи на ее правой (ближе ко мне) руке, по которой из-под рукава вился, упираясь в браслет чуть ниже запястья, змеиный хвостик татуировки.
И мне все время казалось, будто что-то очень важное – возможно, самое важное – от меня в ней постоянно ускользает, как этот самый змеиный хвостик, нарисованный на ее руке. Но что именно ускользает, я понять все никак не мог, сколько ни силился.
В тот же самый вечер я видел, как ее увозит в неизвестном направлении высокий и статный мотоциклист в красном глянцевом шлеме, с окладистой бородой и кожаными браслетами на запястьях, не оставляя мне совершенно никаких надежд. Но разве отсутствие надежд могло помешать мне представлять, как она зажигает спички в темноте и как отсветы маленького огонька играют с тенями на ее лице…
Сколько я ни силился, ответить себе на вопрос, кто она и что именно я к ней испытываю, я не мог… будто мои собственные чувства все время ускользали от меня. Некоторых людей читаешь, будто открытую книгу, а в этой явно не хватало нескольких страниц, и что на них написано, приходилось догадываться самому.
Тень
Я потом еще долго хранил на автоответчике ту последнюю запись голосового сообщения от Хасима с предложением пройтись и выкурить кальян. Позже, когда я прокручивал эту запись много раз подряд, мне показалось, что тогда в его голосе сквозила нотка беспокойства. Нет, это не было природным волнением, свойственным этому человеку, всегда держащему в кармане белый платок, чтобы вытереть испарину со лба. Это было беспокойство совершенно другого рода, но тогда, прослушав это сообщение впервые, я не придал этой дрожи в голосе совершенно никакого значения.
Он назначил мне встречу в кальянной на мусульманском кладбище рядом с тюрбе[1 - Тюрбе (турецкий) – мавзолей, усыпальница.] Махмуда Второго, что я счел высшим проявлением его иронии. Что может быть забавнее, чем два историка, курящие кальян на мусульманском кладбище? Я провел в тот день три большие экскурсии и валился с ног от усталости, так что мог бы и отказаться от встречи… и, возможно, никогда не случилось бы со мной всего того, что случилось. Но нечто странное у меня внутри – не то интуиция, не то жажда приключений – заставило меня, как податливую змею, увлекаемую звуками флейты, потащиться в сторону кладбища ровно к назначенному времени.
Было еще не слишком темно, но уже наступали сумерки. Со стороны Босфора дул неприятный, промозглый ветер, не желавший утихать даже вечером. Солнце только что скрылось за крышами домов, и было самое время для начала вечерней молитвы Магриб, о чем, как обычно, слышно с каждого минарета: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет…» – ну и так далее. Словом, самое время идти на кладбище…
Мраморная кладбищенская ограда с торжественными рельефами белела в наступивших сумерках, словно праздничный торт. Она манила и приглашала зайти внутрь, будто шепча мне: «Иди, загляни сюда! У меня есть кое-что, о чем ты еще совершенно ничего не знаешь».
С улиц постепенно исчезали торговцы сувенирами, и вечерние кафе начали увлекать посетителей внутрь меланхоличной восточной музыкой, мягкими диванами и запахами, способными разжечь жажду жизни даже у совершенно равнодушного к ней человека. Кладбище было немного в стороне от зуда наступающего вечера. Здесь было относительно тихо, лишь изредка тишину эту нарушал проезжающий по улице трамвай, и, вероятно, поэтому Хасим позвал меня именно сюда.
У входа ко мне подбежал рыжий кот и начал настойчиво тереться о мою ногу. Я погладил его, но кот оказался навязчивым и продолжал тереться и урчать.
– Маленький, пусти меня, мне надо пройти, – уговаривал я его, но кот моего русского не понимал, а никакой еды с собой у меня, разумеется, не было.
– Малыш, пожалуйста, пропусти, мне надо пройти, – продолжал я, почесывая кота за ухом. Но ему было абсолютно все равно, он продолжал урчать, и я так и стоял возле него, пока из темноты не раздался знакомый сипловатый голос.
– Мерхаба[2 - «Привет!» (турецкий).], – произнес Хасим из темноты, и напуганный внезапным его появлением кот, к моему облегчению, поспешно шмыгнул в ближайшие кусты.
– Мерхаба, – ответил я.
Хасим был верен себе: блестящие ботинки, отглаженные брюки, черный тренч, белые манжеты, серебряные запонки… Только зачем ему все это здесь, у тюрбе Махмуда Второго?
– Хотел пригласить тебя на приятную вечернюю прогулку, – отшутился он словно бы в ответ на мои мысли, но в голосе его прозвучали тревога и неуверенность.
Из кармана тренча выскользнул белый платок, и Хасим привычным жестом промокнул свой вспотевший лоб… Какая уж тут, к черту, прогулка, выкладывал бы сразу все начистоту.
– По кладбищу?
– А почему бы и нет? Кладбища – лучшие хранители истории. Отчего-то считается, что только живые и здоровые люди могут что-то поведать, а мертвые немы, как камни, и сказать ничего не в состоянии. Хотя кому, как не тебе, знать, сколько всего интересного могут рассказать каменные коробки, в которых когда-то лежали мертвецы, багрянородные и не очень…
– Но Хасим! Почему в такое время? – не унимался я.
– Со временем как раз все хорошо: нам никто не помешает насладиться местными красотами, – все еще паясничал он. – Пойдем-ка, я покажу тебе кое-что, – сказал он, увлекая меня в сторону могил.
«Ох уж этот Хасим! Он правда в Италии филологией занимается?» – пронеслось у меня в голове.
– Вот здесь… Посмотри, здесь лежит последний Осман. Замечательный человек. Наследник Абдул-Гамида, между прочим. Мог бы претендовать на османский престол. Но никогда в жизни не делал этого… Был вполне обычным человеком. После изгнания из Турции, ставшей светским государством, большую часть жизни прожил в Нью-Йорке. А вот там, – Хасим кивнул в сторону белеющего в темноте мавзолея, – там лежит его прапрадед. А вообще-то в нем течет кровь Сулеймана Великолепного и Мехмета Завоевателя…. В их времена никакого Нью-Йорка еще и в помине не было.
Прогулка наша приобретала черты увлекательной экскурсии, но что-то со всем этим было решительно не так. Хасим говорил громко и как-то слишком уж нервно, так, будто бы он хотел, чтобы кроме меня его услышал кто-то еще…
Внезапно в темноте что-то хрустнуло, и мы оба оглянулись.
– Кот, наверное, – предположил я.
