Незаконные похождения Max'a и Дамы в Розовых Очках. Книга 2

О том, что в теле, хранящем, и его, и дух юноши, произошли какие-то неприятные изменения, о том, что изменения эти могут оказаться весьма серьезной проблемой для здоровья, майор понял ещё до рассвета, в момент, когда посетивший квартиру гость-наркодиллер уговорил белокурого денди-Александра испытать дополнительной удовольствие от прослушивания церковной музыки, через, особо лелеемую Александром-младшим компьютерную программу, вызывающую биохимический дисбаланс и, тот самый, модный, молодёжный запах, причину коего майор осознал недавно как откровение.

И без дополнительного воздействия сего электронно-резонансного наркотика, Александра-младшего трясло уж в яростной нервической лихорадке. Побледнев и облившись через все поры своего тела холодным потом до того, что боялся даже глядеть на себя в зеркало, истерически хохоча так, что мать его была вынуждена проснуться и осторожно прислушиваться к диким игрищам любимого чада через закрытую дверь, не справляясь даже и с самой, сжившейся с кистью руки компьютерной мышью, Александр, в унисон с товарищем по пристрастиям и парой висящих в голосовом чате персон, неистово выкрикивал задорную, повторяемую за солистом “The Prodigy”, фразу: ”…My mind is glowing, My mind is glowing…”, в оглушающем вакууме психоделического ритма музыки. А следом зазвучали и вовсе неведомые майору, безнадёжно отставшему в технократическом своём развитии, переходящие на истеричные взвизгивания от мелькающих изображений на экране, слоганы поколения «Ке»: “…Гейм, уру-ра*! Гейм! Лол дота, ком!…”

И как бы не желал хоть чуточку образоваться в отношении неведомых ему терминов и чуждого языка компьютерных фанатов наш несчастный майор, томящийся в теле инородного существа, лишённого всех общепринятых норм, но именуемого в наш век человеком, спросить или выведать через мысли сего юноши хоть что-то, увы, не мог, да и вряд ли бы и смог, даже при наличии собственного тела, поскольку диалог с находящимся в подобии шаманского транса наркоманом состоялся бы вряд ли, по причине абсолютной невменяемости юного Александра.

В момент, когда приехала скорая, и дежурные врачи прокололи руку Александра-младшего шприцем, вводя в кровь юноши мощное седативное средство, барыга уж соскочил, непрофессионально оставив после себя элементы незатейливой наркоманской кухни.

“Тоже мне – барыга!” – возмутился такому делу майор, вспоминая, как сам наущивал крышуемых на Патрисе* дилеров гасить палево, и откачивать своих клиентов, всегда имея при себе необходимые инструменты и лекарства первой помощи: “Этот – даже водой холодной не облил…” – презрительно ворчал вслед исчезающим за дверью розовым кедам в фиолетовых феньках черепов майор, взирая на перевёрнутый от лежания на полу мир сквозь приоткрытые щёлки глаз Александра.

– Уж и не знаю, – секрет это для вас или нет, но сын ваш – натуральный наркоман… Плюс ещё и воздействие компьютера на психику… У нас такими пациентами забиты все палаты! – пристально глядя сквозь очки на мать Александра, обвинительно сообщил свой диагноз молодой врач в белой повязке на носу.

– Не может этого быть! Не хочу ничего слышать об этом! Как вам не стыдно выдумывать подобные глупости, оговаривая моего сына! – ругалась на врача в ответ мать, держась за голову руками и бегая по комнате из угла в угол.

– Давайте сделаем всё возможное, и, если ему станет лучше, забудем об этом инциденте… – всовывая в розовую ладонь молодого практиканта, направленного на дежурство по срочным вызовам триста долларов, зашептал на ухо врачу старший брат Александра Пушкин.

– Скоро он придёт в себя, но если подобные вещи вновь окажутся у него под рукой, то за исход дела я не отвечаю… – кивая на рассыпанные среди зеркала порошок и таблетки, сочувственным голосом отозвался из-под марли врач, и глаза его вопросительно уставились на Пушкина, ожидая чего-то ещё, помимо полученного гонорара за услуги и молчание.

– А! Разумеется! Если Вам не трудно, будьте добры – избавьтесь от этой гадости! – мгновенно сообразил, к чему клонит сей молодой человек в белой повязке Пушкин, ладонью подталкивая ближе к врачу вопиющий средь стола криминальный компромат.

– Ну, вот и славно! Мальчик ваш почти уже в норме, и скоро окончательно выздоровеет от недуга! Извините за то, что назвал его наркоманом… ведь, и во врачебной практике бывают ошибки, особенно если ставишь диагноз впервые… а вот от компьютера, всё же, я бы порекомендовал вам держать его подальше! – рассовывая ссыпанную со стола наркоту в полиэтиленовые пакетики, да по карманам, благочестивым тоном извинился перед матерью Александра врач, и, лукаво подмигнув на прощание Пушкину, был таков, оставляя белокурого юношу, с хохочущим над этой ситуацией майором внутри, приходить в себя, взирая на мир глазами новорождённого.

“Ах вы, наркоманы проклятые, ну всюду буквально вас видишь, – что на должности, что в чужом теле! А ведь это ещё лишь практикант… Что же с ним будет, когда до врача выслужится?” – проводил званых гостей майор своими мыслями.

– Последние триста долларов отдал проходимцу! – оглядывая остатки белой пыли на зеркале, раздражённо признался матери Пушкин, и протянул руку к прожжённой для курения шиша бутылке.

– Не трогай личные вещи Александра! Оставь “Coca-Cola” на месте, а то вдруг он захочет ночью пить… – игнорируя то, что видит перед собой, оттолкнула руку старшего сына мать.

– Пить?… Что ж, вам виднее, что делать… смотрите сами… – со вздохом покорности отступился от претензий на исправление чужих ошибок Пушкин, добавив к сказанному ещё печальней: “Надеюсь, всё обойдётся без срочных дополнительных расходов, а то, как на зло, ещё и скульптуру свою новую никак не продам… звоню продавцу на вернисаж, а он чего-то не отвечает…”

– Не выдумывай глупости! Иди работай, и продавай её скорее, а то могут понадобиться какие-нибудь лекарства, и за интернет Александру, наверняка, заплатить пора… – сверкая негодующими глазами, огрызнулась на старшего сына мать, наводя на столе младшего отпрыска порядок, и пряча прожжённую бутыль с глаз долой – за монитор, чтобы та оставалась доступной взору Александра-младшего.

– Абонент не доступен… Уже в который раз! Ну почему так некстати?! Ведь мы договаривались созвониться сегодняшним вечером! Ведь и цену уже обговорили – тысяча долларов за эту деревянную куклу… осталось лишь созвониться, чтобы условиться о доставке и расчёте! – огорчённо недоумевал Пушкин, безрезультатно набирая номер своего делового партнера на сотовом, и в который раз беспомощно разводил руки перед матерью, ожидающей ответа с не меньшей тревогой.

Когда и мать, и брат, наконец-то, вышли из комнаты Александра-младшего, сам усатый майор, пережив вместе с юношей весь этот зловещий крах, основанный на одной лишь несдержанности к удовлетворению мозга и чувств, пожалел о том, что никак не способен повлиять на его дальнейшее поведение, потому что белокурый денди вновь заправил продырявленную бутылку кусочком шиша, и, тихонько ругаясь на старшего брата, за то, что тот отдал врачу все прочие, оставшиеся от барыги наркотики, вновь настроился на прослушивание религиозной музыки, заблагоухав от её воздействия кисло-сладким запахом нарушенного био-баланса.

“Хоть и идиот, а всё же – грех был бы не спасти его от этих забав! Ведь не успел ещё прийти в себя, а уже заново схватился за эти извращения!” – переживал майор, вдыхая через нос Александра-младшего дым жжёной каннабисной пыли, выращенной на барбитуратных удобрениях, и слушая откровенно неинтересные ему звуки церковной литургии, оглушающей мозг юноши до состояния транса.

Но сам Александр вряд ли предавался подобным переживаниям, травя себя без всякой удержи, и задорно хвастаясь в уме тому, сколько недоступных многим его сверстникам удовлетворений получает в полном эгоистическом одиночестве в сей миг.

Так пролетела ещё одна ночь, заполненная играми и общением в сети на непонятном языке, с непонятными майору персонажами современной эпохи, промышляющими драгдиллерством, сводничеством, проституцией, обманом и откровенной наркоманией, возведённой в ранг культа эпохи.

13. Моральное возмездие

“Неужели так и мыкаться мне своим духом в этом ограниченом представителе рода человеческого, украшенного золотой медалью за усердие в школьной дисциплине, но столь чёрствого в переживании человеческих чувств? Неужели суждено и впредь играть в эти глупые игры – в ходилки, в стрелялки, – словно пожизненному пионеру из будущего? Хотя, верно, и ребёнок бы устал от эдакой однообразности! Возможно, именно такие черты характера помогают социальным карьеристам изо дня в день усидчиво и невозмутимо, посредственно добиваться своих целей. Чего же ради дьяволица-Нагваль подселила мою душу в этого красавчика? Может, наказания ради, за грехи? Тогда зачем она сама же, прилюдно, поносила церковные догмы? Ничего не понимаю!” – возмущался наш майор, завидев утренний свет через приоткрытые у пробудившегося Александра веки. И ответ на эти вопросы донимал его уже не на шутку, почти сводя с ума, и свёл бы ум за разум, не выйди Александр на утренний кофе в кухню общей с матерью и братом квартиры.

“Ну, хоть какой-то живой элемент во мраке электронно-наркотической статики!” – обрадовался майор, глазами Александра-младшего глядя на задорно разглагольствующего о чём-то, сидящего напротив него Пушкина.

– Магия, магия! Кругом магия! Выполняешь правильные ритуалы – получаешь достойный результат! Отклоняешься от традиции – и результат выходит кривым… где-то я допустил ошибку! Хотя, конечно, можно было бы предположить, будто кто-то вмешивается в мои планы… но, я уверен, что недоброжелателей у меня нет! Сам живу, потому что, и другим жить даю! – ретиво вещал старший брат Александра младшего, облагораживая воздух кухни душистым дымом со своих фирменных сигарок.

“Хоть и урод он – в моральном плане, а всё же – человек интересный, и поглядеть на него с близкого расстояния – мне не мука… Может, лишь, ради одного этого вселился я в плоть родного брата этого Пушкина? Пожалуй, что так… ведь всё складывается один к одному: сначала нас вынудили внимать ему возле памятника, потом, прямо на глазах наших, он был убит. Вероятно Велга хотела сказать о нём что-то большее к тому, что удалось услышать на площади… вероятно, ради этого и заключила она меня в тело его брата…” – размышлял майор, с восторгом рассматривая харизматичного и экстравагантного поэта через равнодушные глаза Александра-младшего.

А старший брат его, меж тем, рассказывал что-то и об Алистере Кроули, и о Карлосе Кастанеде и даже о самом царе Соломоне, приводя в пример разного рода их причуды, подспудно намекая на то, что ритуалы в магии могут иметь весьма экстравагантную форму, и потешая тем майора, нарочитым оправданием своих мастурбационных выходок.

– Катя тебе звонит! Говорит, чтобы мы включили телевизор на канале “мораль”*… – вдруг перебила Пушкина мать, протягивая телефонную трубку и торопливо щёлкая дистанционным пультом.

– Да, любимая!… Это я – твой грешный вассал! – бодро пропел в телефон своё приветствие Пушкин, и тут же отодвинул трубку от уха на добрых десять сантиметров, поскольку зазвучавший в ней голос отчётливо был слышен и на расстоянии, и он зазвенел, отражаясь от стен кухни отборными ругательствами.

– Чмо! Извращенец! Да как ты посмел себя так вести?! Если бы я знала, с кем связалась, то никогда бы не позволила приблизиться к тебе и на метр! Ты испохабил мою жизнь! Что я скажу теперь своей матери, отцу, братьям, сёстрам, однокурсникам?!… Проклятый сатанист, извращенец! Смотри на себя: ты стал популярным – как того и хотел! Тебя показывают даже по телевизору! А уж в интернете – в однокурсниках ты превзошел по популярности самого Роиса Борисеева*! – визгливо неслось из трубки, и майор подумал о том, что если бы телефонные коммуникации развились до того, чтоб иметь возможность передавать не только звуки, но и прочие, выделяемые человеком во время общения сигналы, то, верно, ухо Пушкина давно уже было бы заплёвано зеленой слюной негодования.

– Но я никогда не позиционировал себя через соцсеть, – ни в Facebook ни в однокурсниках… О чём ты го… – попытался оправдаться Пушкин, но был прерван на полуслове резко оборвавшейся связью.

– Перезвоню ей сам… а то какая-то чушь получается: обвиняет меня в том, к чему заведомо я не причастен! – извинительно пожимая плечами перед матерью и младшим братом, пробормотал обескураженный исторгнутой на него тирадой обвинений Пушкин, нажимая кнопки на умолкшем телефонном аппарате.

– Абонент не доступен… попробую ещё раз… прямо как сговорились все: на радио не принимают, на вернисаже деревянных скульптур не подходят к телефону, а тут ещё и любимая моя взбеленилась! – вращая глазами и пытаясь затушить о край раковины тлеющий бычок от сигарки, тихонько ворчал Пушкин, согласно кивая матери, призывающей его смотреть в экран телевизора, где, громыхая тревожной музыкой, демонстрировался очередной назидательный и одновременно запугивающий сюжет из арсенала религиозно-воспитательных программ традиционной церкви на канале «Мораль»*.

– Смотри, Сашка, – это ж ты! Ой, батюшки! Срамота-то какая! – взвизгнула вдруг мать, одновременно с сыном глядя в экран, где старшее её чадо, пребывая в полном неглиже, при алом полумраке чуть освещённой своей комнаты, молился деревянной женщине. А следом – бегущей строкой и обвиняющим голосом диктора, действия его комментировались в ракурсе рассмотрения сатанинских культов и сект, представляя заснятого на видео героя сюжета откуда-то с уровня пола комнаты Пушкина, как рьяного дьяволу поклонника, и обнажая перед зрителями все неприглядные перипетии его прошлой жизни.

“Ять! Так это ж – то самое видео, что снимал на камеру для своего компьютера тот белокурый денди, в теле которого я сейчас нахожусь!” – воскликнул в душе своей майор, и обрадовался тому, что не имеет собственной плоти, пребывая в которой, наверняка прикусил бы себе язык от шока за увиденное.

– Я пойду, пожалуй, к себе… – пренебрежительно хмыкнув, заглушил возмущения томящегося внутри себя майора Александр-младший, осадив сделавшегося по его вине жертвой старшего брата скользящим безразличным взглядом постороннего.

Сказав это, Александр-младший развернулся, и действительно вышел с кухни вон, оставив спорящих и ругающихся меж собой родственников разбираться в случившемся самостоятельно. Но в коридоре вдруг остановился и, поправив перед зеркалом причёску, решил вернуться назад. Вновь оказавшись на пороге кухни, незаметно для старшего брата, кивнул матери, чтобы та приблизилась к нему, затаившемуся в тени антресолей парадного.

Заговорщицки округлив глаза, мать проворно покинула Пушкина, поглощённого просмотром дискредитировавшей его телепередачи, и, придерживая шуршащие при ходьбе юбки, подошла к младшему сыну.

– Маман, будь так любезна: отвлеки Сашку каким-нибудь разговором хотя бы на пару минут… – без каких-либо комментариев, шепотом попросил её о соучастии в своих коварных планах Александр.

– Если это тебе необходимо, то сделаю всё, что скажешь! – придав лицу испуганно озабоченное выражение, тут же согласилась выполнить его просьбу мать, с опаской поглядывая на кухонную дверь, за которой Пушкин громко ругал телевизионного диктора, в негодовании, то и дело, ударяя кулаком по столу.

– Телевизор, что ли, посмотрите… Или позвоните кому-нибудь, – чтобы он вдруг не бросился в свою комнату… – подсказал матери практический совет Александр, небрежно и мягко подталкивая её к кухонной двери.

– Постараюсь, постараюсь, не беспокойся! – с суетливой заботой собралась выполнить распоряжение любимого чада мать. Но, сделав уже шаг к двери, обернувшись к Александру лицом, возмущённо добавила: “Смотри, какой негодяй: уж и от церкви его порицают, и подруга отвернулась, и работы его не принимают, а он всё шумит и противоречит! Подумать только: продолжатель знаменитой фамилии – и так себя ведёт… позор!”

Но Александр-младший лишь отмахнулся от эмоциональных её возмущений, и, мягко подтолкнув мать в спину ещё раз, поспешил проникнуть в комнату Пушкина, краснея лицом и пылая жаром настроившегося на риск тела.

В знакомой уже нашему майору комнате, среди неизменного багряного полумрака, не дожидаясь, пока глаза его привыкнут к сей порочной темени, Александр тут же ринулся в тот угол, с подпиленным плинтусом, где спрятал накануне, ставшую причиной трагедии видеокамеру.

Благодаря мгновение за предоставленный скоротечный шанс, он протянул уж руку, чтобы схватиться за деревянную заслонку своего хитроумного и таинственного хранилища предмета раздора, как вдруг неожиданно наткнулся локтем на, совершенно неразличимое при тусклом свете громадное стекло, приготовленное Пушкиным под картинную раму.

Рука Александра мгновенно онемела, тело бросило в жар, от смешавшейся в одном потоке артериальной и венозной крови, брызнувшей прямо в лицо. От неожиданности, шока и боли, одновременно обрушившихся на ладное его тело, Александр громко вскрикнул, перепугав и раздавшимся одновременно звоном битого стекла не только домочадцев, отделённых в сей миг одной лишь кирпичной стеной, но даже и майора, хоть и противящегося его коварным затеям, но неизбежно вынужденного сопереживать происходящее с заключившей его дух плотью, в полной мере всех сопутствующих ощущений боли, испуга и страха.

Когда старший брат и мать, переполошённые и оторвавшиеся от возникшего на почве телевизионного скандала спора, ворвались в комнату, Александр лежал уже на полу, заливая своей кровью, так и не опустошенный от видеокамеры тайник в плинтусе.

Тело его, с негодующей душой майора внутри, негодующей за невозможность видеть происходящее через захлопнувшиеся веки, тут же перенесли в другую комнату. А сам Пушкин, тем временем, вовлёкся в новый спор с матерью. Но предмет спора, на сей раз, касался того, какой жуткий вид имеет его комната-мастерская, лишённая хоть какого-нибудь приличного освещения.

14. Испачканные в крови кровники

Взглянуть на свет вновь, через открывшиеся после несколько минутного бессознательного забвения Александра глаза, майор смог лишь минуя томление в темноте отключившегося от жизни тела юноши. Он увидел, что находится в той комнате, где ещё не бывал прежде, в комнате, украшенной розовыми кружевами, фарфоровыми статуэтками, изображающими лирические сцены с участием персонажей эпохи ренессанса прошлого тысячелетия, да золотистым шёлком, вместо клеемых поверх стен в современном обыкновении обоев.

“Будуар какой-то…” – подумал о возникшей в фокусе его внимания обстановке и убранстве этой комнаты майор, и в тот же миг на пороге появилась сама хозяйка сего изысканного, но нарочито переполненного романтизмом помещения – мать вошедших в разногласие братьев.

– Александр, бедняжка! Как ты бледен, миленький! – утирая слёзы батистовым платочком, заворковала она, обращаясь к удерживающему дух майора телу младшего сына, смотрящего на неё снизу вверх, будучи опрокинутым на диване. Приветственно приподняв голову, Александр-младший предоставил майору возможность созерцать, забинтованное и покрытое бурыми пятнами от запекшейся крови, обнаженное своё тело.

– Смотри, какой ты весь перепачканный! – завыла мать, принявшись утирать припекшуюся кровь тампонами.

Но в этот миг, в брошенной на соседнем кресле одежде юноши вдруг затрезвонил телефон, и Александр, тут же презрев навязываемую ему сентиментальность, возмутился своей наготе, удивляя наблюдающего за всем этим майора, стремительно пронесшейся в юной голове мыслью о том, что телефон его, звоня от постороннего абонента, вполне способен работать в режиме видеосъёмки, и что неприкрытая нагота его может стать предметом нездорового интереса и основанием к шантажу.

“За что боролся, на то и напоролся…” – комментировал ход мыслей ума юноши майор, осознавая, что своими гнусными манипуляциями в отношении старшего брата Александр-младший неисправимо повредил и собственную психику, параноидально ожидая подвоха со стороны окружающих, оцениваемых им на свой извращённый манер.

“Что есть большее извращение – заниматься изысканной в чудачествах мастурбацией, ради отвлечения мыслей от забот однообразной повседневности и сосредоточения на предметах искусства или интеллектуального поиска, или – опасаться быть замеченным посторонними в своей первозданной наготе, даже у себя дома, даже будучи израненным и лежащим на диване?” – задался философским, но довольно-таки приземлённым вопросом майор, впервые задумываясь над порождёнными современной моралью противоречиями, возникающими особенно в среде втянутой в созерцание сцен разврата, культивируемого закрытым обществом миллионеров молодёжи, принужденной жить в реальном мире, опирающемся на искусственно провозглашаемые пуританские ценности, общества как будто бы добропорядочных, но бедных граждан.

Меж тем телефон трезвонил, и мать, накрыв Александра-младшего полотенцем, передала ему в руки, играющую красками многоцветного дисплея трубку смартфона.

– Александр! Наконец-то я дозвонился Вам! Что случилось?! Вы были недоступны в сети более трёх с половиной часов… – послышался из трубки, уже ставший знакомым майору, вежливый голос делового партнера Александра младшего, договаривавшегося о шпионаже за своими домочадцами с ним прежде.

– Виктор Викторович?… Зачем же Вы сделали это, не предупредив меня заранее?! – задыхаясь от охватившего его гнева, возмутился вместо приветствия Александр, рукой пытаясь отогнать прочь, стоящую у изголовья дивана мать.

– Я сделал лишь то, что завещал нам делать основатель церкви Всевысшей апостол Авен!… Я лишь обличил грешника, обнажив его дьявольские проделки во грехе перед обществом добропорядочных праведников! – гротескно акцентируя отдельные слоги в произносимых словах на манер говорящего по-азирийски с характерным акцентом сербского или русского миссионера патриархальных традиций, возразил на это словоохотливый оппонент.

– Но это чересчур! Мы не договаривались о таких крайностях! Я думал, что Вам нужно видеть его проделки лишь для собственных нужд… Зачем же было популяризировать все эти мерзости прямо по телевизору?!… – не реагируя на отвлекающие разглагольствования о церковных потребностях, продолжил возмущаться Александр-младший, перестав критически следить за произносимыми выражениями, и обнажая громким голосом саму суть их тайной до сей поры сделки.

– Как Вы сказали, молодой человек?… Для собственных нужд, – если я не ослышался?… Ой-ой-ой! Уж не подразумевали ли Вы во мне подобного своему грешному братцу сладострастника?… Что за собственные нужды могут быть у человека, негодующе взирающего на чествование греха? Мои нужды – это нужды праведников! Они есть нужды церкви! Они нужды самого господа Всевысшего – обличать грешников в их пороках! Обличать нещадно, во их же благо, – как завещал нам это апостол Авен!… – с неотступной монотонностью продолжал повторять выставляемые щитом мотивы сделанной накануне подлости оппонент.

Но Александр, трясясь от ярости и даже самозабвенно обнажившись от накинутого поверх гениталий полотенца, крепкими выражениями опроверг аргументы подельника, зацепив парой грубых фраз упомянутого Виктором Викторовичем апостола Авена.

– Поосторожнее, молодой человек, поосторожнее… Ведь Вы и сами, как я сейчас вижу, находитесь в презренном самозабвении, будто забывая о том, что познал Адам о наготе своей, как о сраме… А таким грешникам вполне резонно будет отказать и в милости приобщения к таинствам церковным, через прослушивание божественных песнопений… – коварно прихмыкивая, пожурил Александра Виктор Викторович, явно намекая на психотропную звуковую программу, слушаемую юношей наравне с употребляемыми наркотиками.

Услышав эту угрозу, Александр притих и задумался, решая, как сгладить развязанный им конфликт, оставшись при своих удовольствиях.

В этот миг, из-за спины приподнявшегося на локтях Александра прозвучал уверенный и громкий голос матери, вторгшейся в пространство его разговора с подельником с такой нарочитой беспардонностью и силой, будто она не случайно нарушила приватную беседу, а именно – хотела быть услышанной непосредственно в этот момент.

– Немедленно извинись! Как не стыдно тебе так выражаться?! – протестующее взвизгнула мать, настраивая Александра-младшего на предположение о том, что её задели, скорее всего, богохульные речи, нежели сам, обсуждаемый уже популярно, предмет спора. Но, продолжив обвинительные нотации, мать удивила его не меньше, чем был удивлён несколькими часами прежде, попавший в ловушку изысканного коварства, её старший сын Пушкин.

– Как не стыдно тебе хулить священные для твоего благодетеля ценности?!… Как не стыдно тебе, Александр, пререкаться с тем, кто помогает тебе найти своё место в жизни, с тем, кто наставляет в выборе достойных ценностей и обучает профессии, дающей уверенность и перспективу роста в современном мире? Лучше бы ты так ругал неразумного своего брата, получившего по заслугам сполна за животную свою похоть, и предлагающего тебе работать, то резчиком по дереву, то каким-то радиоклоуном, не понимая, что профессии эти устарели и неактуальны в мире, где правит информация… разве хуже тебе сидеть за компьютером и, припеваючи, нажимать на клавиши, пополняя счёт в банке десятикратно больше, нежели может заработать наш доморощенный Пушкин? Со временем найдёшь себе помощников, которые будут подкладывать камеры и жучки к компрометирующим себя людям. Эта профессия позволит нам жить не хуже других, и зарабатывать на уровне американского стандарта! Чем плох тебе Виктор Викторович? Извинись перед ним немедленно! – высказалась мать, заставив зазвенеть пространство психического эфира не только в восприятии Александра, через ушной звон, но и в восприятии, не имеющей собственной плоти души майора, подумавшего себе следующее: “Забавно… оказывается этот назойливый писк, что возникает при шокирующих обстоятельствах – явление вовсе не физического рода, а скорее эфирного – связанного с психикой… хотя, ещё забавней, конечно, то, как рассуждает эта франтоватая, стильная “душечка”, готовая ради материальной наживы втоптать в грязь и предать родного сына, делая из второго – избранного ею чада – какого-то нравственного педераста… теперь-то мне ясно – откуда в этом славном парне Пушкине, вполне достойном, по всем прочим своим нравственным качествам человеке, появился этот странный порок с пристрастием к извращённым уединениям. Так, видать смолоду, привык он компенсировать в себе приторное воспитание своенравной матери. И разумеется, и ей было тяжело воспитывать двух непохожих друг на друга сыновей. С таким нравом и мировоззрением матери этой удобнее было бы нянчить дочек… из неё получилась бы отличная сводница, а дочери сделали бы себе заветную и модную в современной Азирии карьеру порномоделей!”