Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

…возвращение жены поэта… смерть поэта

Прошло ещё некоторое время. К поэту вернулась жена. Та, что была «лучшей из всех женщин».

Можно строить догадки, почему вернулась, что этому предшествовало, как он её встретил. Не будем.

Знаем мы только одно, почти сразу же, после её возвращения, поэта свалил инфаркт. Сердце его смогло выдержать её уход, но не смогло выдержать её возвращения.

После инфаркта он прожил ещё полтора месяца. По-видимому, знал, что дни его сочтены. Со свойственной ему аккуратностью составил полный список своих стихотворений, которые считал достойными печати. За несколько дней до смерти, подписал завещание, в котором запретил печатать стихотворения, не попавшие в его список.

Однажды утром он пошёл в ванную комнату, но не дошёл, на пороге упал и умер.

Что стало с его женой, мы не знаем. Она не была известным человеком, поэтому воспоминаний о ней никто не писал.

Опус двенадцатый. Пианино: потрет женщины

…факт фильма, который стал фактом моей жизни

Сказать, что фильм «Пианино»[662]

…«The Piano» точнее было перевести как «Фортепиано», но сохраняю русское название…

мне понравился, значит, ничего не сказать. Фильм меня удивил, ошеломил, напугал, восхитил.

Можно продолжить этот список, и он всё равно не будет исчерпывающим, всё равно не смогу преодолеть неопределённость восторга и сомнения одновременно. Тем не менее, продолжу. Фильм меня раздражал – «почему она так поступает?», «разве можно женщине так поступать?», фильм помогал преодолеть раздражение – «если ты не способен это понять, это твои проблемы», «только так и должна поступать женщина, если она женщина, а не сумма обязательств, социальных, традиционных, семейных, и пр., пр.».

Загадка этого фильма, загадка для меня, о других не знаю, в том, насколько этот фильм позволял мне быть бесстрашным, «бесстрашным» по моим меркам, насколько, благодаря этому фильму, удалось войти в зону дискомфорта, насколько удалось сломать этот дискомфорт, восстанавливая своё душевное равновесие.

Как видно уже из этих слов факт фильма стал фактом моей жизни, буду писать о факте фильма, но, так или иначе, о факте моей жизни.

Вирус, разрушивший (или продолжающий разрушать) мою мужскую идентичность, проще говоря, мою мужскую самоуверенность, поселился во мне давно, ещё со студенческих лет, сначала скрытый, едва обнаруживаемый, более явным он стал за годы долгой семейной жизни с женщиной, которая взвалила на себя многие обязанности, которые в обществе, в котором мы прожили эту долгую семейную жизнь, считались мужскими, женщина не должна была их выполнять. Долгие годы стыдился и тяготился этим, теперь не стыжусь, не тягощусь, мы не можем, не должны, отвечать за стереотипы, которые навязаны нам обществом, разделившим мужские и женские функции для всех семей на одну мерку.

Оказалось, есть много другого, чего следует стыдиться, чем следует тяготиться, есть и во мне этот стыд мучительный стыд, особенно за самые последние дни её жизни, но он не имеет отношение к этому спасительному вирусу, который помогал мне не придумывать особую мужскую роль в браке и особо не выпендриваться.

Так вот, особый этап в развитии этого спасительного для меня вируса принадлежит фильму «Пианино», который и должен теперь, когда к нему возвращаюсь, буду пересматривать, думать, писать о нём, помочь преодолеть недовыговоренности, которые вносили и вносят в мой душевный комфорт сумятицу и разброд.

…смешно об этом писать, когда стар, когда жизнь подходит к концу, но если способен ещё меняться, значит живой…

…режиссёр, актриса, персонаж: воображение женщины

Главное, в чём намереваюсь разобраться, если говорить уже не обо мне, а о фильме «Пианино», связано с двумя реальными женщинами, режиссёром Джейн Кэмпион[663] и актрисой Холли Хантер[664], и с третьей женщиной, виртуальной, персонажем фильма «Пианино», которую создало их воображение, и их бездонные (человеческие? женские?) глубины, которые не выразимы в слове («актуальная пустота», сказали бы древние китайцы).

Предварительно хочу сказать следующее.

Во-первых. На мой вкус, Холли Хантер, женщина не красивая (намеренно пишу частичку «не» раздельно). Мне ещё предстоит посмотреть другие её роли, но, по крайней мере, сегодня (3 апреля 2015 года) готов назвать её некрасивой (теперь, намеренно, частичку «не» пишу слитно). Допускаю, что это требование роли, актриса не должна бояться быть некрасивой, чтобы шаг за шагом раскрывать не только свою душу, но и своё тело, красоту которого предстоит открыть и нам, зрителям.

Во-вторых. Неоднократно писал, как прорастает во мне прошлая память, и эта «проросшая» память подсказывает мне, что в Аде, которую играет Холли Хантер, есть скрытая женственность, как продолжение её немоты, и возможно (возможно?!) смогу это обнаружить при повторных просмотрах. Допускаю, что словами мало что смогу выразить, поскольку, сам смысл этого фильма, так как я его понимаю, в умение всматриваться, вчувствоваться, отключая, настолько, насколько на это мы способны, словесные (рациональные, понятийные) смыслы.

Одно для меня бесспорно, Холли Хантер в этой роли не просто лицедействует, демонстрируя актёрскую технику, она сама в себе открывается свою женскую телесность. Подчеркну, это не общепринятое «правда», «правдивость», это именно лицедейство, здесь нет раздельно правды искусства и правды жизни, просто есть воображение, и те бездонные глубины, которые способны резонировать навстречу этому воображению.

В-третьих. Планирую говорить о трёх фильмах Дж. Кэмпион, о том, который она сняла до «Пианино», и о том, который она сняла после «Пианино». Но, у меня нет намерения воссоздать женский портрет режиссёра, только женские портреты в её фильмах.

Во всех случаях, и Джейн Кэмпион, и Холли Хантер принципиально остаются для меня «вещью в себе», «вещью самой по себе», с их помощью только пытаюсь разгадать самого себя.

«Ангел за моим столом»

…напоминание о моём ангеле

До «Пианино», в 1990 году, Дж. Кэмпион сняла фильм «Ангел за моим столом (An Anqel at My Table)[665] по одноимённой автобиографической повести писателя («писатель», как и «поэт», не имеет для меня пола) из Новой Зеландии, Дженет Патерсон Фрейм[666].

Сразу признаюсь, фильм мне близок по многим признакам, но, особенно, по этому ангелу за столом. У меня свой ангел, и он за моим столом, на моём столе, над моим столом, незримо поддерживая меня, если удаётся выбраться из отчаяния. Об этом ангеле, чуть подробней в самом конце книги.

…«рыжик», или «пушистик», или «пупсик»

Фильм «Ангел за моим столом», с самых первых кадров начинается одновременно эпически и лирически. Чуть отстранение, чтобы сохранить повествовательную дистанцию рассказчика, и преодолевая отстранённость, чтобы придать каждому мотиву почти поэтическую рифму.

Закадровый голос начнёт с того, что Дженет Патерсон Фрейм родилась 29 августа 1924 года, и вспоминает своё детство, но очень скоро мы поймём, что это автобиография поэта, который собственную жизнь превращает в лирические строки.

Грудной ребёнок делает самые первые шаги. «Давай детка, шагай» напутствует материнский голос, и вот она пошла, уже девочкой, пошла по грунтовой дороге, справа и слева зелёные поля, впереди, такие же зелёные холмы (запомним, это ландшафт Новой Зеландии), обернулась к нам, и буквально ослепила нас своей обычностью – необычностью. Солнце на голове, огромная, огненно-рыжая копна волос, и не вздумай расчесать. Глаза голубые, с рыжим отливом, доверчивые, открытые. Походка вразвалку, но ступает уверенно, почти отчеканивая каждый шаг. Чуть полновата, но таким и должно быть это лицо, которое венчает огромная копна огненно-рыжих волос. Облик внеземной, впрочем, почему «внеземной», земной, нормальный, разве нормальный ребёнок должен быть прилизанным и приглаженным, как на рождественской открытке.

У девочки различные прозвища, или «рыжик», или «пушистик», или «пупсик». Всё, что она будет делать, как поступать, окажется бесхитростным и нескладным. Кто-то увидит в этой бесхитростности и нескладности, странность, анормальность, кто-то, напротив, человеческое, щемяще человеческое, что вызывает, одновременно, и смех, и печаль.

Не раз говорил, не раз ещё буду говорить, о клоунах Феллини, так вот, этот или «рыжик», или «пушистик», или «пупсик», типичный рыжий клоун, типичней некуда, и разгадывать не приходиться, сразу видно, рыжий клоун. Подобный рыжий клоун, не может не быть робким, застенчивым, ведь могут обидеть, надсмеяться, только не скрытным, поверит, доверится, откроется без увёртки и без оглядки.

…кто самые большие психи?

Несколько важных вещей мы узнаем буквально в первые десять-пятнадцать минут фильма.

Дженет Фрейм, сейчас девочка, в будущем писатель, растёт в многодетной семье, четыре дочери и сын. Сама Дженет, одна из двойняшек, вторая, умерла через две недели после рождения. Отец железнодорожный рабочий, семья среднего достатка, не более того. Но в семье есть остов, есть размеренность «предустановленности жизни», есть тепло. Но этот остов, совершенно не означает, что подрастающие дети, девочки в первую очередь, будут мириться с этим остовом, не будут нарушать правила «предустановленной жизни». Родители при этом не будут особенно роптать.

Далее. Семья Дженет Фрейм, переезжая на новое место, проедет мимо станции Сиклиф, где расположена психиатрическая лечебница. Дети прильнут к окну, с интересом будут рассматривать «психов», на секунду замрёт Дженет, а мы не сразу поймём, не случайно показали нам этих «психов», и чуть замершую Дженет. Это «ружьё» ещё выстрелит[667], в эту психиатрическую лечебницу в Сиклифе попадёт сама Дженет.

А пока, просто задумаемся, разве все мы не психи, разве каждый из нас не по-своему псих[668]. И разве дети, не самые большие «психи» среди нас. Настолько, что слишком серьёзным взрослым впору каждого второго ребёнка признать «психом».

Далее. Нам придётся убедиться, а возможно и примириться с тем, что дети, не только семьи Джейн, но и других семей, совсем не добрые, далеко не паиньки, нередко злые и противные, при случае, способны безжалостно издеваться над слабым, угрожая отправить его в дурдом. Что касается девочек, которые окажутся в центре нашего внимания, то и они окажутся далеко не паиньками. Будут мечтать о принцах и принцессах, о танцах всю ночь напролёт, но, лёжа на траве, с нездоровым любопытством будут рассуждать о загадочном «фаллосе», одна из них с удивлением обнаружит, что их ноги напоминают этот самый загадочный «фаллос», другие одобрительно согласятся.

Далеко не паинькой окажется и наша Дженет Фрейм. Вытащила из кармана отца деньги, накупила жвачек, раздала всем в классе, сидят на уроке, не слушают, жуют. Учительнице пришлось вмешаться, заставить Дженет признаться. А дети тоже хороши, сначала подлизывались, выпрашивали, ластились, а когда учительница наказала Дженет, столь же дружно поддержали учительницу, отвернулись от Дженет, не преминули подразнить её «воровкой».

…стихи без красивых слов

Будучи зрителем из постсоветской страны, замечу, что школа, в которой учится Дженет Фрейм (новозеландская?!), во многом отличается от школы, в которой учился я, и учились мои дети. То ли дети в этой школе более раскованные, то ли учителя в этой школе не пытаются давить на детей, то ли что-то непривычное для меня есть в самой атмосфере этой школы.

Школа далеко не элитная, но школьники выглядят опрятно и пристойно. На одном из уроков на доске повесят плакат: «чистота сродни благочестию», и учителя будут заниматься гигиеной своих учеников, учить чистоте, которая сродни благочестию.

Вместе со всеми, в одном классе, будет учиться мальчик с синдромом дауна. Он будет во всём участвовать, но при этом постоянно улыбаться. Позже, когда Дженет окажется в психиатрической лечебнице, мы вновь увидим мальчика с синдромом дауна, того же, или другого, и он всё также будет улыбаться. Останется загадкой, как он попал в психлечебницу от чего его собираются лечить.

В этой школе, так не похожей на школу, в которой учился я, и учились мои дети, много занимаются музыкой, поют, читают стихи. Учитель предложит детям дописать стихотворение, первые две строки которого «солнышко заходит, ускользает день». Дома Дженет попробует продолжить стихотворение, так, как ей слышится, старшая сестра поправит, в стихах следует подбирать красивые слова, Дженет нехотя подчиниться, сотрёт написанное.

Позже отец подарит Дженет большую тетрадь, чтобы она могла записывать свои стихи, без «красивых слов». Она начнёт писать в большой тетради свои стихи, отсылать их в газету, и однажды её стихи о янтарной бабочке, напечатают в газете.

За стишки Дженет получит доступ в Атенеум, сможет получить книги в библиотеке, каждому из домашних принесёт по книге, все очень обрадуются. Особенно запомнится всем иллюстрированная книга волшебных сказок братьев Гримм[669], и девочки смастерив простенькие короны, накинув на себя покрывало, которое можно выдать за плащ принца, в лунную ночь, среди высоких деревьев, вообразят себя принцессами.

…А нам остаётся позавидовать Дженет и её близким. Посещение библиотеки воспринимается ими как награда, книга приносит им радость, а девочки, под впечатлением от книги, способны отдаваться своим грёзам. И остаётся сожалеть, что чрезмерная доступность книги, возможно и другие причины, так сильно девальвировали одно из самых великих изобретений человеческого разума. Везде в мире, в нашей стране особенно.

…жизнь после детства

Пройдёт время. Первую часть фильма «Остров одиночества», сменит вторая «Ангел за моим столом». Дженет расстанется с детством (с «островом одиночества»?), уедет из дома, повзрослеет, найдёт своего «ангела», но при этом останется такой же нескладной и бесхитростной, с ангелом за столом, и без ангела в суровой жизни. Но что самое удивительное, практически не изменится её внешний облик, не только та же огненно-рыжая копна волос, но тот же наивный взгляд та же общая нескладность.

…где кончается кино?

Понимаю, это всего-навсего, кино. Девочку Дженет играет обычная девочка (может быть, две, по возрасту), взрослую Дженет профессиональная артистка, их долго выбирали из ста, из тысячи претенденток, до фильма они могли не знать друг друга. Понимаю, у кино много возможностей, с помощью грима можно добиться портретного сходства, но удивление не проходит. Как из обычной девочки и взрослой артистки слепилось нечто единое. Что-то другое открылось для меня (только ли для меня?!) за порогом лицедейства, там где «кончается кино». Что же это за другое, или всё это мне привиделось?

В последние годы всё скептичней отношусь к тому, что называется «национальное кино», хотим найти специфичное там, где его нет, наши домыслы выдаём за реальность. Но какой-то сокрытый смысл, не национальный, не географический, какой-то иной нахожу в том, что Дженет Фрейм в фильме «Ангел за моим столом» играет Керри Фокс[670], что обе они, и Дженет Фрейм, и Керри Фокс, родом из Новой Зеландии, только одна, Фокс, из Веллингтона, другая, Фрейм, скорее из провинции.

Не хочу сказать, что актриса не из Новой Зеландии не смогла бы сыграть роль Дженет Фрейм. Сколько подобных примеров, когда «чужие» так вживаются в роль, что способны посрамить «своих», я говорю о другом.

Керри Фокс, перевоплотившаяся в Дженет Фрейм, настолько меня поразила, что не поленился, посмотрел другой фильм с её участием, «Неглубокая могила». Там она совсем другая, красивая, элегантная, подвижная, ничего удивительного, актрисы должны играть разные роли, должны уметь перевоплощаться. Но всё равно меня не покидает ощущение, что Керри Фокс не столько перевоплотилась в Дженет Фрейм, сколько перевоплотилась в себя, родом из Новой Зеландии. Это не чудо перевоплощения, это даже не чудо эмпатии, вчувствования[671]. Возможно, сказалось то, что закодировано в ландшафте, культурном ландшафте. Но об этом, о «ландшафтных культурных практиках», чуть позже, пока ограничусь этим признанием.

…есть ли «красная черта» для психиатрии и психиатров?

Самым драматичным в судьбе Дженет Фрейм следует признать семь лет, проведённых в психиатрических клиниках, с диагнозом «шизофрения».

Её долго «лечили», она перенесла 200 сеансов электрошока, каждый из которых, по её словам, страшнее смерти, но ничего не «помогало», она осталась такой же, какой была до лечения. Её уже собирались подвергнуть лоботомии, чтобы она окончательно стала такой же, как все, и только литературная премия, полученная за сборник рассказов «Лагуна», удержала врачей от операции.

Много позже, когда она уже будет многое знать про «шизофрению», когда прочтёт, что эта болезнь неизлечима, когда с удивлением узнает, что такой же диагноз был у Ван-Гога[672], у других великих, много позже, у другого психиатра, мудрого человека, она узнает, что ей поставили неверный диагноз, что нет и не было у неё никакой шизофрении. Вот тогда, она с грустью признается, признается самой себе, что правда оказалась более страшной, чем ложь.

Что она имела в виду? Жаль этих лет, отнятых у жизни, и лучше было оставаться в неведении? Или что-то другое?

Может быть, стоило ей поблагодарить провидение за эти семь лет в психиатрической лечебнице и 200 сеансов электрошока. Вот и поэт признался «живёшь, и болью дорожась»[673], а другие, великие, мудрые убеждены, писатели (не только писатели, но о них сейчас речь) должны своими страданиями дорожить. В конце концов, опыт жизни в психиатрической лечебнице, стал основой романа Дженет Фрейм «Лица в воде».

Но почему же, Дженет Фрейм, так ужаснулась правде? Может быть, она, каждый раз, вспоминала о боли, телесной боли, которая пронизывала её живое тело тогда, и не проходит до сих пор?

Не буду спорить, пусть правы все эти великие и мудрые, но всё равно считаю, слишком высокая цена за творчество, за прозрение, сентенция «всё в руках Господа», не по мне, не могу, не хочу, давать Ему таких прав, таких преференций. Жизнь, в её каждодневности, будничности, растворённая в теплоте микромгновений, значимее, значительнее того, что о ней напишут, никакой высокий текст не может искупить страдания и потери, которыми он оплачен.

…пишу о Дженет Фрейм, думаю о себе, о своём ангеле, и о том, что произошло со мной, с моими близкими, в мае 2014 года. Вот и мне, для поддержки, сказали, что боль утраты даст импульс моей работе. Я ничего не ответил, только ужаснулся, и этот ужас только мешает мне работать…

А что если Дженет Фрейм не стала бы известным писателем, не получила бы литературную премию, разве она была бы другой, Конечно нет, точно такой же нескладной и бесхитростной, такой же «рыжий клоун», просто выяснилось бы, что не талантлива, разве так не случается, пишет, не может не писать, но всё пресно, не перетекают страдания в текст, что тогда сказало бы провидение, что тогда сказал бы сам Господь Бог. Ведь тогда не осталось бы никаких увёрток, другая правда затмила бы всё остальное, попал сюда, уже не выйдешь, пациент до конца жизни, с этим пришлось бы смириться, и если, подобно Дженет Фрейм, не можешь это в присутствии других, неловко, стыдно, тебя просто засмеют, подумаешь «образованная», другие могут, а она не может, здесь все одинаковые, все психи, и насильно усадят тебя на унитаз.

Как быть в этом случае?

Что если ты действительно больше не выйдешь отсюда, и не окажется у тебя мудрого отца, который однажды скажет, всё, баста, мать в своё время дала согласие, что же, что было, то прошло, никуда тебя больше не отпущу, ты моя дочь, я решаю, никакого дурдома, там ты действительно станешь «психом».

Одним словом, не могу не задуматься, откуда выросла эта психлечебница, эти психлечебницы, где не лечат, а калечат, в которых главенствует принцип «прокрустово ложе» для всех, всех выровнять по одному шаблону, и не только в авторитарных странах, где таким способом продолжают расправляться с инакомыслящими, в нормальных, цивилизованных странах.

Кто их придумал? С какой целью?

Позволю себе процитировать свою давнюю статью (2007 год), в которой апеллирую к М. Фуко[674]:

«М. Фуко исследует психиатрическую клинику, как попытку «просвещённого человека» чётко определить демаркацию между разумом и безумием, потом выясняет, как на этой демаркации возникают институты принудительного разделения людей, когда под санкцией Разума, к «безумцам» попадают те, кто привержен фантазиям и иллюзиям (возможно, М. Фуко, который умер в 1984 году, видел фильм «Пролетая над гнездом кукушки»[675], снятый в 1975 году), потом эта «демаркация» обнаруживается, практически во всех институтах современной цивилизации. М. Фуко обнаруживает «параллельное движение освобождения и порабощения, практически во всех реформах систем наказания, образования, здравоохранения, социального обеспечения. Новый «Вольтер»[676] подсказывает нам, что всюду и везде, на фабриках, тюрьмах, казармах, школах и кадетских корпусах (можно продолжать и продолжать этот список, вводя в него знакомые нам институты, причём безумные не только в силу своей чрезмерной «разумности», но и в силу полного отсутствия разумности), можно обнаружить архетип закрытого учреждения, свойственный клинике для умалишённых».

Понимаю, это не весь ответ, да и М. Фуко не Господь Бог, но спасибо ему хотя бы за такую мысль,

«архетип закрытого учреждения, как продукт Высокого Просвещения».

…У меня никогда не было предубеждения против психиатрии, напротив, всегда считал, что если нас, на планете, стало так много, если мы живём в таком тесном мире, если существует огромные мегаполисы, если психологические стрессы в этих огромных мегаполисах неизбежны, то психологическая «скорая помощь» необходима. Всё это банально, не требует особых разъяснений, но в настоящей работе, независимо от того, что планировал, сначала появилась Сабина Шпильрайн[677], потом Кнут Гамсун[678], теперь Дженет Фрейм, впереди будет Сильвия Платт[679].

…доктор Гордон, к которому её отвели, долго, молча, выслушивал, и выписал все те же «универсальные» сеансы электрошока, и в своей повести «Под стеклянным колпаком»[680] Сильвия Платт описывает свои страхи перед сеансами электрошока, которые она воспринимала как смертный приговор, оказалось всё намного проще, выдержала, ничего страшного не произошло, если не считать того, что она вскоре покончила с собой…

Все они, так или иначе, пострадали от психиатров. В рамках настоящего текста, появилось даже нарицательное имя психиатра, который позволил себе больше чем бесцеремонность, душевную чёрствость, возомнил о себе чуть ли не как о Господе Боге, «Габриэль Лангфельде»[681].

Невольно подумал, пусть без психиатров, психоаналитиков, не обойтись, психика наша действительно может не выдерживать, только необходимо удерживать психиатрию на той грани, за которой начинается утопия. Удерживать публичностью с одной стороны, постоянным вопрошанием, постоянной критикой, с другой.

Психиатры должны отчитываться перед обществом, не меньше чем политики.

Справедливости ради должны напомнить и о другом психиатре, который встретился Дженет Фрейм после всех её мытарств. Этот психиатр оказался не столько хорошим психиатром, сколько умным человеком. Он определил, что у Дженет никогда не было «шизофрении», и его «лечение» будет просто человеческим, а не психиатрическим.

…как Дженет Фрейм оказалась в психлечебнице

Симптоматична история, в результате которой Дженет Фрейм оказалась в психиатрической лечебнице.

…сужу по фильму, автобиографическую повесть Дженет Фрейм не смог прочесть, всё из-за того же языкового барьера…

Педагог литературы, занятия которого Дженет посещала, был по-своему странным, склонным к экстравагантным поступкам. Любил Шестую симфонию Чайковского[682], заставлял слушать её прямо в студенческой аудитории, замирал от восторга, но мог предварить музыку неожиданным вопросом: «как вам мои носки помидорного цвета?»

…может и его следовало в психиатрическую лечебницу чтобы, по крайней мере, изменил цвет носков…

Педагог с носками помидорного цвета, одним из первых разглядел талант Дженет, которая дала ему прочесть свою «Автобиографию». Понравилось, счёл важным поддержать, сказал, «вы талантливы», добавил, «другие такие чопорные, такие серьёзные», что означает, «другие» притворяются, приукрашивают самих себя, вы не боитесь быть искренней.

Для Дженет это стало буквально глотком свежего воздуха, смотрела на себя в зеркало и всё повторяла, «вы талантливы», «вы талантливы», будто пытаясь разгадать, где прячется талант в её теле, таком нескладном и неказистом. Так вот, этот молодой педагог литературы, с носками помидорного цвета, после прочтения «Автобиографии», решил, что эта Дженет, «не совсем нормальная» (хорошее выражение?!), нормальные люди не бывают такими искренними, не могут так откровенно признаваться в том, о чём признаваться не принято, разве можно признаваться в том, что проглотила целую пачку таблеток аспирина, так ведь и умереть можно, разве следует нормальному («нормальному»?!) признаваться во многом другом, да и ведёт себя как-то странно. Вот тогда, совершенно искренне, из самых лучших побуждений,