Каникулы

Я сходил в каюту к брату за большой папкой с роскошной фактурной бумагой и коробкой цветной пастели, которые были куплены по моему необузданно наглому списку распоряжением капитана. Когда я постучал в дверь каюты моей натурщицы, она была уже готова позировать…

Нюра расположилась на своей койке в позе нимфы, отдыхающей на берегу лесного ручейка. Я, конечно, представлял себе, как должны выглядеть нимфы, по начальному курсу лекций по античной истории искусств, которые нам читала замечательная интеллигентная старушка Клавдия Парфентьевна. Но то, что представляла собой Нюра, было выше всех моих знаний об этих шаловливых созданиях. Она лежала на боку лицом ко мне, прикрытая до половины какой-то полупрозрачной, очевидно нейлоновой тряпицей. А неприкрытая часть её фигуры, то есть то, что художники называют торсом, была совершенно обнажена. Я, конечно, слышал от старшекурсников в общежитии, что они в аудиториях рисуют обнажённую натуру, и меня эти рассказы очень волновали.

Удивительным представлялось, как я стану на старших курсах совершенно свободно лицезреть обнажённую женщину и мне за это ничего не будет. А тут – на тебе! Вот лафа привалила! Мне одному, да ещё и первокурснику – такое везение. Вот покажу свою «обнажёнку» в общаге – все так и попадают…

Несмотря на эти мои рассуждения, я был, конечно, очень смущён и сильно робел. Стараясь выглядеть бывалым художником, которому всё это не в диковинку, я расположился на соседней койке – напротив. После нескольких несмелых штрихов розовой пастелью руки почему-то не стали меня слушаться. Глаза помимо воли отказывались смотреть на представшее предо мной великолепие. Нюра, с очевидным интересом наблюдая это замешательство, решила меня подбодрить и предложила подсесть к ней на кровать, чтобы я получше освоился и перестал смущаться. Кровь ударила мне в голову. Как во сне, преодолевая слабость в ногах, ставших ватными, я переместился на постель к «трепетной нимфе». Нюра взяла мою руку и положила себе на грудь. Я впервые, за исключением грудного возраста, наверное, прикасался ладонью к обнажённой женщине. Меня словно ударило электрическим током. По всему телу пробежала волна какой-то незнакомой до этих пор энергии и мгновенно сосредоточилась в нижней части живота таким образом, что джинсы мои стали моментально тесными. Я застыл. Мне было очень стыдно, что Нюра может заметить восставший непослушный орган и рассердиться за такую неподвластную мне хулиганскую выходку. Но Нюра ничего не заметила, а напротив – обеими руками притянула меня и крепко прижала к своей груди.

– Хочешь полежать со мной? – спросила она.

– Да, – не веря неожиданно свалившемуся счастью, сдавленным голосом чуть слышно просипел я.

– Ну, тогда раздевайся.

Я непослушными руками стянул джинсы и, стараясь, чтобы Нюра не заметила мой восставший срам, спиной к ней, согнувшись, стал примащиваться на постель.

– Совсем раздевайся. – сказала Нюра.

«Как совсем? – подумал я. – Ведь тогда она увидит всю мою стыдобу, ничем не прикрытую».

– Давай, давай, не стесняйся. Давай я тебе помогу, – и мигом сдернула с меня жалкие остатки моей былой девственности.

Что было потом – мне трудно вспомнить. Сознание моё было затемнено какими-то яркими вспышками ни с чем несравнимого блаженства, сплошного электрического тока, почему-то ощущаемого всей кожей от соприкосновений с роскошным и таким волнующим женским телом.

Сколько времени продолжалась эта неоднократно повторявшаяся оргия, не могу сказать. Наконец Нюра сказала, что ей пора собираться на вахту, и отправила меня. Внутри во мне звучали фанфары, били литавры и прочие инструменты большого симфонического оркестра.

Ура – я не девственник! Я смогу на равных участвовать во взрослых разговорах перед сном в общежитии, и пусть только какая-нибудь скотина попробует насмешничать надо мной! Порву!

Когда я вернулся в каюту брата, он был уже там.

– Ну и как? – спросил брат.

– Что как? – c подчеркнутым недоумением ответил я.

– Где ты был?

– Где, где… Портрет рисовал.

– Ну и как? Получилось?

– Конечно, получилось!

– Покажи.

– Покажи да покажи, нашёлся проверяльщик!

Я полез в свою папку с рисунками и вынул портрет четвёртого механика: молодого пацана – курсанта мореходки, проходившего практику в рейсе. Он позировал мне недели две назад, и мы с ним почти сдружились. У нас с ним из всего экипажа была самая небольшая разница в возрасте, он интересовался искусством, а самое главное – он был в полном подчинении у Деда – то есть у моего брата. Я уже успел узнать, что Дедом на судне называют не самого старого, а старшего по должности механика. Конечно, парень воспринимал меня слегка свысока, но и немного заискивал, надеясь через мои родственные связи добиться и более лояльного отношения к нему сурового Деда.

– Да-а-а, – протянул брат, – что-то Нюра у тебя мало похожа. Особенно бакенбарды не её!

Действительно, на портрете у четвёртого механика были бакенбарды, которыми он пытался компенсировать свой молодой возраст и почти девичий румянец своих щёк.

– Какая Нюра?! – удивлённо возмутился я. – Не было никакой Нюры!

– Брось пургу гнать, – сказал брат. – На судне не спрячешься. Весь экипаж знает, а ты дурак, один ничего не знаешь. Ну что, свадьбу – то будем играть?

– Какую свадьбу?! Мне ещё восемнадцать не исполнилось!

– Ну, пока до Кейптауна сходим да назад вернёмся – как раз тебе восемнадцать и случится.

От такой неожиданно свалившейся перспективы у меня мысли стали путаться. А как же я буду учиться? А если дети пойдут? А где жить с семьёй? Не с родителями же! И так с большим трудом от них оторвался. Слава Богу – в общаге живу. А тут – жениться! Нет! Ни за что! Это в мои планы пока что не входит.

Тут брат, очевидно, каким-то внутренним чутьём, ощутил всю степень моего смятения.

– Ладно. Не сцы. Вопрос с женитьбой как-нибудь уладим. Нюра – девка хорошая: подберём ей кого-нибудь. А ты смотри больше никуда не вляпайся. А то вернёшься домой с кучей детей, хорошо если своих.

«Да-а-а, вот она, взрослая жизнь, – подумал я. – Только расслабишься – и ты уже влип! Как в тайге. На каждом шагу – опасность! Впредь надо быть осторожным».

С этими горестными мыслями я и уснул. Но не тут-то было! Мне снилась Нюра в каких-то мехах, но с голым торсом и почему-то в комнате нашего общежития. И я опять с ней, а в комнате полно людей. И они входят и выходят, а мы с Нюрой как будто никого не замечаем, и нас никто не замечает. И я опять вопреки нереальности происходящего ощутил то же блаженство, какое и в кубрике у Нюры.

Проснулся я утром с полным убеждением, что мне, пожалуй, стоит жениться на Нюре – и будь что будет. А с детьми как-нибудь разберёмся.

Снова захватив свою папку и коробку пастели, я направился к каюте Нюры в несмелой надежде, что под предлогом продолжения «натюрсессии» мне опять обломится то великое счастье, которое так неожиданно и ошеломляюще обрушилось на меня вчера. Заодно я намеревался обсудить с Нюрой вопрос о нашей женитьбе. Меня, правда, смущало моё несовершеннолетие – захочет ли Нюра ждать целых два месяца.

У трапа на нижнюю палубу, где была каюта Нюры, стоял, прислонясь спиной к переборке и скрестив руки на груди, здоровенный матрос из швартовой команды.

– Куда курс держим? – спросил он ласковым и дружелюбным голосом.

– Да вот – Нюра просила… – почему-то пролепетал я.

– Мой тебе совет: будь поосторожней! Ходишь где попало. До берега далеко. Море глубокое. Выпадешь случайно за борт – нихто и не хватится. А Нюра занята… Просила её не тревожить. ПОНЯЛ, ПАРЕНЬ?!

Последние слова были произнесены вдруг таким совсем не ласковым голосом, что у меня как-то послабело в ногах, и расхотелось идти к Нюре, а захотелось, наоборот, поскорее вернуться в каюту брата.

– Ну вот и хорошо, – опять ласковым голосом замурлыкал детина. – Ты, парень не меньжуйся. В гости заскакивай, портреты порисуем, в картишки перекинемся.

Я на своих ставших ватными ногах побрёл назад.

«Да… – думал я. – А с виду ребята такие хорошие да задушевные. Наверное, этот громила сам на Нюре жениться хочет. Ну что ж. Не буду мешать чужому счастью. Конечно, что я такое в глазах Нюры перед этим мастодонтом. Он вон какой мужик, а у мне ещё школьный пиджак не тесен сорок четвёртого размера.

К тому же в глубине души шевельнулось лёгкое облегчение: проблема с женитьбой как-то сама собой и разрешается. Нюра, конечно, предпочтёт «мастодонта», как только узнает, что он её полюбил, а я – снова свободен! Рановато мне ещё в петлю-то лезть. Ещё институт надо закончить, да и вообще – жизни не видел…

Мои философские размышления о сложных перипетиях судьбы были прерваны весьма ощутимым шлепком по плечу сзади.

– Привет, маэстро! Куда влечёт вас рок событий? А я как раз с вахты, пошли ко мне в кубрик. Поболтаем.

Честно говоря, розовый румянец, окаймлённый, по тогдашней моде, жиденькими бакенбардами четвёртого механика, несмотря на толчок в плечо в качестве приветствия, меня обрадовал.

Мне был приятен этот парень. С ним можно было разговаривать о вещах, выходящих за рамки обычных среди моряков тем выпивки, баб, «бабок» и, конечно, драк в портах во всём многообразии случаев и событий. Общаясь наедине со многими из позировавших мне членов команды, я таких разговоров наслушался не на одну приключенческую повесть. А с Женькой – так звали моего нового приятеля – мы могли поговорить и о книгах, и о музыке, и о живописи, и о новых фильмах. Видно было по всему, что и он испытывал потребность такого общения, кроме обычных на судне выпивки да игры в карты. Особенно я зауважал Евгения за то, что он, как и я, совсем недавно полностью осилил книгу Станислава Лема «Сумма технологий». Этот полученный нами посыл к размышлениям и трансформации мироощущения сильно подпитывал интерес друг к другу.

Наши разговоры, бывало, продолжались всю ночь.

Как-то мы не без участия Лема дорассуждались до философского обобщения, что всё в мире взаимосвязано и не случайно. Всё вытекает одно из другого. Это правило работает и в биологии, и в космосе, и в отношениях между людьми, и, естественно, мы заговорили и об искусстве.

Женька с лёгкой завистью сказал:

– Тебе хорошо, ты художник. Ты рисовать умеешь. А я вот в детстве рисовать любил, да художником не стал. Наверное, я неспособный.

– Женька, – сказал я. – Рисование – это такая же грамота, как и писание букв. Если бы тебя учили в школе рисовать столько же, сколько писать буквы, ты был бы такой же грамотный и в рисовании. Только буквы передают словесную информацию, а рисование – информацию визуальную, о том, как выглядят предметы. Так что дело вовсе не в способностях. При его желании и медведя можно научить рисовать. Но так же, как умеющий писать буквы – ещё не писатель, так и умеющий рисовать – ещё не художник. Художником, как и писателем, может быть только тот, кому есть с чем обратиться к человечеству – либо через писание букв, либо через рисование. А умение рисовать так же относится к искусству, как умение писать буквы к литературному творчеству. Чтобы делать искусство, надо быть ЛИЧНОСТЬЮ!

– Вон как ты это здорово объяснил! Откуда ты такой умный?

– Да это не я сам додумался. Это у нас на факультете есть преподаватель такой. Он сам из Москвы, по распределению приехал. Продвинутый – жуть! Вот он нам и объясняет, что да как.

Тут мы с Жекой и задумались: а что же такое личность? Чем личность отличается от не личности? И кто мы такие – личности или не личности? Каждому из нас, конечно, хотелось бы быть скорее личностью, чем не личностью, но, с другой стороны, мы вроде ещё и не писатели! Но опять же у нас всё впереди. Максим Горький вообще толком нигде не учился, окончил там какие-то свои университеты, а поди ж ты – великим писателем стал.

– Как ты думаешь? – спросил меня Женька. – Я уже личность или ещё не личность?

– Я даже и не знаю… – ответил я. – Я ещё и с собой не определился. Наверное, это смотря с кем сравнивать. Вот если писатель – личность, то с остальными как же? Может быть, дело не в том – писатель ты или не писатель, с ним-то всё понятно! Обращайся себе к человечеству – и дело в шляпе. А вот если ты не писатель и не настоящий художник – личность ты или не личность?

– Вот взять, к примеру, наш экипаж, – сказал Женька. – Многим не то что к человечеству обратиться, а и между собой-то поговорить толком не о чем. Одни разговоры – о бабах да о мордобое, да в карты всё свободное от вахты время режутся. Конечно, если взять нашего капитана – он с человечеством общается постоянно. В каждом порту документы оформляет, на английском говорит. Мореходку опять же закончил. Дело своё знает.

– Опа! – сказал я. – Наверное, дело как раз в деле? Если человек знает какое-то дело, нужное не только ему самому, но и другим людям – это, наверное, уже личность?

– Даже не знаю, что и сказать… – ответил Женька. – Вон у нас в посёлке сосед картошку выращивает, по сто пятьдесят кулей выкапывает и продаёт. Тоже вроде для людей старается – дело делает, а поговорить с ним не о чем. Он кто? Личность или не личность?

– А, вопрос? Если с ним поговорить не о чем – чем его голова занята? Наверное, только одной картошкой? С этим к человечеству обращаться проблематично. Разве только к соседу по огороду?

– Так получается что? Личность – тот, кто может что-то сказать или сделать важное не только для себя или своей семьи, а и для многих других людей. И тогда получается, что, чем ты более интересен другим людям, тем ты и большая личность? – изумился Женька.

– Выходит, что так. Видишь, ты какой умный, как ловко сформулировал, – похвалил я его. – Получается, с личностью мы определились, а как быть с не личностью? Где граница? Как мы можем определить: этот – уже личность, а этот ещё нет. И как называется этот, кто ещё нет?

– А давай посмотрим – кто у нас на судне личность, а кто нет? Вот с капитаном всё понятно – личность. А вот матрос Серёга – быдло быдлом. Разговоры только о бабах, драках и как напиться…

– Слушай, Жень, – сказал я, – интересно, а Серёга обидится, если узнает, что мы его в быдло определили?

– А и пусть обидится. Его даже следует обидеть, чтобы он хоть немного задумался. А то вести себя не умеет: матерится на каждом шагу, даже при женщинах. Зарабатывает вроде не хуже других, а одевается как босяк. Все деньги пропивает, на большее ума нет.

– Так, может, он и не виноват. Может быть, у него детство было трудное, родители дураки – учиться не заставляли.

– Так-то оно и так. Да только вон Димке тоже с родителями не повезло: отец – запойный пьяница, а мать в зоне срок отбывала. Так он, наоборот, на плохом примере себя в руки взял, книжки читал, на штурмана выучился. Теперь человек человеком.

– Вот ты говоришь «человек человеком». А что такое человек? Как ты думаешь, чем таким люди отличаются от животных?

– Ну, умом, наверное, – немного подумав, ответил Женька. – Хотя, если разобраться, и у животных ум бывает. Вон, у меня дома собака – такая хитрющая тварь! А дельфины? У них мозг, говорят, побольше человечьего.

– Так, может, люди отличаются тем, что они, к примеру, дома строят?

– Да дома и насекомые строят: пчёлы или муравьи. Бобры те же…

– А может, отличие в том, что люди живут сообществом?

– Ха, сказал! У муравьёв сообщество покруче иного государства будет. Там тебе и рабочие муравьи, и армия с солдатами, и строители, и няньки, и свой микадо имеется. А, главное, никаких тебе революций. Живут себе единым счастливым коллективом.

– Ничего не понимаю, – сказал я. – Что ж это выходит – мы ничем от скотины не отличаемся?

– Выходит, если и отличаемся, то совсем немного. Сам посуди. Человек рождается – дурак дураком. Не зря говорят: «дитё неразумное». Если его не воспитывать да в школе не учить – он дураком и останется. Читал про маугли? Да не про того, который у Киплинга, а про тех, которых в натуре животные вырастили. Так они, если лет до двенадцати к людям не попали, – так и остаются животными. Даже говорить не могут научиться.

– Так вон оно что! Человеком становятся, если вовремя получают воспитание и образование! Пока люди не воспитывались да в школе не учились – были дикие и от животных почти ничем не отличались. Разве что чуть посмышлёней были. Ну и вели себя соответственно.

– Да, наверное, Серёга так себя и ведёт?

– Слушай, а зачем вдруг людям понадобились воспитание и образование и прочие там книжки? Вот жили себе, жили на земле – как и все прочие существа – и вдруг на тебе, подавай им книжки и воспитание. Как-то скотина и без этого обходится.

– На то она и скотина! Я вот только сейчас и догадался, что книжки и есть основное отличие человека от скотины! Человек жил скотиной сотни тысяч лет и делал всё, что только ему захочется, ни в чём себе не отказывая. А тут вдруг какие-то жалкие шесть-десять тысяч лет назад он стал объединяться с другими. А с другими надо считаться, а природа его миллионы лет создавала, чтобы он ни с кем не считался. Как ему, бедному, быть? Все его внутренние органы формировались для дикой жизни. У него и гормоны соответственно выделяются. Раньше он хотел самку – и тут же мог её иметь, если она попадала в поле его видимости. А сейчас нельзя – она чья-то жена. Хотел есть – убивал всё, что двигалось вокруг него. А теперь нельзя – свинка соседская, а на гастроном ещё заработать надо. Вот в книгах человечество и накапливает опыт: как жить, считаясь с другими. А считаться с другими, наверное, и есть культура.

– Так выходит что?! Культура – это когда с другими считайся, а себя ограничивай?

– Ну да. Этим надо платить за комфортную жизнь в цивилизации, а кроме того, в книжках накапливаются знания и опыт и передаются другим поколениям.

– Но львица или кошка тоже чему-то учат своих котят!

– Однако этот опыт не могут усвоить другие котята, оставшиеся без мамы, а тем более другие животные. А люди могут, прочитав книгу.

– Слушай, – сказал Женька. – А куда ты денешь искусство, музыку, стихи… Это ведь тоже культура. А физкультура?!

– Э, надо подумать! Куда всё это засунуть?

– Ну ладно. Вот ты и подумай, а мне уже спать пора. На вахту скоро.

– Да, и мне пора. Брат, наверное, беспокоится: куда я делся? Подумает ещё, что я всю ночь обнажённых женщин рисую, смеяться начнёт.

Когда я вернулся к каюте брата, дверь, почему-то, оказалась заперта.

– Ни фига себе! – подумал я. – Куда же это мой братец подевался среди ночи? Наверное, случилась какая-то поломка в машинном отделении и брата срочно позвали её устранять.

На всякий случай я всё-таки постучал в дверь. За дверью послышалась какая-то возня, и минуты через две дверь приоткрылась. Показалось встревоженно-недовольное лицо брата:

– Ты вот что, погуляй пока. У меня тут срочные секретные переговоры с капитаном. Тебе присутствовать нельзя.

Нельзя так нельзя. Мало ли что неожиданное может произойти в рейсе? Может, какая-нибудь срочная секретная радиограмма поступила?

К Женьке возвращаться было поздно. Он, наверное, уже уснул. Ведь ему с утра на вахту заступать. Я прошёл в конец коридорчика, где была каюта брата, и присел на корточки, опершись спиной о переборку. Подожду здесь. Как только капитан выйдет – я и вернусь в каюту.

Было предрассветное утро. Все спали. По коридору никто не ходил, и я даже слегка придремнул.

Вдруг раздался щелчок дверного замка, дверь каюты брата открылась, и из неё быстренькими шажками прошмыгнула и скрылась за поворотом женская фигурка. Я спросонья даже не успел заметить – кто из славных женщин нашего экипажа это был.

«Странно, – подумал я. – Секретные переговоры – а при чём тут женщина? Наверное, нужно было протокол стенографировать».

Обычно все важные переговоры для протокола стенографирует какая-нибудь симпатичная девушка. Я это видел раньше в каких-то фильмах. А где же капитан? Что-то не выходит. Наверное, переговоры стали ещё более секретными, что даже стенографистку отправили. Ну ладно, подожду ещё.

Я уселся на пол поудобнее и вообще отключился. Разбудили меня довольно бесцеремонные толчки в плечо.

– Вставай. Иди ложись в каюте? – услышал я голос брата. – Шляешься по ночам неизвестно где, а потом спишь, как бич какой-то, на палубе.

– А, что? Капитан уже ушёл?

– Ушёл, ушёл, давно уже.

– А женщина была зачем?

– Какая женщина?

– Как какая? Я ведь видел!

– Видел – ну и что?! Не было никакой женщины. Приснилось тебе. ПОНЯЛ?

Последнее слово было произнесено со знакомой уже мне по недавнему разговору с палубным матросом недвусмысленной интонацией, которая непроизвольно заставляет верить во что угодно вопреки очевидному.

Мы вернулись в каюту, я расположился на ставшем уже моим уютном диванчике, а брат отправился на вахту исполнять свои прямые служебные обязанности.

Разбужен я был братом в полдень с доставившим мне несказанное удовольствие приглашением пройти в кают-компанию – отобедать.

До чего ж чудесно я пристроился! Не успел проснуться, а тебя уже кормят, да ещё как! Как в ресторане. Не то что в общаге – проснёшься и думаешь: где бы у кого на халяву чаем с куском хлеба разжиться. Вот житуха! Устроились же люди!

– Да, кстати, капитан просил напомнить, что пора бы красочки, что тебе куплены, отработать, – сказал брат. – Надо пейзажик в кают-компании подправить. А то краски неизвестно на что изводишь, а обещанное не делаешь.

Действительно, я в эйфории от свалившегося на меня великолепного богатства в виде кистей, красок и прочего совсем уже забыл о своём обещании дорисовать на упомянутом пейзаже парусный кораблик.

После, как обычно, великолепного обеда мне было дозволено снять с переборки в кают-компании вообще-то довольно неплохо написанный морской пейзаж и унести его в каюту брата для дальнейших с ним манипуляций.

Я уточнил, какой вид парусника капитану хотелось бы видеть на картине.

– Ну, ты же художник, – сказал капитан. – Сам решай. Главное, чтобы было поромантичней.

«Да… – подумал я. – Какое мне доверие, а я даже толком и не знаю ничего о парусных кораблях. Нарисую какую-нибудь какашку – весь экипаж смеяться будет. Брата опозорю. Спросить надо у Женьки. Он всё-таки в мореходке учится – морем с детства бредит. Наверняка парусниками интересовался…»

Дождавшись вечера, когда заканчивается дневная вахта, я направился в каюту моего приятеля.

Женька, уже переодевшись в какие-то короткие детские штаны и футболку с нарисованной на груди смешной уткой, лежал на своей койке, рассматривая большую яркую книгу.

– Привет! – сказал я. – А что за фиговина нарисована у тебя на пузе? Где ты такую зацепил?

– Это… ещё в Сингапуре возле порта барахолка была. Вот, у каких-то китайцев и купил.

– А что это за утка такая?

– Да хрен её знает! Вроде из какого-то американского мультика. Видишь – на английском написано: «Дональд Дак».

Из американских мультфильмов мне пришлось видеть только послевоенный трофей из Германии – «Белоснежка и семь гномов». На тот период это был, наверное, единственный американский мультик, доступный советским зрителям.

– Да, Женька! Если ты дома в этой футболке, да ещё и в трусах появишься где-нибудь на улице – тебя точно милиция или дружинники загребут за непристойный вид и пропаганду западного образа жизни.

– Ну, во-первых, это и не трусы вовсе, а такие вроде как короткие брюки – шорты называются. Видишь – даже карманы есть. Для тропического рейса очень подходящая штука. А дома по улице, конечно, я так ходить не буду. Чего гусей дразнить? Ещё из мореходки выгонят!

– А что за книжку ты смотришь?

– Это альбом про подводные лодки. Тоже в Сингапуре купил. Дорогущий, зараза! Всю свою валюту потратил.

– Зачем же ты такие дорогие книжки покупаешь на последние деньги?

– Да что деньги? Деньги – вода. Нам всё равно валюты много не дают. Мужики и ту в портах пропивают. А я альбомы про корабли коллекционирую. Хобби у меня такое.

– Слушай, Жень. А может, у тебя и про парусники чего-нибудь есть?

– Конечно, есть. Парусники – моя любимая тема. Вот – ещё в прошлую практику в Японии купил.

И Женька, нагнувшись, откуда-то из-под койки достал очень красивую, в яркой твёрдой обложке книгу с великолепным старинным парусником с крестами на парусах.

Изображение парусника дополняли красные японские иероглифы.

– Это что за корабль? Вот красота-то!

– Это корабль времён Колумба. На таких испанцы переплывали Атлантику до Америки. А чёй-то ты парусниками заинтересовался?

– Да тут, понимаешь, капитан попросил на картине в кают-компании парусник подрисовать. Даже краски мне для этого купил. А я о парусниках ничего не знаю, не хотелось бы в глазах всего экипажа обкакаться.

– Ну, дело святое. Давай что-нибудь подберём из этого альбомчика. Кстати, а знаешь, что я бы тебе посоветовал – английский чайный клипер. Это самые последние и быстроходные из всех парусников в мире. И они, на мой взгляд, наиболее красивые. И самый известный из них этот – «Катти Сарк».