Князь Курбский

Имя Курбского нередко слышалось в речи их.

– Мы не думали,  – говорил рыжий Юннинген Тонненбергу,  – чтоб ты, удалец, так скоро возвратился в свой замок, а нагрянули к тебе для ночлега. Как видишь, приятель, мы не с турнира, а с охоты, и собрались потешиться в лесах за волками и зайцами.

– Не привез ли какой добычи? – спрашивал Зеттенрейд.

– У него не добыча на уме,  – сказал Юннинген.  – Он гоняется за красавицами, как собака за зайцами; жаль только, что орден меченосцев распался, а то он все щеголял бы в рыцарской мантии.

– Рыцарская мантия,  – сказал Тонненберг,  – у меня была только для наряда; впрочем, я ничего не теряю. Не для чего носить орденского креста, так велю вышить на епанче золотой кубок, который выбираю себе гербом.

– Вот это славно,  – сказал Брумгорст,  – посвяти и нас в рыцари золотого кубка!

– За чем дело стало? – спросил Юннинген.  – Эй, Шенкенберг, сорвиголова, наливай большие кубки для нового посвящения в рыцари.

– Наливай через край,  – закричал Тонненберг,  – да и сам выпей кубок одним духом; я недаром прозвал тебя Аннибалом.

Слова эти относились к высокому, быстроглазому мальчику с приплюснутым носом и черными курчавыми волосами. С необыкновенною силою приподнял он большой кувшин вина, с необыкновенным проворством обежал вкруг стола, и в одну минуту все кубки были налиты; в доказательство своей ловкости он с усмешкой опрокинул кувшин и выпил одним глотком остатки; глаза его запрыгали от радости.

– Молодец! – сказал Юннинген.  – Славно пьет.

– И промаха в стычке не даст,  – сказал Тонненберг.  – Это не мальчишка, а чертенок; пуля его всегда сыщет место; ему все равно, стрелять ли в зайца или в охотника.

– Я не знаю, чего в нем больше,  – сказал Юннинген,  – силы или лукавства. Скажи, сорвиголова, чем ты берешь?

– Чем? – пробормотал Шенкенберг, оскаля зубы.  – Все, что силой возьмешь,  – твое; где не станет силы, там возьмешь хитростью.

– А не боишься петли? – спросил Ландфорс.

– Без череды и в петлю не попадешь; маленький плут, как муха в паутине, завязнет, большой – проскользнет.

– Разбойник! – сказал Юннинген.  – А на вид пигалица.

– Что за пигалица? Не шути с ним. Он Шенкенберг, даровая гора,  – сказал Зигтфрид.

– Что за прозвище? Скажи, сорванец, кто тебе дал его? – спросил Юннинген.

– Так прозвали меня после дяди Плумфа,  – забормотал Шенкенберг скороговоркой.  – Он был проволочник и тянул вино, как проволоку. Жили мы в трех милях от чертовой пасти, одной пещеры; все обегали этой воронки; а смельчак дядя побился об заклад, что перед закатом солнца пойдет со мною ночевать к пещере; мне тогда было десять лет. Сказал и пошел. Уж то-то была дорожка! Мы вязли в песке, а вдоль пути чернела река в глубине песчаного желоба. Дядя шептался с флягою, а я похлестывал галок. Луна торчала фонарем на небе, но скоро ветер взбесился и погнал облака, как зайцев; дяде казалось, что луна качалась от ветра, а сам он качался от вина; около леса мы повернули к горе, тут камни и сосны перетолкались, как гости после пира. Воздушные трубы ревели в утесах горы, и скоро мы очутились перед чертовой пастью. Из глубокой впадины слышались свист, вой и грохот, а сосны перед пещерой светились искрами. Мы отыскали ощупью мшистый камень и присели на нем. «Спи себе,  – сказал дядя,  – бояться нечего, черт мне кум!» Правду сказать, после таких слов немного страшно было, однако я прилег возле дяди. Вдруг мерещится мне страшилище, черное, косматое, вышиною с добрую сосну; оно смотрело на меня, похлопывая огненными глазами, и показало мне гору серебряную.  – «Здравствуй, кумов племянник! – зарычало оно.  – Я подарю тебе эту гору, но прежде добудь сто котомок ста пулями». Тут скала грохнула, камни полетели на камни, я вскочил, хотел будить дядю, но дядя пропал!.. На другой день я нашел его; он лежал на песке, опрокинувшись головою в реку, возле него валялись пестрая фляга и рогатина, с которой он ходил на волков. Загулял он у кума! Видя это, пошел я бродить по свету, добывать котомки, и забрел в Верьель. С тех пор меня прозвали даровою горою.

– Ну, Тонненберг,  – сказал Юннинген,  – нашел ты по себе молодца; только ему еще долго у тебя учиться, сам черт не узнает, как ты осетишь праведника.

– Да! Могу похвалиться,  – сказал Тонненберг,  – мне верил Адашев, и сам Курбский поверил мне ненаглядную жену свою.

– Да как же сумел ты вползти к ним в душу? – спросил Ландфорс.

– Эх, простаки! – отвечал Тонненберг.  – Умейте скрывать себя и угождать людям и будете повелевать ими.

– Так ты не все брал силою, а подчас и хитростью! – воскликнул краснолицый, широкоплечий Брумгорст.

– Что твоя сила! – сказал Тонненберг.  – Хитрость – вот та золотая цепь, которою легко притянуть все сокровища Ливонии.

– Не говори о Ливонии,  – сказал, покачиваясь, Ландфорс,  – ты ее продавал московским воеводам; у тебя нет ни совести, ни отечества.

Тонненберг захохотал.

– Молчи, седой медведь! – сказал он.  – Там и отечество, где весело жить, а совесть – хорошее словцо для проповеди.

– Так для тебя все равно, что новгородцы, что мы? – сказал Ландфорс, встав со скамьи, и пошатнулся на Юннингена.

– Вот о чем спрашивает! – возразил Тонненберг.  – С новгородцами я жил с детства, а с вами я грабил новгородских купцов. Отец мой повешен в Новгороде на вечевой площади, а я с удалыми новгородцами разгуливал по Волхову, по Мсте, дрался на кулачных боях, потом захотелось мне пожить с рыцарями; я попал в милость к его светлости, епископу Дерптскому, служил у него на посылках. У меня был еще старый дядя, которому удалось сделать очень умное дело: умереть и оставить мне замок; тут-то я запировал.

– Особенно когда подманивал с товарами богатых новгородских купцов…

– Я угощал их,  – сказал Тонненберг с ужасным смехом.  – Разумеется, что они уже не возвращались…

– Вот это по-рыцарски! – сказал Ландфорс.  – Уф, мне страшно с тобою, вокруг тебя все мне чудятся сатанинские головы.

– Немудрено,  – сказал, захохотав, Юннинген.  – Это наш Аннибал из-за твоего плеча его дразнит.

– Да ты и в кирку входил с собаками,  – продолжал Ландфорс.

– Молчи, проповедник,  – закричал Тонненберг, вспыхнув от досады,  – вот тебе подарок от Сатаны.  – И бросил в Ландфорса оловянное блюдо, которое, ударив старика в плечо, погнулось и покатилось на пол.

Эхо разносило по замку дикие крики буйных товарищей Тонненберга. Когда ссора утихла, звук кубков смешивался с нестройными песнями; долго еще говорили о грабежах и убийствах, стуча по столу мечами и бросая на пол опорожненные кубки.

Все это слышала несчастная княгиня Курбская, и ужас ее еще увеличился от пробуждения Юрия, который прижимался к ней в испуге. Ему чудились страшные лица, и он боялся открыть глаза, думая, что уже злые люди ворвались в комнату.

Наконец все затихло в замке… Наставшее утро прошло спокойно, но в полдень появился Тонненберг. Красивое лицо его обезображивалось следами безумного разгула; забыв всякое приличие, он схватил княгиню за руку и сказал:

– Одумалась ли ты, моя прекрасная Гликерия? Ты смиренна и робка, но здесь, в замке, нет принуждения; предайся веселости, забудь твоего беглеца, корми сластями маленького сына и будь благосклоннее к твоему обожателю; в моем замке есть пастор, который нас обвенчает.

– Чудовище! – сказала княгиня, отдернув с негодованием руку, прижав к себе Юрия.

– Ого! – сказал Тонненберг.  – Ты любишь гневаться, но должна уступить судьбе; здесь затворы крепкие, леса дремучие.

– Вижу твой умысел,  – сказала княгиня,  – но пока дышу, до тех пор буду гнушаться тобою, презренный злодей.

– Посмотрим, гордая княгиня,  – сказал Тонненберг,  – не будешь ли ты благосклоннее? – Он схватил Юрия и потащил его на террасу.

– Смотри,  – сказал он,  – если ты еще будешь противоречить мне, то я сброшу твоего сына с башни.

Слова эти были для нее громовым ударом; едва не упала она без чувств, но отчаяние возвратило ей силы; она бросилась к Тонненбергу и, силясь вырвать Юрия из рук его, схватилась за железную решетку террасы; волосы ее рассыпались по плечам. Тонненберг смотрел на нее с нерешимостью, наконец сказал ей:

– Я беру твоего сына с собою; жизнь его будет залогом за твое повиновение. Два дня даю тебе на размышление; на третий он будет сброшен с башни или ты будешь моею.

Прошло два дня слез и ужаса; рассвет третьего дня Гликерия встретила молитвою; тяжкие вздохи вырывались из груди ее. Когда Тонненберг вошел к ней, она сидела неподвижно.

– Отдай, отдай мне моего сына! – сказала она изменнику.

– Он возвратится к тебе, верь моему слову.

– Возврати и ты не услышишь моего ропота,  – сказала княгиня.

– Могу ли я надеяться на любовь твою?

– Не требуй любви кинжалом… Дай мне забыть мою беду.

– Княгиня, я возвращу Юрия, но клянусь, если через два дня ты не согласишься носить имя супруги моей, он погибнет.

Тонненберг удалился. Скоро незнакомый человек привел маленького Юрия, который со слезами и радостью бросился к матери. Незнакомец, который, по-видимому, был один из служителей замка, при грубой наружности своей не мог скрыть сострадания.

– Несчастная боярыня! – сказал он.  – Куда это привела тебя злая судьба.

Княгиня удивилась, услышав человека, говорящего по-русски, в эстонской одежде.

– Кто ты, мой друг? – спросила она его.  – Неужели ты из эстонцев, слуга этого злодея?

– Нет,  – сказал печально служитель,  – я прежде был в кабале у русского боярина, но жестокость его заставила меня бродить по Ливонии, и я нашел здесь пристанище, у рыцаря или у разбойника, не знаю, как сказать. Ему нужен был русский слуга, и новый мой господин, поручив мне надзор над замком, женил меня на эстонке. Маргарита тобой не нахвалится. Жаль тебя, добрая боярыня, а нельзя спасти! За мной сотни глаз примечают, а больше всех этот постреленок, сорвиголова. Не знаю, когда вынесет Бог из этого адского гнезда, а уж жизнь надоела мне. Попал я из огня в полымя.

– Спаси меня,  – сказала княгиня,  – я тебе отдам дорогие камни мои; возьми мое ожерелье; найди только средство вывести нас отсюда.

– Нет, боярыня, не вижу никакой надежды; мой господин и без вины рад кожу снять, а за вину и подавно; не одна ты попала сюда в западню; здесь есть еще прекрасная девушка, дочь богатого человека, ее зовут Минна… Тоже как птичка в клетке!.. Заговорился я, княгиня; без памяти рад, что есть с кем русское слово промолвить!

– Зачем же Тонненберг держит в заключении эту несчастную? – спросила княгиня.

– Вот видишь ли, боярыня, он увез ее от отца, кажется, из Юрьева, а у ней был жених, немец, которого она не любила; вот этого-то немца наш ястреб тоже захватил и держит здесь в подземелье; иссушил бедняка, в чем душа в теле! А и немочка-то с ума сходит, как узнала, на кого променяла отца; хотела не раз броситься из окна, но к окну приделана железная решетка. Бедняжка обманулась, увидев, что худо, но было поздно; теперь плачься Богу, а слезы – вода.

Все это говорил он вполголоса, и слова его еще более увеличили в душе княгини омерзение к Тонненбергу.

– Боже! – воскликнула она, упав на колени.  – Ты один можешь спасти нас. Не дай совершиться злодейству или прекрати нашу жизнь. Ах, что говорю я, прости мне Милосердный! Жизнь – Твой дар и воля Твоя во благо; я верю, что Ты спасешь нас!

Она отирала слезы, катящиеся по щекам ее; молитва укротила волнение души ее.

Пиры продолжались в замке. Тонненберг и друзья его собрались на охоту, вывели со двора коней, покрытых богатыми чепраками, выгнали свору борзых и гончих собак, вооружились копьями и алебардами, затрубили в рога и понеслись толпой на равнину.

Княгиня видела шумный отъезд их и узнала от Юрия, что они возвратятся через два дня, как говорил ему русский слуга. Гликерия с содроганием подумала о возвращении Тонненберга.

– Князь Андрей Михайлович, супруг мой, не придешь ты избавить меня! – восклицала она.  – Знаешь ли ты, что жена и сын твой в вертепе разбойников?

Всю ночь шумел порывистый ветер и к утру усилился. Крики птиц предвещали бурю. Разорванные тучи быстро неслись от моря над замком, усиливая стремление ветра, воющего в лесу. Волны страшно воздымались, стремясь с яростным ревом к отлогому берегу; наконец вихрь закрутился столбом и, сшибаясь с морем, погнал валы пенными горами; все предвещало наводнение.

Волны быстро устремились на равнину и, возрастая, поглощали поля и кустарники. Буря, свирепствуя, ломала верхи деревьев, стволы которых были уже залиты водою. Обломки сосен и берез неслись по волнам, хлещущим с яростью на всем пространстве долины пред замком; казалось, море, разорвав берега, стремилось потопить землю. Из леса быстро неслись всадники к замку, погоняя своих коней и стараясь спастись от грозящей опасности; впереди них можно было узнать Тонненберга. Между тем море настигло их; кони разбивали копытами волны, но, выбившись из сил под тяжестью всадников, не могли выдержать усилия вихря; напрасно Тонненберг понуждал шпорами коня своего; конь сбросил его с себя; страшно кричал он, прося помощи, но холодные волны заглушают его крик, и злодей, отягощенный железным доспехом, тонет пред глазами княгини Курбской и выбежавших на башню служителей замка.

Глава II. Освобождение

Наводнение было непродолжительно; море скоро возвратилось в берега свои, но следы бедствия были ужасны; на возвышении около замка разбросаны были прибитые волнами трупы и груды деревьев, вырванных силою ветра; равнина была изрыта потоками, рвы около замка завалены камнями и песком. В замке происходило страшное смятение; никто из слуг Тонненберга не жалел о нем; но каждый спешил воспользоваться случаем; ломали двери, разбивали погреба, сундуки; челядь бегала по всему замку с Шенкенбергом, который показывал тут свое удальство; расхитили все, что могли; достояние злодея пошло прахом, между тем как черные вороны клевали его труп, и коршуны, кружась в воздухе, оспаривали у них добычу.

Княгиня Курбская благословляла Промысл небесный; но посреди своевольств и грабежа ей угрожала новая опасность.

Несколько эстонцев ворвались в ее покой и с жадностью бросились искать драгоценностей. Княгиня в испуге отбежала в угол покоя, заслонив собою Юрия, и уже думала, что грабители не пощадят ее жизни, но в эту минуту появился незнакомец, более похожий на привидение, нежели на человека. Волосы его были всклокочены; на руке висел обрывок тяжелой цепи; бледное, рябое лицо его, сверкающие косые глаза выражали ожесточение; он с быстротою бросился на грабителей, остолбеневших при его виде и, выстрелив в одного из них, поверг его мертвым; другие разбежались в ужасе.

Появление незнакомца изумило княгиню; за ним вбежал Пармен, русский слуга Тонненберга.

– Где же она? – спрашивал незнакомец по-немецки.  – Веди, веди меня к ней!

– Испуг лишил ее чувств,  – сказал Пармен,  – жена моя заботится о ней…

– Минна, несчастная Минна! – восклицал незнакомец, а это был Вирланд.  – Благодарю тебя, избавитель мой, желал бы я сжечь этот проклятый замок, этот вертеп злодейства, не оставить камня на камне в жилище изверга!

– Зачем жечь? – сказал Пармен.  – Ему коршуны выклевали глаза, а бедная Минна свободна, возьми ее и поезжай куда хочешь, два коня к услугам твоим, а меня помяни добрым словом.

– Добрый русский человек, без тебя Вирланд умер бы с голоду и стужи в подземелье.

– Я того и ждал,  – сказал Пармен,  – что Тонненберг за эту заботу сорвет с меня голову, но, к счастью, он не проведал; и то, может быть, что имел во мне нужду по делам его с русскими.

Скоро отворилась дверь, и вошла жена Пармена, поддерживая молодую девушку; приятные черты лица ее, некогда одушевленные милою веселостью, представляли томность и задумчивость; глаза потускли от слез, и румянец не играл на щеках ее. Это была Минна, не резвая и беспечная Минна, а невольница Тонненбергова замка. При взгляде на Вирланда щеки ее вспыхнули, голова закружилась… Минна опустилась в кресло. Вирланд стоял в смущении… Этот человек, за несколько минут ожесточенный и пылкий, вдруг затих; горесть любви его, некогда отвергнутой Минною, была сильнее ненависти к Тонненбергу; он желал облегчить жребий Минны, еще надеялся заслужить ее благодарность; надежда ободряла любовь, не угасшую в сердце его; но в то же время Вирланд понимал, что наружность его могла еще более возбуждать отвращение в Минне; во всех движениях его видны были замешательство и печаль.

Наконец он подошел к Минне и сказал:

– Злодей погиб, вы свободны, бедствие сблизило нас.

Минна не отвечала, но посмотрела на него с участием; она уже не презирала человека, который подвергся за нее бедствию, самая наружность его возбуждала в ней сострадание. Обманутая Тонненбергом, она тем более могла ценить постоянство Вирланда, чувствуя необходимость в его помощи.

– Мог ли думать я встретить здесь Минну? – сказал Вирланд.

– Коварство обмануло меня, легковерную,  – тихо отвечала Минна,  – я убегала от Вирланда, а Тонненберг увлек меня в бездну.

– Несчастная, и вы последовали за ним добровольно?

– Ах, я достойна презрения, во всю жизнь буду оплакивать день, когда Бригитта помогала моему побегу.

– А меня захватили ночью безоружного, оковали цепями и повергли сюда в подземелье; конюший Тонненберга, притворявшийся простаком, подкупил моего Дитриха подлить мне в вино усыпительных капель.

– Тонненберг довершил злодейство,  – сказала Минна.  – Он сумел отвести от себя все подозрения и вину свою обратить на вас.

Заливаясь слезами, Минна открылась Вирланду, что была отвезена к мнимой родственнице Тонненберга, Фальстаф, у которой пробыла несколько дней; забор был нарочно подпилен ночью Дитрихом и Конрадом со стороны Вирландова дома; из повозки, проехавшей с Вирландом за городские ворота, хотел выскочить переодетый в женское платье Шенкенберг. Через несколько дней после того Минна отправилась с Бригиттою из дому мнимой тетки в Тонненбергов замок. Там она стала подозревать страшную тайну; недоумение и боязнь ее день со дня возрастали; замечая свет в отдаленной башне, она узнала от Бригитты, что и Вирланд захвачен Тонненбергом. Скоро сам Тонненберг сказал о том Минне и в то же время убеждал ее уведомить отца, что избавил ее из рук похитителя. Такое коварство ужаснуло Минну; она отказалась от гнусного обмана и почувствовала отвращение к Тонненбергу. Но через несколько месяцев, когда она решилась показаться согласной, с тайным намерением открыть все отцу своему по возвращении в Дерпт, недоверчивый Тонненберг переменил сам свои мысли, опасаясь выпустить ее из замка, где она уже могла заметить, кто был рыцарь ее. Скоро Минна узнала, что не одна она была жертвою обмана в замке Тонненберга, и любовь уступила место ненависти. Тонненберг слышал одни укоры, видел одни слезы, Минна тосковала и гнушалась злодеем; он держал ее, как заключенную, в башне.

– Тогда отчаяние едва не погубило меня,  – продолжала Минна.  – Не знаю, что было бы со мною, если бы небо не покарало злодея. Что бы ни ждало меня, желаю возвратиться к отцу моему, упасть к ногам его; он увидит мое раскаяние и, может быть, не отвергнет несчастной Минны.

– Дозволь мне сопровождать тебя в Дерпт,  – сказал Вирланд,  – я буду твоим охранителем и оправдаю тебя перед добрым отцом твоим!

Минна не без смущения благодарила его. Вирланд, вооружась, спешил отправиться из замка, а княгиня Курбская просила его принять от нее пособие, необходимое ему для скорейшего прибытия в Дерпт. Несколько эстонцев, которых Вирланд обещал щедро наградить, вызвались оберегать Минну в пути. Сама княгиня заботилась скорее оставить замок и вскоре отправилась с сыном в той же самой повозке, в которой прибыла туда. Пармен согласился проводить ее до Нарвы.

Небезопасен был путь, но, вверяясь промыслу Божию, княгиня с радостью услышала стук растворившихся ворот замка; с удовольствием смотрела она на подъемный мост, ужасавший ее при въезде в мрачное жилище, а теперь открывающий ей свободный путь… Так различны бывают впечатления от одних и тех же предметов, нас окружающих.

Трудно было пробираться дикими местами после ужасов наводнения; дороги забросаны были деревьями или, превратясь в болота, сделались непроходимыми; к счастью, Пармен, которому все окрестности были известны, нашел возможность пробраться мимо болот, но путники были еще далеко от большой дороги; нападение бродяг, скитающихся по лесам, не устрашало Пармена, запасшегося оружием; он знал, что при первом выстреле эстонцы остановятся, при втором – обратятся в бегство.

Скоро весеннее солнце теплотою лучей осушило землю, дорога становилась удобнее, и путники остановились подкрепить свои силы в роще, окружавшей небольшой холмик. Пармен повел усталых лошадей к источнику; княгиня с Юрием села на траве, положив подле себя узелок со своими вещами и часть дорожного запаса. Густота деревьев закрывала их от ярких лучей солнца, прохладный ветерок, вея в роще, колыхал полевые цветы, и птицы весело пели, высоко кружась в воздухе. Вдруг княгиня услышала вдалеке выстрел и крик. Схватив Юрия и подняв с земли узел, она сбежала с холмика в глубокую лощину, поросшую кустарником; тут она увидела два огромных гранитных камня, покрытых густым мхом и цветущими растениями. Между камнями княгиня приметила щель, в которую скрылась с Юрием. Еще слышались крики с разных сторон, хлопанье бича, стук колес, стоны; наконец все затихло.

Тщетно ожидая возвращения Пармена, она решилась выйти с Юрием, поворотила на холм и спустилась в равнину к источнику, куда пошел Пармен; там видны были следы проехавшей повозки; Пармена не было. Княгиня была в ужасном беспокойстве – опасения ее оправдались; пройдя далее, она увидела под наклоном деревьев, возле источника, человека, сброшенного с берега в воду, и с ужасом узнала несчастного Пармена.

Не скоро она могла успокоиться, не знала, какую избрать дорогу, откуда взять проводника, оплакивала жребий Пармена и собственную участь. Пройдя рощей, она скоро пришла к небольшому озерку, от которого по широкому полю пролегало несколько тропинок в разные стороны. Она перекрестилась и пошла вправо, не зная, куда приведет этот путь, но, примечая вдалеке чернеющий лес, полагала, что идти лесом ей безопаснее; на месте более открытом труднее было уйти от преследователей.

Северный ветер охладил воздух; ясный день быстро изменился в ненастье; к вечеру стужа сделалась чувствительнее, весенний дождь превратился в метель. Княгиня прошла несколько верст лесом. Страшно бушевал ветер, и чем далее она шла, тем лес становился все гуще.

Глава III. Эстонская хижина

Княгиня Курбская шла, ведя за руку сына. Юрий дрожал от стужи. Останавливаясь, она согревала своим дыханием его окоченевшие руки. Она села на старый пень и развязала узел, в котором находился остаток хлеба, взятого в дорогу.

Она видела себя окруженною лесом. Ночь застигла ее, а дорога была ей неизвестна. Она слышала еще в Дерпте, что эстонцы, бежавшие от жестокости своих господ, скитаясь в лесах, жили ловлею диких зверей и грабительством.

Княгиня боялась выйти на большую дорогу, боясь попасть в руки сторожевого отряда; она желала и страшилась приближения дня; наконец изнурение победило страх, она решилась провести ночь под тенистыми кустарниками, на пне срубленной сосны, и склонилась головою на ветви. Утомленный Юрий уснул на коленях матери. Небо закрыто было тучами; крупный дождь шумел, прорываясь с ветром сквозь листья.

Княгиня проснулась, когда ранние лучи солнца проникли сквозь ветви частого леса. Она тяжело вздохнула, перекрестилась, разбудила Юрия и продолжала путь.

Несколько часов шла она, никто не встречался ей, только дикие птицы с шумом пролетали по лесу и робкий заяц перебегал дорогу. «Здесь не видно и следа людей»,  – подумала она; но в это самое время приметила невдалеке идущего эстонца. Длинные желтоватые волосы его были накрыты треушником; на коротком кафтане, опоясанном кушаком, висели нож и топор; серые глаза его сверкали из-под нахмуренных рыжих бровей.

Эстонец, казалось, был удивлен этою встречей; посматривая искоса на княгиню, он прошел мимо, но вдруг остановился, озираясь вокруг. В это время в стороне послышался шум проезжающих всадников.

Между тем княгиня, чувствуя голод, который начинал уже изнурять их, и боясь снова быть застигнутой ночью в этом диком месте, решилась подойти к эстонцу и с умоляющим взором сказала ему:

– Добрый человек, прошу тебя, выведи меня из леса!

Эстонец, не понимая слов ее, смотрел на нее. Она снова повторила просьбу и, дав ему серебряную монету, показывала на лес и на дорогу; также старалась дать понять ему, что ей нужен хлеб.

Тогда он махнул рукой и подал ей знак следовать за ним.

Не без трепета смотрела княгиня Курбская на своего спутника.

– Матушка! – говорил Юрий, прижимаясь к ней.  – Я боюсь этого человека.

– Бог хранит нас,  – сказала княгиня, пожимая ему руку.