Мы разобьёмся как лёд

– Нет, уйду я.

– Куда? – не понимаю я. – Если хочешь домой, я подвезу.

Пейсли машет рукой и морщится.

– Прекрати, Гвен. Я уйду из «Айскейта», и тогда ты сможешь остаться.

Её слова настолько абсурдны, что я начинаю хохотать.

– Определённо нет.

– Определённо да. Я не позволю, чтобы твоя карьера была разрушена из-за меня. Я никогда не смогу себе этого простить.

– Не имеет значения, – отзываюсь я. – Это решение людей, у которых право голоса. Ты впустую пожертвуешь своим талантом только для того, чтобы я сохранила своё место.

– Но…

– Никаких «но», Пейс! Неужели ты забыла, сколько усилий приложила, через что прошла, чтобы достичь того, что у тебя есть сейчас? Как ни крути, ты заслужила этот успех. По-настоящему добилась. И бросить всё это сейчас стало бы самым глупым решением твоей жизни и моей жизни, да и любой другой жизни. Я пойду своим путём. Я справлюсь. Но ты и есть фигурное катание. Ты – всё, что с этим связано. Твоё сердце имеет форму конька. Не знаю, иногда мне кажется, что ты даже спишь в форме для тренировок. Я не приму твой отказ от места ради меня. Ни в коем случае.

В глазах Пейсли блестят слёзы. Всхлипывая, она хватает меня за руку.

– Неужели для тебя нет никакой возможности продолжить кататься? Ну хоть какая-нибудь?

– Есть. – Я громко смеюсь, заставляя подругу нахмуриться. Даже слёзы наворачиваются – так мне сейчас весело! Я совершенно себя не узнаю. – Мне предложили остаться в «Айскейте» в качестве партнёрши в паре. У нас есть только Леви и Эрин, теперь хотят создать разнополую пару. – Я высвобождаю ладонь из рук Пейсли, засовываю пальцы под шапку и почёсываю лоб. – Мой ответ ждут до конца дня, в противном случае завтра фигуристу предоставят временную партнёршу из низшей лиги. Хотя так или иначе это не имеет значения. Я в этом не участвую.

– Почему нет?

– Я понятия не имею о парном катании, Пейс. Не говоря уже о доверии!

Пусть внутри у меня всё зудит, но Пейсли буквально сводит меня с ума. Меня бесит каждое слово, которое слетает с её губ. Я едва сдерживаюсь, одновременно сгорая от злости и умирая от смеха.

– Стоило бы попробовать, – продолжает Пейсли, не услышав продолжения. – Это было бы… Гвен, почему ты ёрзаешь и всё время так улыбаешься? Что с тобой такое?

– Ничего, – говорю я, прижимая кисти рук к бёдрам, чтобы унять дрожь.

Я не в силах больше торчать в машине. Мне нужно выбраться. Нужно что-то делать, куда-то сбросить энергию. Или испытать нечто захватывающее, например, рассыпать конфетти по небу, раскрасить снег красками, как на Холи[10], чтобы даже последний человек убедился, что этот мир полон ярких красок.

– Давай купим по платью, – предлагаю я, вытаскивая ключ из зажигания, и выпрыгиваю из машины.

Пейсли наблюдает за мной в окно, и её лоб весь в складках.

Прошло всего несколько секунд, но для меня они тянутся невыносимо медленно. Почему она до сих пор сидит? Почему не выходит? Постучав в окно, жестом зову её наружу. Пейсли с мучительной неторопливостью покидает салон, снова надевает шапку и, обойдя машину, приближается ко мне. Я хватаю её под руку и тащу дальше по улице мимо витрин бутиков, зажжённые люстры которых сквозь стёкла украшают снег золотым светом, словно россыпью блёсток.

– Гвен, что с тобой такое? – повторяет Пейсли, но я не отвечаю.

Мне нужно платье, очень дорогое. Возможно, ещё туфли и сумка. Всё, что есть в наличии. Абсолютно все предметы на витринах сверкают и выглядят неотразимо, вот почему мне нужно всё это. Я звезда, а звёздам полагается носить такие платья.

Моё сердце заходится от эйфории. Не поспевая за собой, я спотыкаюсь о собственные ноги. Золотые буквы на вывеске бутика «Прада» отражают белое полуденное небо. Когда я направляюсь к двери, Пейсли останавливается, как вкопанная. Я тяну её дальше, но подруга не сдвигается ни на миллиметр.

– Ну давай, Пейс, идём по магазинам!

Пейсли моргает, как будто не понимает связи между мной и этими словами.

– Я понятия не имею, что с тобой такое. Ты как будто объелась стимуляторов.

Внезапно мягкие черты её лица искажаются от паники, а глаза широко распахиваются.

– Гвен, ты принимала наркотики?

– Что? Нет! – Я раздражённо цокаю, переминаясь с ноги на ногу. – Что плохого в том, что я хочу что-то себе купить?

– Ты, наверное, раз сто говорила, что мечтаешь когда-нибудь иметь достаточно денег, чтобы купить себе что-нибудь в этих бутиках. В последний раз где-то позавчера. И вдруг ты сама не своя и хочешь делать покупки? Ты сорвала джек-пот в лотерею?

– Не ломай мне кайф, – ворчу я, а может, это и не я, а кто-то внутри меня. Так или иначе я позволяю ему управлять собой. Только эйфория, серотонин, дофамин и никаких препятствий, никаких рациональных мыслей. – Сегодня я собираюсь пойти на вечеринку. Пойдёшь со мной?

– Что за вечеринка?

Я пожимаю плечами.

– Понятия не имею. Что-нибудь в духе апре-ски[11]. Ну так пойдёшь?

Не дожидаясь ответа, я захожу в бутик и осматриваю тёплое помещение. Потолочные светильники отбрасывают сверкающий свет на кирпичные стены. Возле места, где расположена лестница на верхний этаж, потрескивает огонь в камине, а перед ним расположился угловой диван и квадратный чёрный коврик из овчины.

– О-о-о, сумки!

Полная восхищения, я пересекаю торговый зал и рассматриваю множество экземпляров, аккуратным рядком расставленных на столе. Как раз в тот момент, когда Пейсли заходит в магазин, ко мне приближается продавщица.

– Могу ли я вам чем-нибудь помочь, мисс?

– Нет, – отрезает Пейсли. – Мы как раз собирались уходить.

– Я возьму эту сумку! И вот эту. О, а какого размера эти туфли?

– В наличии разные размеры, мисс.

– Отлично. Тридцать восемь, пожалуйста.

Продавщица выпячивает губы.

– Скажите, какая модель вас интересует?

– Вон те, – отвечаю. – Чёрные дерби на шнуровке.

Аккуратно выщипанные брови женщины, которая носит чёрный костюм и такую же чёрную причёску боб, сходятся на переносице. Она бросает скептический взгляд на мой бомбер от «Адидас», джинсы скинни и тимберленды.

– Не хочу показаться невежливой, но… вы уверены, что можете себе это позволить, мисс?

– Нет… – снова подаёт голос Пейсли.

– Да, – обрываю её на полуслове и уже хватаю туфли на высокой танкетке. – Не могли бы вы показать мне платья? А, нет, не нужно, я сама вижу, там впереди.

Я впихиваю туфли продавщице, а Пейсли – две сумки и направляюсь к платьям, которые висят в задней части бутика на рейле.

– Это мне нравится, – кричу я и хватаю платье-сарафан, похожее на чёрный рюкзак или фартук. Пусть и на лямках, но такая классная и странная вещица мне подходит. – Это носят на футболку?

– Обычно, – холодно отвечает продавщица.

Понятия не имею, что с ней не так, но меня это и не волнует. Прямо сейчас всё замечательно. Я ещё никогда не была настолько счастлива. Причём счастливой меня делает буквально всё вокруг: сама жизнь, сумки, платье-рюкзак, идеальная стрижка продавщицы, стук моих ботинок на дорогом полу бутика. Это какое-то безумие. Я хочу веселиться, устраивать вечеринки, выплеснуть всё накипевшее и наслаждаться каждой минутой.

– Это я тоже беру, – сообщаю, направляясь к кассе с платьем. – Идеально подходит к обуви. Пейсли, ты принесёшь сюда сумки? Боже, я не хочу прекращать восхищаться всеми этими прекрасными вещами, но мне пора, иначе пропущу вечеринку. Ты идёшь со мной, Пейс?

Моя лучшая подруга стоит как вкопанная на том же месте, что и раньше, и не двигается. Сумки всё ещё болтаются у неё в руках. Впрочем, моя новая подруга с причёской боб любезно забирает их у неё, чтобы отнести на кассу вместе с туфлями.

Теперь Пейсли бежит за ней.

– Гвен, сейчас ты оставляешь эти вещи здесь и идёшь со мной, – шипит она мне на ухо, когда подходит к стойке кассира. – Клянусь, я буду зла на тебя, если ты всё это не прекратишь. Серьёзно, понятия не имею, что на тебя нашло, но уже достаточно, хорошо?

– Тогда уходи, – велю я, потому что она хочет омрачить мою радость, моё безграничное счастье, и меня это раздражает.

– Что с тобой?

– Ты всегда такая скучная. Уходи, если хочешь.

Пейсли ошеломлённо смотрит на меня, пока продавщица старательно упаковывает мои новые вещи. Она прочищает горло.

– Четыре тысячи двести пятьдесят долларов, – прочистив горло, сообщает она.

Пейсли задыхается.

– Конечно. – Я достаю кредитную карту из кошелька. – Вот.

Продавщица смотрит на карту, как будто в ожидании, когда что-то пойдёт не так. Как будто опасается, что от долгого разглядывания та превратится в водительские права. Наконец продавщица прокатывает карту через терминал, и всё работает. С удивлённым выражением лица она протягивает мне пакеты.

– Спасибо большое за покупку и приходите к нам ещё.

– Конечно, – отвечаю я.

Оставив Пейсли в том же состоянии, я покидаю магазина, чтобы затеряться на вечеринке апре-ски. Вот они, краски фестиваля Холи. Я вижу их совершенно отчётливо. Взрыв ярких цветов – громкий, дикий и соблазнительный.

Вот она, вся в чёрном, раскрашивает моё сердце

Оскар

Аспен – полная противоположность Нью-Йорку. Единственная общая черта – это туристы, но даже они редко задерживаются в городе. Джорджия считает, что те, кто проводит здесь отпуск, чаще всего при деньгах и останавливаются в одном из роскошных горнолыжных отелей в горах. Это объясняет, почему так тихо, когда я добираюсь до центра. Солнце садится за гору Сноумасс, окрашивая её белые вершины в тёплые тона. Снег сыплется с одной из высоких елей, окаймляющих длинный ряд домов рядом с дорогой, и падает мне на плечо. Я наблюдаю, как хлопья теряют своё белое одеяние и превращаются в нежные звездочки, прежде чем растаять. Сейчас начало ноября, но Джорджия и Тимоти предупредили меня, что здесь не будет летнего рая, как в Хэмптонсе. Снегопад с октября по май – обычное явление. Иногда он начинается уже в сентябре и заканчивается только в июне. Это меня не тревожит. Я всегда считал себя любителем зимы.

Когда на улице холодно, сердца теплеют. Не только мир начинает светиться, но и люди тоже. Понятия не имею, что это за волшебство, но внезапно вы превращаетесь в любящего, заботливого и очень чуткого человека. Как будто эмоции окружающих витают в воздухе, распространяя немного покоя там, где раньше его не наблюдалось. Как будто снег окутывает мир самыми яркими красками.

По широкой дороге сейчас не ездят машины. Белый покров не тронут, а местность практически безлюдна. От дыхания перед лицом образуются плотные облачка. Выйдя на середину улицы, я прячу руки в карманы пальто и позволяю атмосфере этого города проникнуть в меня, впитываю в себя его гармонию и питаю ей свои клетки, которые в прошлом ежедневно отравлялись Бронксом. Придёт время, когда я полностью исцелю их. Придёт время, когда я позволю себе поверить, что всё здесь на самом деле. Не сон, не видение и тем более не розыгрыш.

Всё для тебя, Оскар. Всё по-настоящему.

Здания слева и справа от меня тянутся к подножию горы Ред, чьи склоны покрыты заснеженными елями. Она чем-то напоминает защитный вал, вершиной устремляясь высоко в небо, чтобы поцеловать белые облака. Свет, льющийся на улицу из витрин магазинов и жилых домов, окрашивает город в золотистые тона. Голые ветки деревьев, машины, фонари, ступеньки перед магазинами, велосипеды – всё окутано белым покрывалом и выглядит, как на открытке. Меня настолько захватывает счастье этого маленького городка, что я просто стою и улыбаюсь. По-другому, кажется, невозможно. Слишком здесь красиво.

Проваливаясь по щиколотку, я пробираюсь через снежную массу по краю дороги. Каждый мой шаг сопровождается хрустом. Звон колокольчика заставляет меня поднять взгляд, когда рядом со мной распахивается дверь. Пожилая пара выходит из магазина, откуда доносится такой божественный аромат, что у меня начинают течь слюнки. Здесь пахнет корицей и ванилью, сахаром и клубникой, кофе и счастьем. Именно тем счастьем, которое царит в месте, наполненном теплом и чувством защищённости. Ноги начинают двигаться на автомате, и вот уже пожилая пара улыбается мне, когда я прохожу мимо них и ловлю дверь, прежде чем та успевает захлопнуться.

Внутри кондитерская выглядит именно так, как я представлял себе гостиную моей бабушки, когда у меня в очередной раз появилась безнадёжная мечта стать частью семьи. Круглые столы и белые стулья, покрытые подушками для сидения с розовыми цветами, заполняют помещение. На двери красуется резная деревянная табличка со старомодным карикатурным изображением пухлых мужчины и женщины, которые сидят на горшке, а ниже белыми буквами размашистая надпись «Страна Пи-пи». Рядом к стене прислонён женский велосипед, покрытый розовым лаком, с кожаным креслом в деревенском стиле и плетёной корзиной на руле. В ней огромный букет цветов в кремовых и – какая неожиданность! – розовых тонах. Куда бы я ни посмотрел, цветы повсюду, они увивают даже белые полки в стиле шебби-шик за прилавком.

За самим прилавком стоит дряхлая женщина. И характеризуя её так, я имею в виду, что она действительно дряхлая. Вся её кожа в морщинах, но когда женщина улыбается мне, её глаза сияют так, что я не вижу ничего, кроме этих двух серых пуговиц. Ну разве что её светлые волосы, убранные под белый платок с рюшами.

Неуверенно приближаюсь к прилавку с большим количеством пирожных и выпечки под стеклянной витриной. Такое ощущение, что моё присутствие оскверняет царящее в кондитерской умиротворение. Очевидно, что я не вписываюсь в здешнюю атмосферу. Кажется, татуировки на моей коже буквально светятся, будто крича, что это место слишком яркое, слепит их. Эта полная идиллия не может быть частью нашего мира. Но внутри меня звучит и другой голос, который пытается помочь мне почувствовать себя по-другому. Он шепчет, что я мог бы начать делать этот мир своим, что расслоение общества – всего лишь иллюзия, которую мне внушило моё прошлое. Поскольку, давайте честно, татуировки – это нормально. Даже здесь, в Аспене, мне попадается множество людей, чья кожа украшена подобными произведениями искусства. И всё же не покидает чувство, что увековеченные на мне краской истории из прошлого отделяют меня от всей этой чистоты. Не знаю, какой из этих голосов прав, но стоит мне уловить запах корицы и сахара, этого достаточно, чтобы остаться.

– Здравствуй, мой дорогой, – приветствует дама сильным голосом, которого я никак не ожидал. – Что хорошего я могу сделать для тебя?

Я даже приоткрываю рот, блуждая взглядом по всей представленной выпечке. Каждое изделие выглядит идеально. Конечно, в Нью-Йорке бесчисленное множество пекарен, где продаются крутые кексы и всякие сладости, но я редко в них заходил. Если появлялись деньги, они шли на необходимые продукты и сигареты. Впрочем, порой, когда в конце дня после очередного шоу в Центральном парке в моей шапке оказывалось больше денег, чем обычно, я приносил Брайони её любимый шоколадный кекс с солёной карамелью из «Бутта бейкери». Понятия не имею, каков он на вкус. Я никогда его не пробовал. Всегда отдавал целиком, поскольку видел, как руки Брайони дрожали от счастья, едва только она касалась кекса губами. Но теперь я здесь ради себя. Теперь я сам стою перед выбором в царстве печёного счастья и с трудом могу определиться.

– Маффин с печеньем и кремом, – наконец решаю я. – И кофе.

– Хочешь ванили? – Пожилая продавщица наклоняется вперёд с лукавой ухмылкой. – Мой секретный ингредиент. Обещаю, тебе понравится. А если нет, я больше никогда не хочу тебя здесь видеть.

Я смеюсь.

– Хорошо, с ванилью. Я ни за что не подам вида, если мне не понравится.

– Так и посоветую поступить.

Она кладёт маффин на старомодную фарфоровую тарелку, а сверху, ясное дело, розовый цветочек. Ждёт, пока кофе нальётся в такую же старомодную чашку, а затем добавляет щепотку молотой ванили из старинного аптечного пузырька. Когда женщина вручает мне поднос, меня внезапно осеняет мысль о том, насколько безумна эта ситуация. Люди смотрят на меня и ничего не понимают. По-моему, нахождение испорченного улицей типа в столь милой пекарне с ещё более милыми цветочками и миссис Даутфайр в качестве продавщицы – это полнейший сюр. Как будто широкоплечий байкер, весь в коже и с татуировками, слезает со своего «Харлей Дэвидсона» и присоединяется к чаепитию Бриджертонов. Это как столкновение двух совершенно разных миров. Миров, которые абсолютно не гармонируют друг с другом. Светлого и тёмного. Однако я остаюсь, и к чёрту «Харлей», потому что мне до безумия хочется стать частью этого чаепития.

– Спасибо.

Приблизившись к одному из изящных круглых столиков, я опускаю на него поднос и сажусь. Как только я надкусываю маффин, входная дверь распахивается, заставляя зазвенеть подвешенный над ней колокольчик. Подняв глаза, я узнаю Арию, девушку, с которой познакомился на городском собрании. Она пришла в сопровождении своего друга Уайетта.

– Патрисия! – кричит Ария, а старушка делает вид, будто спасается бегством.

От холода щёки Арии покраснели. Рассмеявшись, она упругой походкой направляется к стойке и заводит оживлённый разговор с Патрисией.

Уайетт стоит с ней до тех пор, пока не замечает меня. А после с ухмылкой отталкивается от прилавка, подходит и садится рядом со мной.

– Оскар, как дела, чувак? – Он снимает кепку «Адидас» и кладёт её рядом с моим подносом. – Всё хорошо? Ты уже освоился?

– Пожалуй, да.

Я отхлёбываю ванильный кофе. Патрисия оказалась права: мне нравится. Поймав её буравящий взгляд, я поднимаю большой палец. Довольная, она снова поворачивается к бурно жестикулирующей Арии.

– Это не сравнить с Нью-Йорком. Здесь другое настроение. Жизнь замедляется. Больше замечаешь.

Уайетт кивает.

– Я несколько раз ездил в Нью-Йорк. Играли против «Рейнджерс». Город бурлит, но для меня слишком сильное оживление на улицах. Все куда-то спешат, никто не живёт моментом. Так мне показалось.

– «Рейнджерс»? – Я приподнимаю брови. – Чёрт, да ты хоккеист?

Уайетт откидывается на спинку изящного винтажного стула, с которым так же, как и я, абсолютно не сочетается, и широко ухмыляется:

– Ага. Центральный нападающий «Сноудогс».

– Ты же не серьёзно!

– Как и ты. – Ария ставит свой поднос рядом с моим и опускается на третий стул, театрально закатывая глаза. – Каждый раз, когда люди превозносят Уайетта, его эго немножечко вырастает. Поверь мне, оно и так огромное. А скоро вообще возвысится над всеми нами и бросит тень на Аспен.

Уайетт смеётся.

– Если бы, Ари! Я с осторожностью отношусь к успеху. Помнишь прошлый раз, когда подросток хотел наброситься на меня, а я уклонился?

– Да, потому что он держал мешок из-под картошки и пытался поймать тебя в него. – Она снова закатывает глаза, но при этом ухмыляется. – Ты кайфуешь от этого.

Когда Уайетт порывается возразить, Ария запихивает ему в рот кусочек пирожного со сливочным кремом.

Я громко смеюсь.

Ария смахивает крошки с пальцев, отпивает капучино и устремляет на меня свои зелёные глаза.

– Слушай, Оскар, какие у тебя планы на вечер?

– Никаких, – пожимаю плечами.

– Круто! – Весь рот Уайетта запачкан в креме, но это его не особенно беспокоит. – Пойдём с нами на апре-ски-вечеринку в шале. Всё как надо.

Я отвечаю не сразу. Сначала запихиваю в рот остаток кекса и запиваю его ванильным питьём.

– Я не употребляю алкоголь.

– Я тоже, – отвечает Уайетт. – Без проблем, чувак. Мы просто немного повеселимся, ты сможешь познакомиться с новыми людьми. Нокс тоже идёт.

Арии широко распахивает глаза.

– Он приведёт Пейсли?

– Нет. – Уайетт хватает с её тарелки мини-пирожное на палочке и отправляет себе в рот. – Говорит, что у неё стресс из-за Гвен и дерьмовое настроение на весь день.

– Ты чавкаешь.

– Мне всё равно.

– Твой рот сейчас похож на поле битвы.

– Ты же всё равно любишь меня, правда?

– Да, но это отвратительно.

– Хорошо. Я перестану, если ты, когда будешь убирать в следующий раз со стола, выбросишь остатки еды, а не оставишь её на тарелках.

Ария прищуривается и кивает.

– По рукам.

– Да ты этого не сделаешь.

– О боже, Уай! Ты и твоя мания уборки. – Ария барабанит по козырьку его кепки, надетой задом наперёд. – Почему у этой парочки стресс? Что натворила Гвен?

Уайетт пожимает плечами.

– Пейсли ему не сказала.

По какой-то причине меня это волнует так же сильно, как и Арию. Возможно, даже сильнее. Я ловлю себя на том, что выпрямляюсь и внимательнее прислушиваюсь к разговору. Мне понятно, почему. Мне не составляет труда читать окружающих. Большинство из них представляют собой несложное чтиво. Но вчера, встретив эту Гвен, она же Хейли Стейнфелд, я сразу понял, что тут особо не преуспею. Она непрозрачна. Говорит довольно сложно. Гвен – это своего рода Анна Каренина. Поначалу кажется, что прочитать её невозможно, но в то же время хочется это сделать во что бы то ни стало.

Уайетт прочищает горло.

– И вообще, Ария… ты бы не хотела попробовать более нейтрально отнестись к произошедшему между тобой и Гвен? Почему ты сразу предполагаешь, будто она что-то натворила?

Ария издаёт короткий смешок.

– Да ладно. Как будто Пейсли способна на поступок, который мог кому-то причинить боль.

Прежде чем Уайетт успевает ответить, моё любопытство берёт верх.

– А Гвен способна?

Мои собеседники переглядываются. Ария рассеянно облизывает нижнюю губу. Прячет глаза, уставясь в свою чашку, и явно колеблется.

– Гвен не так проста, – наконец произносит она.

Моё любопытство усиливается. Дайте же мне книгу. Дайте мне сотни страниц «Анны Карениной». Я хочу проанализировать каждую из них прямо сейчас.

– Ну так что? Пойдёшь с нами? – интересуется Уайетт.

– Ладно, – соглашаюсь я. В любом случае, ничего лучше в доме Аддингтонов меня не ждёт. Наверняка, как и в предыдущие вечера, я провёл бы несколько часов перед панорамным окном, а после задремал бы, предварительно надев браслет настроения. Поэтому я быстро набираю им сообщение, что задержусь и чтобы ужинали без меня. – Мне переодеться?

Ария качает головой.

– Нет, там всё неформально. Мы едем туда прямо отсюда. Тебя забрать?

Кивнув, я допиваю кофе, и мы покидаем кондитерскую.

Попав на вечеринку, первое, что я думаю: «Какого хрена? Что, чёрт возьми, здесь происходит?» Вообще-то я из Нью-Йорка и не то, чтобы никогда не бывал на вечеринках. Временами там творилась всякая дичь, но здесь просто хардкор. Вслед за Уайеттом я вхожу в шале, и на меня тут же обрушивается облако вони, в котором перемешались шнапс и пот, блевотина и духи. Облако тёплое и мерзкое, от него веет извращениями. Я подумываю о том, чтобы уйти.

Конечно, не стоило вообще соглашаться на предложение, но теперь уже слишком поздно.

Повернувшись, Уайетт похлопывает меня по плечу своей тяжёлой рукой и что-то спрашивает. Я слышу: «Травки?» и отрицательно качаю головой.

– Я не принимаю наркотики.

– А? Что? Какие наркотики?

– Вообще никакие!

Уайетт смотрит на меня. Я смотрю на него.

– Я сказал: «Круто, не так ли»? – кричит он.

На этот раз я понимаю правильно и киваю. Потому что это действительно так. Гулкий бас заставляет домик дрожать. Звучат электробиты, и когда над головами оглушительно раздаётся «I don’t care» группы Icona Pop, все визжат. Помещение переполнено людьми, которые находятся настолько близко друг другу, что вечеринка за считанные секунды может перерасти в массовую оргию. И все до единого пьяны в стельку – такое я замечаю моментально. Лица сияют, взгляды затуманены, большинство громко и неудержимо смеётся, выглядя при этом совершенно безумными, рты широко раскрыты, как будто на приёме у стоматолога. Я никогда не видел столько коренных зубов сразу.

Парень в гавайской рубашке и со спутанными чёрными волосами запрыгивает на один из длинных столов с огромной бутылкой шампанского в руке.

– Кто хочет охладиться?

Толпа ревёт. Они поднимают кулаки и визжат, как будто тип в гавайской рубашке – голый Гарри Стайлс.

– Душ! Душ! Душ!

Он встряхивает бутылку, вытаскивает пробку, и теперь шампанское повсюду: в воздухе, в глубоких декольте, на множестве языков, которые стараются поймать дорогой напиток и смотрятся при этом пусть и по-разному, но одинаково отвратительно, и, наконец, на моём лице. Я совершенно сбит с толку. На моих прежних вечеринках играл какой-нибудь гангста-рэп, а полуголые люди на обоссанных матрасах вытаскивали наркотики. Это было грязно и убого. Возможно, на заднем плане играла музыка, но, честно говоря, присутствующим там было нечего праздновать. У них не оставалось ничего, что давало бы повод для радости. Они просто хотели забыться. А это – моя первая вечеринка, где люди празднуют свою жизнь. Они отрываются, потому что думают: «Чёрт, это круто, что мы здесь, мы богаты, это высший свет». Ни одной мысли о том, найдётся ли завтра доллар на дешёвый тост. Хотя какой тост, на столе хумус и каперсы, изысканно сервированные на четыре тысячи баксов.