Мы разобьёмся как лёд

А затем вообще достаёт из соуса корку от пиццы, бросает её в рот и делает Губку Боба погромче.

С тяжёлым вздохом я вхожу в гостиную и сажусь на спинку дивана.

– Тебе стоит принять это предложение, Гвендолин.

Я знала, что отец снова поднимет эту тему. И я понимаю, что он прав. Это единственный шанс, который у меня остался, иначе или начинать сначала или проиграть. Но…

– Я не могу. Папа, я одиночница. Всю свою жизнь ей была. И теперь клуб увольняет меня с возможностью оставить в качестве фигуристки в парном катании? Это как если бы Санта-Клауса внезапно попросили пустить незнакомца в свои сани, после того как его целую вечность прославляли за то, что он летал один.

– Гвендолин, прекрати свои ребяческие фантазии. – Отец откусывает от корки, и на его пальцах остаётся соус, но это его не волнует. Ничего не имеет значения, главное – Губка Боб. – Ты взрослая, так что оценивай ситуацию соответственно и держи свой неуёмный характер под контролем. Боже, ну что за притянутые за уши сравнения!

Его слова разбивают моё сердце и буквально лишают воздуха.

– Но я такая, папа. В этом моя сущность.

– Тогда измени свою сущность. Она действует мне на нервы.

Такое ощущение, словно Ансгар с размаху лягнул меня в грудь. Я невольно потираю её, ожидая почувствовать боль от прикосновения. Но она исходит изнутри. Прикусив нижнюю губу, чтобы скрыть, как дрожит подбородок, я медленно киваю.

Отец не обращает на меня внимания, и тогда я хватаю пульт и выключаю телевизор. Он продолжает таращиться на чёрный экран, в котором теперь отражается. Интересно, видит ли он то же, что вижу я? Осознаёт ли, насколько сильно меня подводит? Какую причиняет мне боль? Наверное, нет, потому что он не в силах даже смотреть на меня.

– Это ещё не конец, – шепчу я, но в полной тишине это звучит так, будто кричу. Отзвук моих слов теряется в едва уловимом потрескивании телевизора, работающего над разрядкой статического электричества. – Я могла бы вернуться в Брекенридж.

– Так ты никогда не продвинешься дальше. – Его голос звучит гнусаво. Неужели подхватил насморк? – Ты хочешь вечно топтаться на месте? Мы оба знаем, насколько ты амбициозна. Это не тот вариант, который тебе следовало бы рассматривать.

Я дёргаю за нить, которая торчит из вельветового дивана.

– Тогда можно попробовать в другом месте. Я могла бы поехать куда-то ещё и возвращаться домой. Гленвуд-Спрингс имеет безупречную репутацию. Если я…

– У нас нет на это денег, Гвендолин! – Отец бросает обкусанную корку обратно в коробку и резко встаёт, отчего шерстяное одеяло сползает на пол, и я замечаю, что на нём носки разного цвета. Один так вообще с дырой на большом пальце. – Испытательный срок влетит в копейку. Но тебя, конечно, такое не беспокоит. В конце концов, это мы отдали деньги, а не ты. Мы пихали все деньги, что у нас имелись, тебе разве что не в задницу, а ты никогда даже не задумывалась о том, насколько тяжело зарабатывать эти деньги!

У меня перехватывает дыхание.

– Папа! Это не так!

Игнорируя мой возглас, он лишь сильнее повышает голос:

– И теперь ты облажалась, пустила наши деньги на ветер. Но ничего страшного, ты считаешь, что всё не так уж и плохо. Найду себе что-нибудь другое, и пусть родители снова раскошелятся. Неужели ты думаешь, будто мы берём деньги из воздуха?

Я вздрагиваю от столь резких слов. Каждое из них подобно безжалостному удару тупым ножом, который снова и снова обрушивается на меня. Впрочем, боль, которую они причиняют, никого не волнует. Главное – пустить кровь.

А между тем отец продолжает, как будто ничего не замечая:

– Мы с твоей мамой всегда за всё платили. Мы не можем больше отдавать свои сбережения.

Чувствую себя оглушённой. Огонь в камине потрескивает, но не греет меня. Внутри не остаётся ничего, кроме пронзительного холода, разрывающего мои лёгкие. В глазах рябит, и я моргаю, буквально выдавливая из себя:

– Мы могли бы снять с моего счёта. – Эта мысль преследует меня уже несколько дней. Это последняя возможность, которая у меня осталась. Последняя капля надежды, которую я пытаюсь поймать, прежде чем она растворится и исчезнет в небытие. – Я отказываюсь от денег на колледж.

Отец раздражённо цокает и морщит лицо, как будто я всего лишь маленький ребёнок с фантастическими предложениями.

– Твой счёт пуст, Гвен. Там больше нечего брать.

Моё сердце на миг останавливается.

– Что? Пуст?

– Да. На нём больше ничего нет. Семь долларов или что-то типа того. – Отец смеётся, как будто это смешно. – Можешь взять, если хочешь.

От шока у меня покалывает в кончиках пальцев.

Порыв ветра швыряет тяжёлую снежную массу нам в окно. Глухой звук, подобно оплеухе, приводит меня в чувство. Я подскакиваю к отцу, который сейчас больше похож на бомжа, но всё равно сидит на диване и думает, будто он самый крутой. В этот момент я его ненавижу.

– Почему? – Мой голос дрожит, а когда я закрываю рот, чувствую, как мои зубы стучат друг о друга от ярости. – Что случилось с моими деньгами?

При виде его редеющих чёрных волос, морщинистого лба, большого родимого пятна на подбородке и вызывающего взгляда тёмных глаз, клянусь, я хочу ударить собственного отца.

– Налоговые платежи. Мелочи, о которых должны беспокоиться взрослые люди. Но, конечно, твоя ребяческая, как ты выражаешься, сущность не желает ничего этого понимать. – Он пожимает плечами. – Добро пожаловать в реальную жизнь, Гвен. Признай, что она тебя бьёт, и смирись с этим. Вот что происходит.

У меня отвисает челюсть. Моё горло парализовано и как будто чем-то плотно набито. Я ищу канат, который сдавил моё горло, но он невидим. На глаза безжалостно давит, чему я так же безжалостно сопротивляюсь. Ни за что на свете я не доставлю своему отцу удовольствия увидеть себя плачущей.

– Ниран, что здесь происходит? – шипит мама с противоположного конца комнаты.

Механически поворачиваю голову в её сторону. Она стоит на пороге, положив руку на дверную ручку, и смотрит на отца с искажённым от гнева лицом.

– Вы потратили мои деньги? – спрашиваю я, прежде чем он успевает ответить.

Мне нужно услышать правду от мамы. Отец может соврать. Я не верю ни единому его слову. А вот мама никогда бы не скрыла от меня правду.

Но когда замечаю, как гнев на её лице исчезает, сменяясь болью, которая разбивает её сердце, моё и все сердца в этом мире, я уже знаю ответ.

– Милая, мне очень жаль, – шепчет мама и, спотыкаясь, проходит в гостиную. Порывается взять меня за руку, но я отступаю, отчего в её глазах начинают блестеть слёзы. – Мне невероятно жаль, но по-другому никак не получалось. Налоги…

– Нужно откладывать с выручки, как делает любой другой предприниматель! – буквально рычу я.

А может, это стены вибрируют. Или мне кажется. Но в любом случае это чересчур. Исчезла последняя надежда. Неважно, как долго я буду искать, её просто нет. В одну секунду то, ради чего я трудилась всю свою жизнь, полностью обесценивается. Никаких скидок, никаких зимних распродаж, нет, всё даром, с днём рождения, только для тебя, Гвенни. Внутри меня воцаряется пустота. Хотя не совсем пустота, скорее водоворот эмоций. Очень тёмных, злых, которые кричат и пинаются, злятся и ненавидят. Вдобавок к ним раздаётся шёпот, который злобным тоном спрашивает, и как это я до сих пор не потеряла способность удивляться. Потому что провал, который называется «всегда вторая», преследует меня на протяжении всей жизни. Как я могла подумать о том, чтобы справиться с ним? Как могла подумать, что смогу затмить других, если я сама – тень?

Мама обзывает отца говнюком. В ответ он кричит, чтобы она убрала свою толстую задницу от телевизора, чтобы он мог снова включить «Губку Боба». Я стою посреди их воплей и чувствую себя плывущей под водой. Очень глубоко в толще. Там, где от давления закладывает уши. И медленно, очень медленно, подобно тому, как сухие хлебные крошки, брошенные в стакан с жидкостью, опускаются на дно, до меня доходит, что я не представляю, как следует поступить в сложившейся ситуации. Буквально за секунду я перебираю варианты, при этом думая о куче посторонних вещей.

Например, о людях, которые предсказывают будущее по яйцу, и для этого даже существует специальный термин – овомантия. Я даже прикидываю, не стоит ли поискать себе фрика, занимающегося овомантией.

Я думаю о шестистах пятидесяти шести мышцах в моём теле и о том, как они будут разочарованы, когда поймут, что годы их высокой работоспособности прошли зря.

Вспоминаю об Иоганне Вольфганге фон Гёте, которому потребовалось шестьдесят четыре года, чтобы закончить свою трагедию «Фауст». Эта мысль почему-то не отпускает меня. Мечется вокруг, как стая сельдей, и я думаю, что она сильнее меня. Словно следит за тем, чтобы вода вокруг меня исчезла.

Родители всё ещё спорят. При этом они снова и снова показывают на меня.

Я долго смотрю на них, но на самом деле вообще ничего не вижу. В какой-то момент я поворачиваюсь и ухожу в свою комнату. «Айскейт» отказался от меня. Оказывается, это можно сделать, всего лишь отправив письмо, и мне нужно принять данный факт.

Бинг Кросби прячется в своём домике. Он часто так делает. По-моему, это свидетельствует о том, что я ему не нравлюсь. Понятия не имею, почему. Я покупаю ему лучший корм. Он получает остатки экологически чистых овощей и кожуру из закусочной. Он бегает по дому весь день, когда никого нет, и я гуляю с ним, когда он позволяет. Мой кролик живёт как король в своём королевстве из опилок, которое всегда открыто. На самом деле, ему давно следовало полюбить меня. Поэтому мне иногда, очень редко, приходит на ум теория о том, что домашние животные становятся похожими на хозяев. Зеркальные нейроны.

Я думаю, что Бинг Кросби боится жизни. Скорее всего, он вообще понятия не имеет, как правильно жить, вот почему предпочитает оставаться в темноте. Там ему всё знакомо.

Мой кролик не выходит, когда я с ним разговариваю.

Да, Бинг Кросби, мы оба одиноки.

Пусть будет так.

Укрой меня во тьме

Гвендолин

Мои ноздри щекочет. Не нежно, не терпимо, а очень навязчиво. Это порядком мешает, поскольку мне очень хочется спать. Половину ночи я не сомкнула глаз, как будто на стимуляторах. Прекрасно понимаю, что это начало чего-то плохого, но, видимо, победив эмоции, в какой-то момент я всё-таки вырубилась. Час назад или около того. Считается, что этого недостаточно, чтобы прийти в хорошую форму, однако я чувствую, как внутри меня скачет маленький каучуковый мячик и отпружинивает от каждой мышцы.

Резко распахнув глаза, я обнаруживаю, что мне в нос попал волосок и убираю его с лица. Свет проникает сквозь жалюзи, освещая надкусанное печенье «Орео» рядом с моим ковриком для йоги. У меня нет кровати. Любой, кто заходит сюда и видит, что я добровольно сплю на полу, думает: «Ну это же Гвен, она странная, она вон что делает». Впрочем, мне это нравится. Я же не просто так лежу на деревянном полу без одеяла, подушки и прочего. Каждый вечер, устраиваясь в своём уютном жёстком уголке, я чувствую себя ближе к земле, жизни и даже в какой-то мере вселенной. Да, возможно, я странная, но действительно верю в существование некой связи. Что кто-то там слышит происходящее внутри меня, и мне не нужно ничего говорить вслух. Меня успокаивает эта мысль.

Схватив печенье, я засовываю его в рот. Пусть и лежало несколько дней, жёсткое и сухое, но оно мне нравится. Прислонившись спиной к обогревателю, я подтягиваю к себе ноги и провожу пальцами по тёплым пушистым штанам. Некоторое время я сижу, уставясь на свои толстые вязаные носки и размышляя, нужно ли вообще смотреть на часы или просто подождать, пока снова не устану. Чего не произойдёт, и я ни капли в этом не сомневаюсь. Если на улице светло, значит, уже больше десяти. На самом деле, данный факт должен бы вызвать шок. Не могу вспомнить, когда в последний раз сидела в закусочной и пила кофе позже шести утра. Только вот внутри у меня ничего не шевелится. Абсолютное безмолвие. Я ударяю себя в грудь. Ответа нет. Пусто.

Но потом ответ всё-таки звучит. Лёгкое «тук-тук» в мою дверь.

– Нет, – говорю.

– И всё же, – слышу в ответ.

Дверь открывается, и в комнату входит мама. На ней фартук в цветочек, а её хвостик выглядит куда аккуратнее, чем вчера. Я отказываюсь это понимать, поскольку вчера он смотрелся не супер, но сойдёт. Однако вчера ещё теплилась надежда. Сегодня же от неё остались руины. Сегодня всё кончено, а потому на голове моей мамы должен быть кошмар. Но это не так, напротив, всё в порядке. Даже шерстяные носки, такие же, как и на мне, только розового цвета, натянуты поверх джинсов скинни.

– Привет, – осторожно начинает она, неуверенно переминаясь с ноги на ногу. – Завтракать будешь?

– Уже.

– В самом деле? – хмурится мама. – Я тебя не видела внизу.

– Рядом с корзиной для белья было ещё печенье «Орео».

– А-а-а. – На её губах появляется слабая улыбка. – Послушай, Гвенни, по поводу вчерашнего…

– Не желаю об этом говорить, – перебиваю я, внезапно обнаружив, что в груди всё-таки кто-то остался. Какой-то предатель, который не хотел и здороваться. Теперь этот идиот кричит мне: «Быстро меняй тему!»

Мама вздыхает.

– Вообще-то нам стоило бы. Ты же знаешь, как ужасно, когда что-то встаёт между нами.

Я бросаю на неё укоризненный взгляд.

– Тебе стоило задуматься об этом, прежде чем уничтожать мой счёт, не обсудив это со мной.

– Ты права, – соглашается она, стараясь избежать зрительного контакта. А потом, сжав губы, наблюдает, как Бинг Кросби ритмичными движениями высовывает голову из своего домика и прячет.

– В чём дело? Есть что-то такое, чего ты не хочешь мне говорить.

Мама качает головой.

– Ладно. Я сделала тебе бутерброд. Если проголодаешься, он внизу…

– Мама, прекрати! – снова перебиваю я. – Мы же всегда честны друг с другом.

Чуть поколебавшись, она бросает взгляд через плечо, прежде чем войти в комнату и закрыть за собой дверь. Её нервозность передаётся и мне.

– Послушай, Гвен. – Мама проводит рукой по спинке моего вращающегося кресла, как будто ответы на все жизненные вопросы находятся в жёлтой поролоновой подушке под потрескавшейся тканью. Наконец она садится, закидывает ногу на ногу и скрещивает руки. – Я отложила часть налогов с доходов, но…

Я хмурюсь.

– Но?

Мама вздыхает, и этот тревожный звук ощутимой тяжестью опускается на наши плечи.

– Твой папа потратил их. Я ничего об этом не знала.

– Что?

Она пожимает плечами и смотрит на свои руки.

– Я думала, деньги в безопасности, поэтому никогда не заглядывала на налоговый счёт. А когда налоговая служба захотела получить деньги, внезапно там ничего не оказалось. Ниран говорит, что они понадобились ему, чтобы помочь другу. Какому именно, он не признаётся. Как и не говорит, на что именно. Просто сказал, что это кодекс чести, и мы получим их обратно. – Её рот кривится. – Я бы никогда не тронула деньги на твой колледж, если бы не попала в столь безнадёжную ситуацию, Гвен. Ни за что.

Я смотрю на свою мать и не знаю, что сказать. Она такая открытая, такая красивая, такая умная, очень мудрая, добрая и любящая. Мне удивительно, как она может любить такого нарцисса, как мой отец.

– Мама, почему ты так поступаешь с собой? – тихо произношу я, опасаясь, что любой более громкий звук может напугать её нежную сущность. Сейчас она похожа на маленькую хрупкую птичку, в напряжении замершую на тонкой веточке. – Почему не уйдёшь от него? Ты же видишь, как он относится к нам обеим.

Молчание длится не более трёх секунд, а потом она отвечает:

– Это не так просто, Гвен.

– Конечно, просто, – возражаю я. – Вышвырни его, и готово.

– Гвен! Он всё ещё твой отец, не говори о нём так.

– Я буду говорить о нём так, как хочу. Даже будь Папой Римским, он был и останется мудаком.

Мама стискивает челюсти. Так заканчивается большинство разговоров, которые мы ведём о Ниране Пирсе. Мама жалуется на него, я озвучиваю своё мнение, но она не желает ничего слышать. Не хочет ничего знать. Каждый раз одно и то же: глухие уши и зависимое сердце.

– Как я уже сказала, внизу тебя ждёт бутерброд.

Она резко встаёт, отчего сидение стула приходит в движение, и покидает комнату.

А я веду напряжённую дуэль взглядов с Магнусом Бейном, верховным бруклинским магом, который во весь рост изображён на плакате у меня на двери. Я упорная, но он сильный. Он побеждает.

Взяв телефон, смотрю на часы. Они показывают начало одиннадцатого. Уже несколько минут, как в «Айскейте» наступил обеденный перерыв. Набираю Пейсли сообщение, в котором предлагаю сегодня встретиться. Ответ приходит немедленно.

Пейсли: Ты где????????

Я: В кровати.

Пейсли: Ты имеешь в виду свой бомжацкий коврик?

Я: Si.

Пейсли: Почему ты не на тренировке?

Я: Расскажу, когда мы встретимся.

Пейсли: Хорошо. Заберёшь меня? И можешь захватить из закусочной ролл с авокадо? Сегодня мне приснилось, как я плыву в бассейне, полном этих штук, с открытым ртом и прокладываю себе путь, поедая их.

Я: Твои сны принимают неожиданные формы. До скорого!

Загоняю своё авто на стоянку «Айскейта» и вынимаю ключ зажигания. Мотор издаёт короткое ворчание, и голос радиодиджея в колонках резко обрывается. Подняв ноги, скрещиваю их на сиденье, не очень беспокоясь о том, что остатки мокрого снега с ботинок намочат старую кожу. Я смотрю на прямоугольное здание ледового дворца так, словно впервые его вижу. Как будто только сейчас я по-настоящему чувствую, насколько чудесное это место. Почему я всё время принимала как должное возможность ежедневно ходить по серому линолеуму к раздевалкам и кататься на катке? Знай я, что моё время ограничено, каждое утро ползала бы по дворцу на коленях и целовала каждый сантиметр пола.

Двери открываются, и из них появляются Леви и Эрин с Пейсли на буксире. Они несут тренировочные сумки на плечах и над чем-то смеются, но я не слышу. Пейсли толкает локтем в бок Леви, и я внезапно чувствую себя обделённой. Я испытываю боль, но достаточно лёгкую, поскольку ощущаю в себе невообразимую радость. Сродни мании величия, она накатывает волнами и приукрашивает реальность. Я не в силах описать эту эмоцию, но она вызывает у меня настоящий прилив адреналина.

Заметив мою машину, Пейсли поднимает руку и машет мне. А после быстро обнимает парней на прощание, пробегает через парковку и бросает свою сумку в багажник. Широко распахнув пассажирскую дверь, с раскрасневшимися от холода щеками бросается на сиденье.

– Привет, лучшая подруга! – Она наклоняется над рычагом переключения передач и прижимает меня к себе.

Пусть и отвечаю на объятие, но внутри тысячей крошечных игл колет мысль, что это из-за неё я должна уйти. При этом внутри у меня нарастает эйфория, которую невозможно объяснить. Я чувствую себя так, будто выиграла приз. Как будто я влюблена, а парень затеял какое-то романтическое действо, достойное экранизации. Энергия бурлит во мне ещё сильнее, чем вчера. Я испытываю необходимость выйти из машины, бежать, карабкаться по горам, взобраться на крышу «Айскейта» и при этом громко петь. Это безумие. Окружающий мир воспринимается чудесным. Только вот когда подобные эмоции охватывали меня в прошлый раз, всё закончилось членом Уайетта внутри меня.

– Привет! – отвечаю я громко, радостно, живо.

– Ты не заболела, – хмурится Пейсли.

Я спускаю ноги с сидения, завожу машину и выезжаю со стоянки, при этом непрерывно постукивая пальцами по рулевому колесу.

– Твой ролл в бардачке.

– Слава богу!

Пейсли снимает перчатки, бросает их себе под ноги и жадно хватает завёрнутый в фольгу ролл. Упаковка потрескивает, когда её разрывают, а буквально секунду спустя салон наполняется ароматом авокадо, манго и соусом с карри.

– Рискуя тем, что Нокс сегодня и на метр не приблизится ко мне, я всё равно сожру эту чесночную бомбу.

Какое-то время я бесцельно катаюсь по окрестностям. Песни по радио перемежаются чавканьем Пейсли и потрескиванием фольги, когда она разворачивает обёртку. Наконец подруга сминает пустую упаковку и запихивает её в боковое отделение.

– Куда едем? – спрашивает она, с сытым видом откидываясь на сидении.

Я пожимаю плечами.

– Понятия не имею.

– У тебя нет цели?

«Не-а, Пейс. Больше нет».

– Давай-ка остановимся вон там. – Она указывает на улицу, ведущую в роскошный район в центре города с дизайнерскими бутиками, которые в основном посещают богатые туристы.

Я паркую машину перед украшенной зелёным витриной магазина «Ральфа Лорен». Рядом со зданием из красного кирпича – высокая пожарная лестница, ведущая на крышу. Мои ноги подрагивают от желания снова и снова бегать вверх-вниз по ступенькам. Всё во мне буквально зудит, отчаянно сопротивляясь тому, чтобы спокойно сидеть на сидении.

– Прошлой ночью я подала заявку на две стипендии, – сообщаю я, прежде чем Пейсли успевает вновь открыть рот. – В Торонто и Аспене.

Моя лучшая подруга хмурится и выглядит сбитой с толку.

– Стипендии? Ты имеешь в виду на катание на коньках? Но ведь «Айскейт» оплачивает тебе это. И почему Торонто? Что тебе делать в Канаде?

– Не на катание на коньках, Пейс. На университет.

– Оу, – глухо протягивает она. И после довольно длительной паузы интересуется: – Ты хочешь учиться?

– Вообще-то нет.

Я хихикаю, не в силах ничего с этим поделать. Смешок пробирается к моему горлу, и его не сдержать.

Пейсли смотрит на меня так, будто пытается разгадать загадку. Наконец она качает головой.

– Никак не могу понять, о чём ты. Ты хочешь забросить коньки? Поэтому больше не ходишь на тренировки?

– Я не хочу. – Я кручу между большим и указательным пальцами серебряный брелок в виде конька, который болтается на ключах от машины. Снаружи проносится парень на электровелосипеде, чьи колёса оставляют тонкий рисунок на утрамбованном снегу. – Но придётся.

– Почему? – Пейсли садится так, что теперь может смотреть на меня. – Это из-за твоего отца? Он больше не хочет тебя тренировать? В конце концов, это не проблема, Гвен. Мы поговорим с руководством и подберём тебе другого тренера. Ты больше не на испытательном сроке, тебе должны оплатить тренера.

– Дело не в этом. – Мои ноги так и подрагивают, а в голосе звучит эйфория.

– В чём же тогда? – Непонимающий взгляд Пейсли напоминает мне мой собственный, когда отец впервые заявил, что скоро всё может закончиться. – Твои родители хотят, чтобы ты бросила занятия? Они боятся за твоё будущее? Уверена, что можно с ними поговорить. У всего есть решение, Гвен, но, пожалуйста-препожалуйста, не отказывайся от своей мечты. Есть люди, которые всю жизнь борются за такой шанс и никогда его не получат, так что…

– «Айскейт» уволил меня, Пейс, – с широкой улыбкой сообщаю я. Всё это чертовски забавно.

Подруга замирает на середине монолога. Её глаза становятся ещё больше, чем обычно, а губы складываются в маленькую идеальную букву «о».

– Я тебе не верю, – твёрдым голосом отвечает она. – Ни за что в это не поверю.

– Так и думала, что ты это скажешь.

Руки дрожат, когда я открываю ящик центральной консоли. Меня переполняет неконтролируемое счастье, которое просто не поддаётся осмыслению. Откуда оно берётся? Почему появилось? Не то чтобы я жаловалась. Приятно быть такой беспричинно радостной. Я передаю Пейсли извещение об увольнении и наблюдаю, как её глаза бегают слева направо, поглощая строчку за строчкой.

Кожа её лица становится на оттенок бледнее, когда подруга опускает письмо и ошеломлённо качает головой.

– Но почему? – шепчет она. – Ты ведь очень хороша. Это какой-то абсурд. Ну вот посмотри на Харпер. Её прыжки ужасны. Но она же остаётся?

– У её родителей куча денег, которые они могут просрать на «Айскейт». – Я снова хихикаю, ощущая покалывание в районе солнечного сплетения. – Поэтому её ни хрена не вышвырнут.

– Но почему они вообще захотели кого-то уволить?

Я смотрю на свою лучшую подругу и… буквально сияю. Мир прекрасен! Никто не может причинить мне вреда! Я непобедима!

– Из-за тебя.

Растерянность мгновенно покидает лицо Пейсли. Теперь у подруги такой вид, словно она увидела привидение.

– Из-за меня? – тихо повторяет Пейсли, но мы обе понимаем, что ей, скорее всего, уже известен ответ.

– Ты достаточно успешна для них, Пейс. – Брелок в виде конька выскальзывает из моей руки. – Они не хотят оплачивать меня дальше, предполагая, что ты всё равно получишь все титулы. Им не нужно больше двух одиночниц, а поскольку ты поднимешься на самую вершину, а Харпер будет приносить им бабло, мне придётся уйти.

Она молчит. В салоне слышно только голос радиодиджея, который прогнозирует сильный снегопад в ближайшие дни, и шум обогревающей машину печки. Сузив глаза, Пейсли какое-то время таращится на свои ноги и ковыряет кутикулу на пальце. А затем так резко поворачивается ко мне, что в первый момент создаётся впечатление, будто она собирается напасть, и твёрдым голосом объявляет: