Ароматерапия

–Что ты задумала! -в кабинет вошел неожиданно отец и застыл на месте. Мягкий свет тут же обласкал его строгий профиль, обдав свечением седыеволоски бороды, так что она засияла, как паутина на солнце. Он решил, что я....

– А что мне остаётся делать?! Я не могу выйти замуж, в моей жизни нет ни одного любящего человека, нет семьи, матери и отца.

Я решила воспользоваться случаем, пока отец смотрел на оружие, как собака на мяч, который вот-вот запульнут в чащу, и она ринется бежать, но сейчас всё внимание было приковано именно к этому предмету в руках, и поэтому он смирно стоял по стойке.

–Ты не должна этого делать, Дороти! Одумайся!– он шевельнулся, его голос был тревожным, а выражение лица сосредоточенным и непроницаемым.

– А кто должен это сделать?! -я решительно встала, преисполненная в надежде на его раскаяние, и натужным шагом направилась к нему, чтобы оказаться так близко, словно подбиралась к правде, до которой оставался один шаг. – Я ведь давно мертва! Ты же знаешь, что ничего нет смертельнее для ребёнка, чем ненависть. А я всё еще та маленькая девочка, жаждущая твоей любви, – я даже сейчас видела в нём лишь безразличие. Он скорее переживал за саму ситуацию в целом, нежели за меня. -Так что… – я взмыла револьвером вверх, словно кнутом, и прильнула к виску.

–Не смей! – он подался вперед и взмахом руки предостерёг меня.

–Боже, ты даже не пытаешься остановить меня. Мало того, что ты испоганил мне жизнь, так теперь еще и смерть испоганить решил? Ты жалок в своих попытках. И почему мне это сцена кажется такой фальшивой, -я закрутила кистью, играя с оружием.

–Ты больная! – упрекнул он меня из соображений моей неадекватности, и его руки сжались в кулаки.

– Я больная? – голос сорвался. – А кто в этом виноват?! Разве не мой больной папочка, который купил ребенка у наркоманки, и решил поиграть в Бога?! Но даже и этого тебе стало мало, ты продолжил свою больную фантазию и решил, что я, по какой-то причине, виновата во всём. И что ты сделал?! Стёр все мои воспоминания за двенадцать лет, выдрал безжалостно полжизни моей, и даже не сумел заполнить всю ту пустоту, которая образовалась на месте твоей вины! Только ты в этом виноват! – я трясла перед ним неистово головой в рьяном порыве доказать ему всю прожитую несправедливость, но он тут же влепил мне пощёчину. Меня судорожно затрясло, в горле образовался плаксивый комок, губы пересохли, грудь расширил глубокий вздох досады. Сердце учащённо забилось, адреналин прыснул в тело, выбросив порцию тепла, которая тут же прокатилась по мне волной.

–Я сделал это, потому что любил свою жену и не хотел, чтобы она винила себя в смерти собственного ребенка. Узнав горькую правду, она не выдержала и покончила с собой. И ты была там в тот день, и видела, как выносили её тело. Я не хотел, чтобы это стало трагедией для тебя, поэтому решил, что тебе будет лучше забыть. Мы хотели стереть лишь один фрагмент, но твой уязвимый, незащищённый мозг стёр все двенадцать лет. Думаешь, я казнил себя за это?! Мы не знали, какие последствия будут впереди и, увидев тебя на вечере, доктор, что сделал это, ужаснулся, что ты до сих пор пребываешь в забвении собственного рассудка. Но мы сделали, что сделали, – он на мгновение отвел взгляд в сторону, словно ему что-то померещилось, и он решил убедиться в наличии явственности.

– Кто знает, как бы это сказалось на твоей психике, знай ты правду. Я бы предпочёл пустоту, чем терзающую совесть вину, – он говорил хриплым голосом с перебоями, как если бы в горле першило. – Единственное, с чем я не смог справиться, так это с собой, смириться с тем, что до конца своей жизни мне придётся смотреть на тебя – на свою ошибку. Я ненавидел себя не меньше, а тебя ненавижу, потому что, несмотря на всё это, вопреки всему, ты так и не смогла стать тем человеком, которым я мог бы гордиться!

Раздался громкий хлопок и оборвал его речь, огромное тело, подобно бизону, рухнуло на пол. В моих ушах зазвенело, на какое-то время меня контузило, в глазах поплыли радужные круги, сливаясь в единое, я зажмурилось. В тоже время мне стало так легко, словно мне разом отпустили все грехи, словно вся жертвенность стекла с моей души, каждый больной пережиток был собран и отпущен. Шум отступил, моя увеченная нога ослабла, подкосилась, и я рухнула на колени перед телом отца. Лицо мое скривилось, стало безобразным, мне,наконец, удалось вытолкнуть из горла непроходимый комок, и,надсаживая голос, я разрыдалась сиплым голосом. Из обессиленной руки выскользнул револьвер, словно укусившая гадюка, сделав своё дело, уползла восвояси.

В кабинет ворвалась свора зевак и обступила неровной стеной, словно племя дикарей, готовые освежевать тушу. Их тут же пронзила сломившая действительность.

–Что ты наделала? Что ты наделала?– приблизившись ко мне, Роман согнулся на корточках и затряс моё омертвелое тело. Я бултыхалась из стороны в сторону пластичной фигурой, размазывала по щекам слёзы, не отводя взгляда от расползающегося кровавого пятна, которое напитало шёлк халата, и вот-вот достигнет яркого света коридора и засверкает глянцем. Я смотрела отрешённо, чуть покачивая корпусом, и упрямо твердила: «Я не хотела», нашёптывала еле слышно, словно читала молитвенник. Я почувствовала себя униженной под влиянием их осуждающих взглядов, как если бы меня выкинули на площадь позора, прокажённую, которую скоро закидают камнями. Я поднесла руку к губам и зажала себе рот ладошкой, крепко стиснула зубы, уже явно сообразив последствия поступка.

–Вызовите полицию, она не себе! – сказал Роман тихим голосом, разогнувшись в ногах. И его жена в ужасе ринулась бежать.

Следующее, что я помню, как меня подхватили под руки, пытаясь поднять, но ноги затекли, и тело отяжелело, словно я весила центнер, и меня затягивала обратно на дно трясина.

–Осторожно! – выронил Аркадий, шелохнувшись, чтобы меня подхватить. -Она после года аварии, ещё не совсем окрепла, ей может быть тяжело, – даже сейчас, он единственный, кого волновало моё здоровье.

Конвой осторожно спускал моё ватное тело по лестнице, смотря мне под ноги. Руки мои были скованы и прижаты к животу. Сердце мое дребезжало, словно за ним гнались гончие псы, яростно атакуя охотничьими инстинктами загнать до смерти, стук в груди бешено барабанил и рвался наружу. Я остановилась посередине лестницы и, взобравшись обратно по ней глазами, обогнув каждую ступень, робко посмотрела на стоящего Аркадия на вершине и с сожалением улыбнулась. Он был свободен, как и я. Мой взгляд снова бросился вниз на ступени, словно сорвался со скалы и летел, обогнув каждый выступ. Я чувствовала на себе весомый взгляд Аркадия, подобно тому, как если бы солнце нагревало мне спину.

Глава 20

Полиция расценила смерть отца, как несчастный случай. Мы спорили о маме, он ударил меня, и от неожиданности револьвер выстрелил. Меня признали невменяемой, акцентируя факты от аварии, и по результатам томографии было принято решение в пользу принудительного лечения в психиатрической лечебнице сроком до шести лет с последующим его сокращением, на усмотрение врача.

Глава 21

Здесь я уже полгода, и от безмятежности бытия тут отрешаются даже от собственных мыслей. Остаются только мучительные раздумья. Здесь люди сами себе мученики, забывающие про голод, сон, боль в теле. От таблеток разум медленно сводит нас с ума, в голове мелькают несвязные образы, и губы шевелятся в невнятной речи, а потом вдруг останавливаешься где-то, припёртый к стене, обрывая себя на полуслове бреда, и на мгновение возвращается рассудок, и начинаешь замечать, что тело само бесцельно бродит по коридорам. Время тут течёт одной сплошной линией света и прерывается лишь тенью ночи. Я чувствую в этом месте отсутствие мира, словно я нахожусь на стадии рождения, и мне всё еще предстоит узнать что-то новое. Смирение – вот главная мышца в сознании, которую нужно удержать и пытаться оставить в покое, не тормошить тяготением случившегося, а иначе тут позаботятся о твоем спокойствии иными способами.

Я решилась написать письмо Аркадию, рассказать о моей жизни тут, и чтобы он понял, что я пребываю в хорошем расположении, несмотря ни на что, и обрела покой. Возможно, это ему поможет решиться прийти ко мне.

"Почему мне нравятся письма? Да, потому что письма несут в себе глубокий смысл. Я, выражаясь языком души, так мне кажется, я молюсь своему доносчику более выразительнее. Ведь, когда я пишу, я молча проговариваю свои мысли, словно призываю к Богу, если я до этого что-то еще не сказала тебе, то сейчас самое время. Как только ты откроешь письмо, этот ящик Пандоры, то обратного пути не будет, тебе придётся испытать смятение чувств, переполняемых твою душу. Тебе станет легче, если ты несколько раз перечитаешь его, тем самым свыкнешься с мыслью, и тогда письмо обретёт безликое существование, а после и вовсе умрёт, и тебе останется лишь похоронить его, кремировав в огне, где оно вспыхнет и погаснет, превращаясь в пепел.

Здесь довольно мило, стены молчаливые и светлые, так что режут глаза, в основном тихо, но бывает, эхом доносятся крики больных. Они словно чем-то напуганы, может быть тишиной или тем, что она таит в себе, мучая видениями. Есть люди и вполне себе здравомыслящие, умные и начитанные. У нас, кстати, есть собственная библиотека, невесть какая, но выбрать можно, хотя половину я давно перечитала. Во дворе много солнца, и его многие страшатся, им мерещится, что оно их обижает, щиплет кожу, и все они превращаются в скрюченных стариков и бегут прочь прятаться. Больше всего меня радует маленький садик. Последнее время мне нравится работать с землёй, она наполняет меня какой-то необъяснимой силой, и я забываю, где я нахожусь, словно вышла поиграть во двор, и вот-вот меня позовет мама к ужину. Выйдя отсюда (может, однажды), я буду скучать по здешним цветам, тут они кажутся беспечными и веют на просторе, иногда мне кажется, что это они за мной ухаживают, нежели я за ними. И всё же люди здесь интересные, даже когда рассуждают об НЛН и прочей чепухе, кажутся вполне вменяемыми, и правдиво говорят, им бы в рекламщики пойти. А вот разговоры о политике вызывают сумасшествие даже у здоровых, и сам врач говорит, чтобы мы прекращали эти заседания высшего парламента и вели себя здраво, и это он говорит сумасшедшим. Может, так он напоминает нам, кем мы были, а впрочем, это всё неважно.

Жалею лишь о том, что нам не удалось поговорить о нас, не сказала, как сильно люблю тебя, побоялась, что лишу тебя собственного выбора остаться со мной не по принуждению, а по велению сердца. Мне всегда казалось, любовь – это некое мировоззрение, отдельный мир, где двое из плоти и крови трудятся над общим чувством, определяя свои границы, чувствуя друг друга, интуитивно укрепляют союз, словно утробная связь близнецов, у которых даже тишина – единое целое. Возможно, мне ещё предстоит многому научиться, ведь сердце моё оказалось близоруким, и видит тебя слишком близко, так что каждая твоя погрешность, чёткость изгибов, линии тела, черты лица, нерушимость силы и воля души отчеканились во мне, вытащили меня на свет, и я прозрела в любви. Этот маленький грудной эмбрион совсем неопытный, но я уверена, будь ты рядом, я научу его вести себя примерно, и воспитаю отличного борца против всех трудностей.

Я поняла одно, нас никто не держит за наше прошлое, только за светлое будущее, и я надеюсь, оно у нас ещё есть. Письмо я передала через этого проныру Акима. Он изредка навещает меня, забавно он однажды сказал: "А что не убежала-то,дурёха? Я бы тебя спрятал, я знаю такие места, что даже сам боюсь там бывать, могу и не вернуться, больно хорошо там". Сейчас бы бежала отсюда, но лишь потому, что безумно скучаю по тебе! Да,может, мы и не говорили о любви, но я чувствовала её в тебе, и ты смотрел на меня так, как мне всегда хотелось".

Ответа так и не последовало, ни через неделю, ни через две. Я уже не ждала, надеясь лишь, что он в полном здравии и не забыл меня. Дни коротались вечерами и ожиданиями чего-то непонятного. По любому случаю мы праздновали, вот например, если кто-то переставал пить жёлтые таблетки и переходил на синие, потом на белые, они считались самыми безвредными, наверное, этот предрассудок был из-за цвета, хотя, на мой взгляд, они все одинаково горькие. В июле, когда полетел тополиный пух, и у половины пациентов еще к сумасшествию добавилась и аллергия (никогда не задумывалась, что и такое бывает), и все сидели по палатам, двор был пустой, только один старикашка, совсем плюгавенький, выходил посидеть на скамейке, прильнув спиной к теплой стене лечебницы. Он смотрел куда-то вдаль, выше наше нашего ограждения, и протягивал руку навстречу к чему-то невидимому, словно пытался нащупать линию света, а потом резко отдёргивал руку, словно его рука – маленькая пронырливая рыбка, столкнувшаяся снеизведанным, трусила попасться в золотую сеть солнца. Неожиданно меня позвали в комнату для свиданий. Я была во дворике и копалась в земле, как ко мне, пересекая луг, направлялась женщина в белом халате.

–К тебе пришли! Иди! -рявкнула она и тут же, развернувшись, недовольно удалилась из-за того, что ей пришлось долго иди. Я воспрянула духом и, улыбаясь, ринулась бежать,прихрамывая, стряхивая на ходу остатки земли. Мешкая у двери, я оглядела свой вид, пригладила одежду, заправила волосы за уши и спокойно вошла. Вершилов! Я удивилась, да, что там удивилась, мне показалось, что у меня от неожиданности приоткрылся рот. Он стал солиден и немного прибавил в весе, а на безымянном пальце блестело обручальное кольцо.

–Надеюсь, не та худощавая блондинка, – кивнула я на его руки, дав понять, что я заметила его перемены в жизни.

Когда приходится подолгу находиться в одиночестве, то бездумно начинаешь разглядывать себя, ногти, кожу, трогая её так, словно и она может научить меня чему-то новому, стать центром познания, даже в темноте можно разглядеть нечто неузнаваемое, и спросить о наличии того, кого якобы видишь, и это вполне нормальные разговоры. Поэтому всякие мелочи быстро попадают в поле зрения.

–Брюнетка! – улыбнувшись, выдал он.

Он окинул глазами скудную, низкуюкомнату, где стояла одна скамья, примыкая к окну, и старый стул, как бы приравнивая меня к этому месту, и вообще, можно ли здесьсосуществовать.

– Ты ничуть не изменилась и даже похорошела.

–Ты слишком любезен, и как всегда, в твоих словах мало правды. Зачем ты здесь? Неужто, оставив свою избранницу, возжелал сразу другую? Семейная жизнь наскучила так быстро? Это и неудивительно, ты такой непостоянный, – я злорадствовала, не успокаиваясь, видя его довольную улыбку. Прохромав до скамьи, покорно села, подобрав под неё ноги. Вершилов проследил за мной взглядом, но сделал сдержанный вид, хотя его лицо дрогнуло обеспокоенным выражением.

– Скажем так, пытаюсь немного скрасить свою семейную жизнь, а не разнообразить, поэтому хожу вот по психиатрическим лечебницам.

Я опустила голову, и с моего лица ушла прежняя восторженность. Я и сама на миг забыла, где нахожусь.

–Прости, я не хотел! -сказал он тихим голосом.

–Да всё в порядке! Я рада, что в нынешнем положении, я еще могу хоть как-то развлечь новоиспеченного семьянина, – и я безучастно повернула голову на маленькое окно, которое выходило во двор. Оно было близко к фундаменту, и на его козырёк напорошило тополиным пухом, поскольку окно было слабым, то пух летал и по комнате, кружа по потёртому полу и зажимаясь в угол от сквозного ветерка.

–Как ты вообще?– он брезгливо посмотрел на старый стул и, поддернув штаны, со скрипом сел, сложив ногу на ногу.

–Ты её любишь? -я смотрела на свои руки перед собой, разглядывая ноготь, под которым была частичка земли.

–Нет, она ждёт ребенка и поэтому… – он запнулся и громко вздохнул, так что его дыхание повеяло легким ветерком и коснулось моей щеки.

–Хорошо.

–Хорошо, что не люблю?

– Да! Любовь – ужасная вещь, тяжелее скорби.

Мне хотелось спросить его об Аркадии, но я почему-то не решалась.

– Аркадий передал тебе книгу, но ее забрали на посту, пообещав вернуть, -Вершилов, словно услышал мои мысли, заговоря о желаемом.

–Очень мило с его стороны, у нас тут всё забирают на проверку! Как он, кстати? – я оживилась и посмотрела на него сконфужено.

–Тоже хорошо, погружён в свою работу, -Вершилов опустил взгляд на свои тёмно-синие брюки и безучастно встряхнул пылинку, которой и в помине не было. Вся атмосфера была какой-то напряжённой и неловкой.

Мы сидели в полном молчании. Я смотрела то в окно, то на руки,перебирая пальцы уже по привычке от задумчивости, как бывало наедине в палате.

–Ладно, пойду, но обязательно загляну снова, – он подался вперед в попытке подняться.

–Не надо! -Вершилов прильнул обратно к спинке стула. -Не уходи! Побудь еще немного. Почему Аркадий не ответил мне на письмо и не навещает меня?

–Ему нужно время, чтобы прийти в себя. В конце концов, его жизнь тоже перевернулась с ног на голову. Он разберётся со всеми своими делами и обязательно придёт. Я тоже прочёл твоё письмо! Не мог не прийти после такого, просто сомневался, нужен ли я тебе здесь.

–Так спроси меня об этом?

–А ты ответишь?

– Я всегда говорила тебе правду, разве, нет?

–Да, – его губы тронула улыбка воспоминаний, припоминая в памяти наши откровенные разговоры.

–Значит… – он мешкал, не решаясь произнести слова, которые так долго хотел услышать. -Я тебе нужен?– проронил он дрожащим голосом.

–Да, – и я потупила взгляд.

Мне нужно было это сказать и услышать, спросить, ведь тогда я подумала, что он лишь из-за отца любил меня, и ужасно злилась на него, а сейчас, когда он был в браке, могло ли это изменить в нём что-то по-настоящему. После того, как я вернула своё прошлое, для меня всё было важным, я не хотела больше обмана.

Он решительно встал, я резко вскочила следом за ним, но осеклась уязвимой ногой, и он подхватил меня за локоть. Его грудь всколыхнулась, казалось, даже его кости затрещали от выпрямления вздоха. Прикосновения были трепетными и бережливыми, словно ему дали подержать младенца, и он не знал, как с ним обращаться, поэтому вёл себя растерянно. Проскользнув меня вниз, по руке, которая медленно разгибалась, он дотронулся до моего пальца, как робкий мальчишка, первый раз пытающийся дать понять о своей симпатии. В воздухе затаилось ожидание чего-то неизбежного. Мы некоторое время постояли в раздумьях, а после я его обняла, как если бы сочувствовала ему по утрате близкого человека. Он крепко сжал меня, понимающе к моему состоянию, и что живой человек намного лучше даже самого проницательного письма. Я стояла и слышала, как внутри него билось сердце. Я приложила ладонь к его мягкому животу, и он чуть вздрогнул, как если бы в сердцевину огромной скалы вбили стержень, и она ослабела на миг в ударе. Я чувствовала родственный запах, мне хотелось верить, что это Аркадий обнимает меня и прощает за всё, возвращая меня домой. После его ухода я какое-то время оставалась ещё в комнате, потом медленным шагом направилась по прохладному коридору и оказалась во дворике. Солнце уже уходило за горизонт. Я по привычке оглянулась на лавку, ища старика, но его не оказалось. Сев на его место, я прильнула спиной к нагретой стене лечебницы. Высокий яркий закат орошал своим цветом крыши домов, будто там далеко разгорался пожар, и свечения огня захлестнуло всё небо. Птицы, взбудораженные, слетали вниз со своих навесов, словно они бумажные самолетики, и спасали свои бедные крылья от обгорания. Зарево было настолько ярким, что казалось оно захлестнёт меня целиком, и я вспыхну без крика и боли, растворяясь в закатном пламени.