Лилит. В зеркале Фауста

Горислав Игоревич поднялся на крыльцо.

– Эй, гость! – негромко крикнул хозяин. – Пудель! Ты где? Угощаю сардельками! Предложение в силе пять минут!

Но собаки, кажется, и след простыл.

– Ладно. – Горецкий открыл дверь, еще раз оглянулся и отправился ужинать.

Селедочка и салат из помидоров с луком, да под водочку, легли упоительно. Разогрели его, растомили желудок. А жаркое из свинины с картошкой, под фольгой, под ту же водочку, просто сделало Горислава Игоревича счастливым. Ужиная, он вспоминал Лючию, все то, что она взяла и открыла первому встречному в электричке. Мир магии! Интересная женщина, ничего не скажешь. Любопытно, позвонит ли она ему? Было бы ему лет сорок пять, вновь вспомнил Горецкий про желаемый возраст и усмехнулся, он бы даже не сомневался, но тот прекрасный возраст, когда мужчина не так давно перешагнул рубеж молодости, смело вступил в пределы зрелости и теперь хозяйничает в мире на свое усмотрение, давно прошел. Сексуальный возраст! Первый возраст мудреца, как сказала прекрасная Лючия. Пора умных поступков. Он снова наполнил рюмку из запотевшей бутылки, по которой стекали капли конденсата. К стареющим же мужчинам, даже очень приятным, у молодых дам совсем другое отношение. С ними, даже самыми милыми, содержательными и мудрыми, молодые дамы держатся хоть и близко, но на некотором расстоянии. Если, конечно, не заинтересованы в этих мужчинах финансово. Или по карьерной части. Тут уж – держись, бедолага!..

Горецкий махнул рюмку водки и отправил в рот маринованный огурчик и кусок свининки с ребрышка.

– Хорошо! – И продолжил мысль вслух, как будто читал практический трактат: – Так повелось тысячелетиями, женщины ищут молодых и сильных самцов, которые покроют их, от которых они понесут и родят здоровое и сильное потомство, которое эти самцы смогут защитить и воспитать как положено – такими же сильными и грозными. – Он просто цитировал строки из своей же статьи для одного глянцевого журнала. – На этом стоит мир. Этот закон не менее прочен, чем закон тяготения. А может быть, даже и более… Вот и живи с этим, и дряхлей, как сказала подлая Рогнеда, «старый ты козел».

Поднявшись, Горецкий вышел из-за стола и направился в прихожую. Проверил карманы полушубка – сигареты были на месте. Он набросил полушубок на плечи, щелкнул замком и открыл дверь.

И тотчас остановился как вкопанный.

На веранде в сиянии фонаря лежал на брюхе его белоснежный пудель с прекрасным белым пушистым клубком над головой, настоящей короной. Грудь его была пышно украшена белым полушубком, на ногах тоже красовались белые клубки меха. Что в нем удивляло, так это сверкающая чистота шерсти, будто и не было вокруг никакой дорожной грязи, пыли, гари, веток и палых листьев и травы под снегом. И даже если он пробирался между досок забора, то чудом не задел ни одной из них.

– Ты вернулся? – спросил Горецкий. – Набегался и вернулся? Услышал про сардельки, да? Я угадал? По твоим черным блестящим глазам вижу: ты все понимаешь! Да?

Это было несомненно. Пудель понимал все. Он высунул розовый язык и, глядя преданно в глаза хозяина дома, стал призывно дышать. Горецкий вышел на веранду, опустился в плетеное кресло рядом с собакой.

– И псиной ведь тебя не назовешь, такой ты красавец, или…

И вдруг он догадался:

– Да ты же девочка. Верно? Конечно, девочка. Такая миляга! И клюв такой тонкий. Я поглажу тебя? – Он протянул руку, думая, не цапнет ли его ночной гость, или ночная гостья, но пудель, напротив, так и лез головой под ладонь Горецкого, буквально заставляя себя гладить и чесать за ухом. А потом покорно повалился набок, доверчиво открывая живот, вновь призывая себя гладить и чесать в самом беззащитном и откровенном для собаки месте. – Но как тебя звать?

Шкура собаки была мягкой и плотной. И от нее покалывало пальцы, потому что она была наэлектризована. Но с какой стати? Под ребрами колотилось сердце. Хозяин дома взглянул на подушечки лап – они тоже были удивительно чистыми.

– Полежи так, бродяга, я выкурю сигарету. А потом решим, как с тобой быть. Я-то уже поужинал, а ты?

Горецкий курил, и все это время затихший пудель, словно не желая прерывать своим беспокойством глупое таинство человечьего отравления, смотрел в глаза хозяину дома. А тот, прищурившись, взирал на него. Интересно, размышлял Горецкий, о чем думает собака, когда вот так внимательно смотрит человеку в глаза? Да ладно еще – хозяину. А тут – незнакомцу. Чего от него ждет? Каким он, профессор Горецкий, представляется этой белоснежной кучерявой стриженой суке?

Наконец Горецкий затушил окурок и сказал:

– Идем-ка в дом. Не принять такую гостью и не покормить, ну как это так? Пошли!

Он открыл дверь, кивнул, и пудель, быстро вскочив, переступил порог его дома. Пес осторожно вошел в просторную прихожую. А за хозяином, сбросившим башмаки, проследовал и в гостиную.

– Ложись на ковер, а я схожу на кухню и принесу сардельки. Только есть ты будешь не на ковре – в коридоре. Две тебе хватит? Если не хватит, дам еще. Да, и у тебя еще в запасе закуска – поросячьи ребрышки. Я их обглодал, но не до конца. Вот похрустишь!

На кухне он забрался в холодильник, достал из пакета две уже отрезанные здоровенные сардельки, купленные вчера женой и оттого не столь для него ценные, как все то, что покупала и делала она своими руками. Но у собаки должно быть другое к ним отношение. Он закрыл холодильник и направился в гостиную.

– Я иду, лопоухий!

А войдя и оглядевшись, ища взглядом собаку, уронил сардельки на пол. В кресле напротив стола, в полумраке, сидела женщина в светлом комбинезоне с поднятым воротником. У нее было очень знакомое лицо. Очень-очень! Совсем недавно он видел ее. Да что там недавно – сегодня утром!

– Вы?! – только и воскликнул он.

– Я, – ответила она.

– Лючия?

– И да и нет.

Он пропустил ее странный ответ мимо ушей. И на то была причина. Что-то происходило с ней. Точно электрические разряды периодически волнами пробегали по всему ее телу, по светлому комбинезону, по рукам и лицу. Изумрудные и золотые полосы будто торопились успеть друг за другом.

– Что с вашим лицом?

– Остаточный эффект, сейчас пройдет. Наверное, во мне много электричества. Перезарядилась.

Она говорила серьезно или шутила? Но ведь это было. Не галлюцинация же сидела пред ним.

– Как вы здесь оказались?

– Да так, проездом.

– Это был ваш пес, верно? Белый пудель?

– Да как вам сказать, Горислав Игоревич. И мой, и нет.

– Как это понимать? И ваш, и не ваш? И кто вас впустил?

– Я вошла сама.

– Сама?

– Я всегда вхожу сама – куда захочу и когда захочу. Я вам дала это понять еще тогда, в поезде. Вы пропустили это мимо ушей.

– Подождите, Лючия, где ваш пес? Эта миляга?

– Спасибо за комплимент. Такой мне еще не делали. Его нет.

– Но где он?

– Его нет и больше не будет.

– Не понимаю, Лючия…

– Меня зовут вовсе не Лючия, Горислав Игоревич.

– А как вас тогда зовут?

– Мое имя вам хорошо знакомо. Из истории. И мифологии. Из второй больше. Люди так увлечены строительством мифов, порой самых диких и несусветных, кровавых и жестоких, и совсем не хотят понимать, что те явления, на которые они повесили ярлычок «сказка», на самом деле являются коренной реальностью этого мира.

– Все это очень интересно, и я даже соглашусь с вами, но…

– Что?

Он все еще лихорадочно озирался.

– Ничего не понимаю, – даже покачал головой он. – Где ваш пес?

Она смотрела ему в глаза и улыбалась. И ничего не произносила.

– Как вы вошли и где собака? Белый пудель? Он же не призрак – он был, я гладил его.

– Ах, Горислав Игоревич…

– Что?

– Не думали же вы, что я буду есть с пола? – усмехнулась она.

– О чем вы? – поморщился он.

Ночная гостья встала с кресла.

– Я, конечно, люблю сардельки, Горислав Игоревич, но не думали же вы, что я буду есть с пола в коридоре? – Она положила ему руку на грудь, в область сердца, заглянула ему в глаза. – Тем более сардельки, которыми вы не очень дорожите, потому что их покупала давно опостылевшая вам жена.

– Что?!

– Я привыкла есть лежа на подушках, под звуки лютней, арфы, или за королевскими столами, под пение менестрелей. – Она обошла стол и не спеша села напротив. – Но только не с пола и не сардельки нелюбимой вами жены.

Горецкий все еще озирался, тщетно ища глазами пса.

– Где собака? – У него уже дрожали губы.

А сердце выпрыгивало из груди. Ему хотелось кричать от ужаса и бежать прочь, без оглядки. Но что-то подсказывало: все это бессмысленно. И где бы он ни оказался, она встанет у него на пути. И чему суждено сбыться, то сейчас и сбывается. В эти минуты и мгновения.

– Я вижу, вы начинаете понимать, как обстоят дела, – очень доверительно сказала она. – Лилит, меня зовут Лилит. Этому имени тысячи-тысячи лет. И таковой меня знают все стихии. И если я пришла к вам, то это неспроста. Так угощайте меня ужином, щедрый хозяин. Я не откажусь от поросенка. Будем говорить. Полночь – самое время для откровений.

2

…Он столбом стоял перед ней, у стола. Только сейчас Горецкий услышал ход часов в этом доме. И не одних – всех! Даже будильника в спальне на втором этаже, хотя этого не могло быть. Но многого не могло быть, что происходило сейчас. И в первую очередь этой женщины – перед ним. Она так поразила его воображение в электричке сегодня утром, такое оставила впечатление о себе, столько вызвала вопросов, что он просто не забывал ее ни на минуту. И вот он отключился после ужина и коньяка, и она вернулась к нему в грезе. Вначале эта собака, белый пудель, все как в древней легенде о докторе Фаусте, а теперь – она. Села напротив через стол, задает вопросы.

– Я сплю, правда? – спросил он у гостьи, что сидела за его столом напротив и смотрела так, будто именно ее ждали здесь, и очень давно. – Этого же не может быть? Я сплю? – Но она только улыбалась ему. – Ответьте мне, Лючия. Прошу вас. Скажите мне: Горислав, вы спите, я снюсь вам.

Но гостья только покачала головой:

– Сколько раз я слышала этот вопрос: я же сплю? – Она даже ладони сложила вместе, будто собиралась каяться: – Святые угодники! Если вспомнить реплику Шекспира: жизнь есть сон, то да, вы спите. И я пришла к вам во сне. Можно начать и с этого. Пришла в образе белоснежного пуделя. Но вначале подкараулила вас в электричке – хотела поближе познакомиться. Вы пришлись мне по душе. – Ее брови нетерпеливо нахмурились: – Да вы сядете или нет, Горислав Игоревич? В ногах правды нет. А то еще грохнетесь на пол – расшибетесь. И предложите наконец даме вина. Что вы, в самом деле?

Он послушно сел. Правда, сперва едва не свалился мимо стула – вовремя подставил его под себя. Сел и упрямо молчал. Между ними лежал на блюде наполовину разделанный поросенок, так заботливо и с любовью запеченный в духовке для себя, родного, и ужина в гордом одиночестве. Еще не были прикончены закуски. Стояла початая бутылка коньяка.

– Ну? – кивнула она.

– Вы сказали вина?

– Можно и коньяка, – сказала гостья. – Где у вас рюмки?

– В буфете, – кивнул он в сторону.

– Отлично.

Гостья встала и пошла к буфету. Вернулась с рюмкой, тарелкой и приборами и села напротив.

Он взял бутылку, чтобы налить им, но не справился.

– Не могу, простите. У меня дрожат руки, – честно признался Горецкий и поставил бутылку на место. – И ноги тоже.

– Понимаю.

– И все-таки пес, – пробормотал он, слыша свой голос как будто издалека. – Он должен быть.

– Хватит. – Она сама разлила им коньяк. – Никакого пса больше нет и не будет. Я не хочу еще раз превращаться в четвероногое существо. Это не так просто.

– Не так просто?

– Представьте, нет. Уменьшение объема массы, все эти судороги, да много чего еще. Вспомните, о чем мы с вами говорили в поезде.

– О чем?

– Забыли?

– Все как в тумане. Правда.

– Верю. Мы говорили о мире магии, Горислав Игоревич. О том мире, куда бы вам так хотелось попасть. Там яблоко не падает на голову Ньютона, а останавливается над его макушкой. Там другие законы. Мы говорили о мире, мимо которого вы уже прошли два раза. И пожалели об этом. И просили судьбу дать вам еще шанс. Хотя бы один! И вот – вы получили его. И в том самом мире я – одна из его полновластных хозяек.

– Но почему – Лючия?

– Я была однажды Лючией – при дворе Медичи.

– Так давно?

– Представьте себе. – Она сделала глоток коньяка. – Я и сама была Медичи. Выпьем? Чокаться не будем, а то все разольете.

Он все-таки нашел в себе силы опрокинуть рюмку.

– Неплох коньячок, – сказала она.

– Я чувствовал, что это не ваше имя.

– Интуиция – ваш конек. – Она положила на тарелку добрый кусок поросенка, вооружилась ножом и вилкой. – Как и любого другого смертного с задатками творца.

– Благодарю… И что же делала Лючия при дворе Медичи?

Отрезая кусочек свинины, она рассмеялась.

– Чему вы смеетесь? – осторожно спросил он.

– Могли бы догадаться и сами.

– Не смею.

Вооруженная ножом и вилкой, она потянулась к нему через стол:

– Что я там только не вытворяла! Очаровывала, соблазняла, предавала, разбивала сердца. Все как я люблю! – Она отправила кусочек свинины в рот. – О-о, чудесный вкус! – даже глаза зажмурила она. – Сами готовили? Впрочем, зачем я спрашиваю? Знаю же, что сами. Стряпня жены давно не вызывает у вас аппетита. Да и неверная супруга ваша привыкла питаться в кафе и ресторанах. Какие уж тут семейные застолья?

– Вы знаете и о ее неверности?

– Я знаю все о вас, Горислав Игоревич.

– И с кем она мне изменяла?

– Да с кем только не изменяла! Ей уже за пятьдесят, благоухание молодости давно прошло, она использует последний ресурс – скромные остатки привлекательности и трезвый опыт зрелости.

– Так кто у нее сейчас?

– А не все ли вам равно? – по-приятельски прищурила левый глаз его гостья.

– И тем не менее.

– Сейчас у нее сорокалетний инструктор по горнолыжному спорту.

– Ясно. Шустрый белобрысый Ян. Я видел его однажды.

– А до него был тридцатилетний аспирант.

– Курицын. Помню его. Дохляк.

– А до него…

– Хватит.

– Как скажете, Горислав Игоревич. Не судите ее строго. Она торопится жить. Использует остатки живой силы на всю катушку. Все еще хочется быть женщиной! Лет через десять и этого не останется в ее арсенале. И придется смириться с тем, что пора болеть, стариться, никому не нравиться, – ночная гостья печально, но с долей сарказма вздохнула, – и отчаливать на лодке Харона прочь отсюда, от мира живых и счастливых. Ах, несчастные смертные! – элегантно расправляясь с поросенком, покачала головой она. – Тщета всех перспектив! Насмешка Бога над вами. Начинаете ценить жизнь, когда она подходит к концу.

– Как мне вас называть?

– Лилит, – убедительно повторила его гостья. – Мое имя – Лилит. Так и называйте. Я хоть и богиня, но не прошу ползать передо мной на коленях и вслепую поклоняться мне. Я же не царица Клеопатра. Вот кто была тщеславной сукой, как и ее мать! Мне этого не надо. Когда я откроюсь вам по-настоящему, вы сами захотите припасть к моей руке и назвать меня своей госпожой. Вы сами откроете мне сердце и душу и попросите не оставлять вас. Только вульгарные уроды подчиняют людей страхом и грубой силой. Если я не смогу убедить вас в своей правоте, то в чем она, моя сила?

– Но чем я заинтересовал вас? Старый профессор философии и богословия? Чем я заинтересовал древнюю богиню?

Гостья отрезала кусочек свинины, положила на язык и вновь зажмурила глаза:

– Ну какой же вы кулинар! Рада уже тому, что попала к вам на ужин. Так вкусно!

– Спасибо. Так что во мне такого? Вы бы не пришли к обычному профессору гуманитарных наук…

– Не пришла бы, – отрицательно покачала головой его гостья. – Но в том-то все и дело, что вы – необычный, Горислав Игоревич. Налейте нам еще… А, руки дрожат! Не будем проливать напиток понапрасну. Тем более что там на донышке.

– В баре много чего еще. Недаром же супруга называет меня алкашом.

– Как грубо она с вами. – Гостья сама поухаживала за ними обоими. – Такие вот земные женщины. Выпивают мужчин, разбивают сердца, оставляют с носом, а потом сами же и корят: мол, алкаш нерадивый! Никчемный увалень-кастрат. Такого поворота в характере Евы всемогущий Господь точно не мог предугадать. На первое блюдо – яблоко, на второе – нож для оскопления. Сил выпить хватит?

– Я постараюсь, – пообещал он и все-таки взял рюмку. – Первый раз в жизни такая неверная рука, верите?

– Верю. За вас, Горислав Игоревич, – сказала гостья, потянулась к нему рюмкой, чокнулась и с удовольствием выпила. – Да пейте же, пейте, что вы как соляной столб, ей-богу!

Он выпил, хотя рюмка и постукивала о его зубы.

– Все еще не могу привыкнуть, кто вы.

– Ничего, скоро пройдет.

– Теперь остается понять, зачем вы здесь.

– А сами как думаете? – Она хитро прищурила глаза.

– Хочу услышать вас – вы же пришли ко мне.

Она отрицательно покачала головой:

– Нет, не так. Вначале я услышала вас, ваши стоны и охи, ваши мольбы, а потом пришла.

– Услышали меня? В поезде?

– И в поезде, и как вы ревели в подушку по ночам. Ревели как маленький ребенок, – с аппетитом закусывая, сказала гостья. – На всю вселенную! Звезды плакали, глядя на вас. Только поэтому пришла. Меня можете не стесняться – я вам не жена и не подруга, и ваша слабость не оттолкнет меня – напротив – приблизит.

Горецкий покачал головой:

– Как это все невероятно…

– Еще как! – усмехнулась она. – Мир отталкивает иных, как прокаженных. А все потому, что они поняли этот мир. Я говорю о социуме, в котором прозябает человечек: рождается, растет с той лапшой, которую ему вешают на уши, становится рабом этого социума, как-то живет-поживает, а потом умирает в корчах, а если повезет – тихо во сне, так ничего и не поняв. Одни предлагают ему науку, – усмехнулась она. – Другие – богословие. Что мне вам объяснять? И то и другое – обман. Человек сам мастерит капкан и лезет в него. Сам кует для себя кандалы и цепи. Строит для себя клеть, тюрьму, мышеловку с кусочком вожделенного сыра и лезет туда, как глупый зверек. Как хотите, так и называйте эту ловушку. И ни то, ни другое не откроет ему врата в мир знания, истины, силы. – Разделавшись с поросенком, она отерла губы салфеткой, бросила ее на стол и откинулась на спинку стула: – Хорошо! Спасибо за чудный ужин, Горислав Игоревич.

– Так зачем вы здесь? – В его срывающемся голосе звучал почти звериный вой. – Сегодня, сейчас, в эту ночь?

– Я пришла помочь вам.

– Но как?

– Ну догадайтесь, что вы как маленький?

– Так вы можете открыть эти врата? Для меня?

Она зацепила взглядом его взгляд – и теперь не отпускала. И захотел бы он отвести глаза, да не смог бы. Точно магнитом притягивала она его.

– Я – могу. Но только при одном условии.

– Каком?!

– Только если вы этого захотите сами.

– Как я должен захотеть?

Она снисходительно рассмеялась.

– Ну, это просто! Я про ответ на вопрос: как захотеть. Всем сердцем, конечно. Всей душой, Горислав Игоревич. И конечно, не только чувствами, но холодным разумом. Без этого никак. Иной просит тебя: помоги мне! А сам упрямо тонет в болоте, даже ручками и ножками не болтает. Тут вступает старое правило: помоги себе сам. Сделай первый шаг. И вселенная подключится – возьмет тебя на буксир. Пожелай того, что хочешь больше всего на свете!

– Больше всего на свете, – пробормотал он.

– Может быть, чего-то очень простого? Очень человеческого? Близости с кем-то, например?

– Вы о физической близости?

– Разумеется. О том, кого вы желали, вожделели, но не сделали решающего шага для воплощения своей мечты. Подумайте…

Он поймал ее взгляд и рассеянно подхватил:

– Близости…

– Так вот, одному такому просителю я сказала: решись и сделай! Или хочешь быть забытой простоквашей в банке? Зачем тогда тебе помогать? Какой в этом смысл? Судьба простокваши пойти на блины. И я бросила его, и он пошел на блины.

– Как это понимать? Что за метафора такая?

– Остался лежать на диване и сдох от инфаркта. Такая вот простая метафора.

– Ясно.

– Помогать хочется тому, чье сердце, пусть и старое, изношенное, прямо как у вас, простите меня, пусть и держится на волоске, но на самом деле пылает как раскаленный уголь.

– А оно у меня держится на волоске?

– Уж поверьте мне. Небольшой стресс – и сыграете в ящик. Но все еще можно поправить, и я продолжаю. Вы же себя убедили, что все потеряно. Давно убедили! И тут вас понять несложно: есть физические законы природы: взросление, мужание, зрелость, старость, смерть. Но это пока вы не попросили помощи. Но сегодня утром, встав и посмотрев на себя в зеркало, на морщины, на мешки под глазами, на ту болезненную усталость, что уже охватила ваш организм, вы взмолились: хочу все изменить! Помогите мне! И вы просили не Господа, потому что он к таким просьбам глух. Он не даст вам прожить, как Ною, восемьсот лет, и даже как Аврааму – сто восемьдесят пять. Не вернет молодости – это против законов природы, установленных самим же грозным Богом. И не даст воплотить свои честолюбивые мечты – например, сгонять вокруг Луны и поглядеть, что там, на темной стороне? Живут зеленые человечки или нет? И не даст вам прочесть все те запрещенные книги, о которых мы говорили в электричке. Книги, написанные честолюбивыми бесстрашными гордецами, решившими заглянуть за полог дозволенного. Вы просили иную силу – душой и сердцем просили, и умом, что немаловажно.

– А вы, Лилит, – он первый раз назвал ее по имени, – можете мне предложить все это? Смахнуть с лица старость? Позволить прокатиться вокруг луны? Прочесть навсегда утерянные человечеством книги? Вам это под силу?

Она усмехнулась:

– А сами вы как думаете? Или боитесь дать ответ на этот вопрос?

Горецкий думал недолго:

– Боюсь.

– Понимаю. Потому что, получив ответ положительный, придется согласиться сделать первый шаг.

– Так как же?

– Я потому и здесь, что могу предложить все перечисленное вами и много большее. Так что бы вы хотели получить? Огласите весь список, уважаемый Горислав Игоревич.

Все решилось в мгновение. Дикая волна, от которой он бежал прежде, боялся, прятался от нее, настигла и захлестнула его сердце, сотрясла все его нутро. Так пробивает электрический разряд, от макушки до пят, и человек падает замертво наземь.

– Хочу, Лилит! Я хочу молодость и силы, я хочу весь мир с его тайнами. Я хочу, страшно сказать, повелевать чувствами тех людей, которые мне особенно интересны. И хочу самую прекрасную женщину на земле в придачу. – Теперь усмехнулся Горецкий: – Царицу Елену Троянскую. Хотя бы на одну ночь. Слабо?

Брови ночной гостьи снисходительно поднялись вверх:

– Отчего же слабо? Мне дано все.

– Смеетесь надо мной?

– Нисколько. Я здесь не для того, чтобы смеяться над вами. Но вы получите не все сразу. И не задаром. Какой мне резон одаривать вас такими богатствами за просто так?

– Я понимаю. И какова же цена? Как всегда в таком случае – душа жадного гордеца? Моя душа?

– Да бросьте вы, что за средневековые выдумки? И что мне делать с вашей душой? Но поступки вам совершать придется.

– Если вы предложите мне есть маленьких детей, я откажусь.

– А взрослых детей? Не откажетесь?

Горецкий усмехнулся:

– Все равно откажусь.

– Да о чем вы, Горислав Игоревич? – вздохнула ночная гостья. – И я не ем маленьких детей, хотя молва веками мне приписывала разные гадости, и вам бы не посоветовала. Мы с вами едим отличного поросенка, вами же приготовленного, зачем нам маленькие дети? Речь идет о другом. Вы должны перестать быть тем желе, каким были до сих пор, да-да, уж простите меня за откровенность, и начать действовать. Совершать поступки, которые вы хотели совершить прежде, но не решались или боялись это сделать. Вот и все. Стать самим собой, но не старым и больным профессором, которому ни до чего нет дела, а героем своего же романа. Понимаете – своего! Стать тем, кем вы мечтали стать. И начните это прямо сегодня – полночь уже за спиной, а значит, наступил новый день.

Слушая гостью, он заразительно кивал. Какую игру она предлагала ему! Виртуозную, опасную игру! Если он не спал, конечно. И не в горячечном бреду выдумал себе эту гостью. Потому что следовать своим желаниям – это была и его вечная мечта, дикая, упоительная и сладострастная, и вечный страх.

– И никаких договоров? – спросил он. – Кровью?

– Опять средневековые причуды? Ну хотите, можем составить такой договор. Ваш поступок – моя награда. Распишем по пунктам. Но я знаю, миром правит импровизация. Ведь вам, человечкам, дана свобода воли.

– Нет, – покачал он головой, – не будем заниматься бюрократией.

– Другой разговор. Так вот, – очень рассудительно продолжала она, – я сейчас пойду, а вам надо как следует выспаться. Когда вы проснетесь, то первым вашим ощущением будет то, что вы увидели сон. Фантастический сон. Но потом явь станет приходить к вам – и тогда вам станет страшно. Не на шутку страшно. Но вам нужно будет успокоиться, все трезво взвесить, больше не пить, разве что чуть-чуть, для храбрости. И начать действовать. А я загляну к вам на днях. И скорее раньше, чем позже. Идет?