О чем мечтает пианино

Мы встали. Кэт – так звали мою оппонентку – проводила меня на рабочее место.

С командой знакомили наспех. Был, например, Андрюша Можжевелов – с жидкой бородкой и небольшим животом. Здесь, похоже, жизнь никого не щадила. Говорили, что Андрюша любит заложить за воротник прямо в офисе – и потом, в состоянии, так сказать, духовного подъёма, наведывается в туалет, чтобы предаться интимному уединению. (Вот откуда очереди!) Если по первому делу улики были косвенные – специфический запах и стеклянный взгляд, – то по второму явно не обошлось без участия Эндрю.

Пить на работе казалось делом давно вышедшим из моды, что-то из девяностых, когда офисы были полуподвальными, а корпоративный дух измерялся количеством бутылок в ящике. Но кто я такой, чтобы судить? Мы здесь просто констатируем. Стоит ли говорить, что Андрей работал тестировщиком – профессия, мягко говоря, неблагодарная. Очевидно, экстраполируя профессиональное кредо на широту вкусов относительно крепких напитков или позиций для самоудовлетворения. Еще более скотская работа чем программист, тот хотя бы создает фантомы, ты же всегда проверяешь чужие. Ничего своего, сплошной поиск чужих косяков. Неудивительно, что в какой-то момент тебе хочется творчества, хоть какой-то свободы, взлета фантазии. Пройтись по грани. Вот ты стоишь, один на один с руководителем, и вот она – тяга к саморазрушению: махнуть рукой, разинуть рот, онемевший от дагестанского коньяка, и гаркнуть “Здорова!” так, чтобы эхо пошло по этажам. Шлёпнуть протянутую руку с такой силой, чтобы потом ещё час жгло в ладони. Дыхнуть ему в лицо перегаром так, чтобы у него в глазах заплясали квартальные графики исполнения KPI.

Хотя работа менеджера еще более скотская— заставлять людей делать то, чего они не хотят, и по возможности – бесплатно. Современный менеджер – это надзиратель в IT-робе, хоть и мнит себя просветлённым вождём эджайл революции.

Конечно, Эндрю всё знает. Знает, что Андрюша пьёт. Но кто ещё будет делать эту работу? Никто. Поэтому Андрея никогда не уволят. Пока он приходит в офис и, как выразился наш HR, "делает своё дерьмо", он – незаменим.

Сама Кэт, гром-баба что меня собеседовала, сидела в этой же секции этажа и судя по всему, в разные годы успела побыть феминисткой, веганом, защитницей дельфинов, куриц-несушек, представителей малых этносов и мультигендерных инициатив. Каждое протестное движение, едва оно набирало хоть какой-то хайп, находило в ней отзвук. Ничего плохого в этом нет, конечно. Просто есть тип людей, для которых борьба – форма самоопределения. И если завтра дельфинам разрешат голосовать, она будет первой, кто организует для них регистрацию через "Госуслуги".

Глава 6

Был ещё и молчун. Очень молодой на лицо парень, но при этом весь поседевший, словно время пробежало по нему голопом. Молчаливый Пётр отличался тем, что ни разу ни с кем не обмолвился ни единым словом. В прямом смысле – он не издавал звуков речевым аппаратом. Только пальцы работали. Молниеносно. Никто не знал, почему так – все считали, что он просто немой. Но МЖАД этого было достаточно. Главное – он знал C++ так, как другие знают цену борща в столовой. Безукоризненно.

Он вечно сидел за тремя мониторами: на одном – работа, на втором – аниме, на третьем – рабочий чат. Разговаривать с ним было странно: ты произносишь слова вслух, а потом читаешь ответ с его экрана. Казалось, будто у тебя завёлся воображаемый друг. Я однажды предложил ему поставить ещё один экран – отдельно для диалогов с живыми людьми. Он, кажется, обиделся. Несколько дней молчал даже в чате. Потом вдруг написал и позвал на лекцию Дугина, которого, по его словам, слезно любил. Я, решив, что наши отношения могли дать трещину из-за моей бестактности, согласился. Хотя большого интереса к Дугину не испытывал.

Всю дорогу от офиса до какого-то облезлого ДК, где должна была состояться лекция, Пётр забрасывал меня в чат эмодзи – загадочные, как сновидения чайлдфри буддиста: то мандала, то арбуз, то плачущая собака. Сам при этом молчал и таинственно улыбался.

Мы вошли в зал как раз в разгар представления. На сцене стояли три античные колонны из папье-маше, по которым струились прожекторы. У самого основания из-под вельветовых занавесок сквозил густой, тяжёлый воздух – то ли пыль, поднятая с продавленных кресел, то ли мучной туман, ползущий из какой-то щели между реальностью и постановкой.

Заиграла невнятная музыка, мотив которой не взялся бы вспомнить даже автор, закряхтел старый динамик, и из-за кулис зашипела (о боже!) дым-машина. Серый кумар, густой и мучной, стал стелиться по сцене. В этот момент вышли девушки в вечерних платьях – нарядных, с глубокими вырезами, как полночные лотосы на воде. Они исполняли что-то вроде синхронного танца, который на деле оказался хаотичным шевелением рук и локтей. Казалось, их движения рождались от страха, что дым выест глаза и проглотит ресницы.

Машина продолжала пыхтеть. Будто где-то по ту сторону уставшего агрегата безумный пекарь ворвался на хлебозавод с пылесосом – решив убраться в самый разгар тестомешания. Ни уборки, ни каравая – только мучная вакханалия, мучная вечеринка.

И тут из-за кулис выплыла полноватая фигура в балахоне, пошитом, кажется, из той же ткани, что и портьеры сцены. Очевидно, это был сам мэтр. Девицы в блестящих платьях расступились, открывая ему путь. Он уверенно шагнул вперёд, в самый центр танца, а они, будто спасаясь от удушья, отпрянули, замахали руками, как русалки, выловленные на палубу, тщетно прося вернуть их обратно в океан юности и здравого смысла.

Мэтр откинул балахон и остался стоять неподвижно – чрезвычайно довольный собой, словно собор на фоне закатного неба. Казалось, ещё немного – и подол мантии спадёт, а предводитель займётся с девицами тем, что ему завещали Аполлон с Афродитой. Однако дым-машина с глухим чихом выдала последнее облако, музыка оборвалась, нимфы, точно ошпаренные, ускакали за занавес, размахивая руками, будто расчищая себе путь в иную реальность.

Оставшись один, мэтр неторопливо проскользил к трибуне, показавшейся из-за бутафорского облака, встал в жёлтом ручейке прожектора и принялся читать речь. Слова в ней были – даже витиеватые, но собраны словно из разных эпох, контекстов и жанров. Всё вместе напоминало шепот энциклопедии, склеенной наугад. Смысла в происходящем не было никакого, и я не возьмусь передать ни строчки.

Я уже начал клевать носом, когда внимание мое привлекло нечто необычное: слова, невнятные и беспорядочные, производят на зал странный эффект. Добрая половина слушателей – преимущественно молодых, длинноволосых, в чёрном – начинала подрагивать в такт дрожащим креслам, сдерживая порывы хохота. Было ощущение, будто инопланетянин пытался выучить русский язык, но складывал слова в предложения по логике пьяного ИИ: вроде и речь, а вроде и белый шум.

Мэтр на самых серьёзных щах выдал очередной пассаж, сделал паузу, перевернул страницу с распечаткой – и тут в зале прокатывались смешки. Их спешно маскировали под кашель, шмыганье носом, нервное прочищение горла. Потому что, если один даст слабину и засмеётся в голос, вся магия мучного стендапа может развеяться.

Градус смехового давления стремительно нарастал. Кто-то кряхтел с особым вдохновением, кто-то изображал, будто подавился водой, а все понимали – он просто захлёбывается от хохота. И лишь когда в смысловых ямах снова – очень кстати – врубалась громкая музыка, и на сцену выбегали русалки, зал напряжённо выдыхал, давая себе право наконец поржать.

Позже, уже дома, я бегло ознакомился с высказываниями Дугина – скорее, чтобы не отставать от трендов. Впрочем, я подозревал, что при всей театральности происходящего, настоящая суть заключалась вовсе не в словах.

«Первая добродетель, явленная еще раньше, чем “возлюби ближнего своего”, – это “возлюби бороду свою”. Нож для евнуха и нож для бритвы – это одно и то же. Бритьё – кастрация. Тот, кто возводит резало на бороду свою, да будет проклят и гореть в аду; а бородолюб – да возвысится».

Зря, между прочим, смеялись. Мысль-то здравейшая! Жаль только, что мой якутский хабитус оказался скуден на растительность. Но, поработав вплотную с отделом маркетинга, я выяснил: средств для угущения волосяных посевов – превеликое множество. Спреи, мази, настойки, вибромассажёры – бери что душе угодно, только веруй в успех.

А вот ещё перл, зацените: «Самое правильное, сакральное движение – это движение хоровода. Оно никуда нас не приводит, но и мы никуда не хотим прийти». Мысль, конечно, не нова – интерпретация колеса сансары и перерождений. Но, скажу честно, такая сакрализация внушает тревогу: мысль о конечности хоть и пугает, но унимает душевный зуд, а мысль о вечном возвращении сулит лишь вечные счета за коммуналку. Нет, этот мир покоя не даст, надежда только на загробный.

Тем временем зал продолжал страдать. Волна смеха накатывала с каждым пассажем, словно на то и был рассчитан весь “Дугин-эффект”: публика должна была из последних сил сдерживать ржание, как дети на утреннике, которым приказали не хихикать над пьяным Дедом Морозом. И все терпели, боясь, что если хоть один сорвётся, катарсис мгновенно схлопнется.

Где-то там дальше зашла речь про особый русский путь. Вероятно, с водкой, медведем и балалайкой. Мы, конечно, страна великая, но если отдраить всю патриотическую позолоту, останется то же, что везде: человек маленький, уставший, незаметный. Миллиардная доля процента, затерянная на графике социальной мобильности.

Почему-то все спорят, каким должен быть путь: западным, славянофильским, русским, демократическим – но никто не говорит, на чём этот путь будет проделан. Будет ли он, например, путем достатка? Обещает он тебе старую «буханку» или БМВ седьмой серии, ипотеку без переплат или вечное кредитное рабство? Нет, брат. Тут уж сам давай. Без апельсинов под ёлкой и без Деда Мороза.

Я ушёл, не дождавшись финала выступления. Пётр, будто навязчивый чат-бот, продолжал слать сообщения: «Не уходи, апогей близко!» – но дым давно рассеялся, русалки больше не выскакивали, бородофил остался на сцене один, вещая, кажется, о славянском происхождении евреев.

Если в начале выступления у моего внутреннего булшитометра стрелка легла за красные значения, то в конце она уверенно уперлась в конец шкалы и так там и оставалась. Это все, конечно, весело, но, по правде говоря, слишком скучно.

Глава 7

И, себя позабыв, небожители

Заблудились в небесной обители.

(Гэсэр, Бурятский героический эпос)

Дойдя до нашего закутка на двенадцатом, я услышал, как Кэт и Андрюша снова что-то яростно обсуждают.

– …там произошли оранжевые революции. Все началось в Египте. Их, между прочим, устроили американцы. Теперь и к нам подбираются, – возбуждённо вещала Кэт.

– Какие ваши доказательства? – прищурился Андрей.

Я с удовольствием устроился в кресле, достал мысленный попкорн. Эти споры, казалось бы, давно должны были выдохнуться, оставив после себя лишь горечь автомобилиста, проложившего маршрут в навигаторе, и все равно заехавшего в тупик – но чем ещё себя развлечь в офисной яме?

– Доказательства? – Кэт загибала пальцы. – Посмотри на Сербию, Ирак, Ливию. Сколько ещё тебе нужно?

– А ничего, что сами украинцы и грузины хотели жить лучше? Ближе к демократии?

– А что, авторитаризм – это всегда плохо? Решения принимаются быстро, без волокиты.

Вот уж кто бы ожидал: Андрей, без пяти минут скуф, с одеколоном на «Берёзовых бруньках», в роли поборника демократии, а Кэт в кожаных брюках и с выражением строгого фем-авангардиста – вдруг за крепкую руку.

– Быстро? – фыркнул Андрей. – Быстро тебе только дело пришьют. Молниеносно, нах.

– А если не бузишь, всё норм. Просто живешь себе…

– А я не могу не бузить, – откашлялся он. – Когда вижу всю эту фигню… Да и вообще – я не могу доверять человеку, который за двадцать пять лет ни разу сам не сходил за пивом в пятницу вечером. Не в Барвихе, а где-нибудь в Некрасовке. Мы и так живём, как в пещере, разглядывая а тени на стене. А он даже на эту стену смотрит через пулемётную щель дзота. Что хорошего он может предложить? Представь, я засел бы в сортире на двадцать пять лет, без связи с реальностью…

– О, это ты умеешь! – хохотнула Кэт, не отрываясь от монитора.

– И всё моё взаимодействие с миром происходило бы через маленькое окошко в двери. И лишь единственный с кем еще можно говорить о сокровенном в столь незавидном положении – твой золотой писсуар. Через какое-то время …

– …через какое-то время за тобой приедут из Кащенко, а мы начнём водить в твой сортир экскурсии, – завершила она.

– Вот! Даже ты понимаешь.

Кэт, чувствуя, что почва под ней подскальзывается, решила пойти в наступление и зашла с козырей – гендер.

– Вообще этот мир насквозь мужской. Женщина здесь – обслуживающая функция, аксессуар к военной драме. Наша роль – ждать и плакать. Моя подруга-адыгейка, каждый раз когда отец в тренировочном костюме заходит в дом должна подавать ему тапки, нагретые на батарее, и держать их, пока ноги в них до конца не влезет. Просто знак почтения: мужчина не должен наклоняться. А где почтение к ней самой?

–А если он не в тренировочном костюме… – начал было Андрей, но Кэт грозно подняла палец. Она уже вступила на территорию гендера, а значит выносить оппонента из спора будут вперед ногами.

– Ты произвёл на свет этот мир? Нет. А я – да. Каждый, кто сейчас жив – рождён женщиной в муках! И как нам мир отплатил? Закрылся в сортире и раздает оттуда советы. Мужчина, биологически, не способен в женщине человека видеть. Он видит самку, трофей, косулю, с которой можно сделать селфи. А равенство? Это подачка. Хочу честную конкуренцию: слепой отбор на руководящие позиции, без пола и имени! Уберите гендер из документов и отношений!

– Свободу попугаям! – попытался прорваться Андрей. – Всё спорите, а не видите главного: мир сложен, и он никому ничего не должен. Можно сколь угодно ныть, что он не соответствует ожиданиям, но ты его не изменишь.

– Это ты сейчас про свою БСБшную тусовку? – передразнила его Кэт.– «Россия будет свободной»! Только и умеете ныть. Может, у вас просто фантазии не хватает, чтобы предложить хоть что-то. Семён, ты-то хоть рассуди!

– А мне никто не нравится, – пожал я плечами. – Я приезжий. В кармане – как у латыша: ни шиша. Если у нормального человека жизнь ещё как зебра – то у меня, вороная кобыла: ни одной белой полоски, сплошь чёрная.

– Кто о чём, а вшивый о бане, – подвела итог Кэт.

Тут вмешался Пётр, зажав клавишу Shift так, что из-под стола пошёл едкий, скрежещущий писк, тот самый, от которого внутри будто лопаются пузырьки воздуха. На третьем мониторе побежала строка:

«Вы тут софистику устроили, а ведь мы так и не выбрали подарок для Эндрю».

– Это мы уже дарили в прошлый раз, – буркнул Андрей.

– Ну и что? Подарим то же самое и дело с концом.

– Нет! – резко вскинулась Кэт. – В прошлый раз планка была задрана – виниловый проигрыватель, между прочим! В этот раз мы не можем её уронить.

– А зачем вообще каждый раз её поднимать? Это что, корпоративная олимпиада?

– Успокойтесь, – снова пискнул Пётр. – Это просто день рождения. Он же не уволит нас из-за подарка.

Прения разгорались. Если коротко: мнения разделились: Пётр считал, что главное – внимание, символический жест. Андрей утверждал, что все наши подношения – лилипутские игрушки для Гулливера, мол, человек живёт на Овчинниковской, особняк, прислуга, бассейн с подсветкой. Мы просто физически не в состоянии подарить ему что-то, что вызовет эмоции, значит, нужно купить нечто дешёвое, но редкое. Вещь, которую трудно найти, чтобы сэкономить ему время – а значит, сделать по-настоящему полезный подарок.

Кэт, несмотря на то что весы склонялись не в её сторону, упрекала всех в нищебродстве и предлагала скинуться по десять тысяч.

– Что такое десять тысяч? – поджала губы. – Даже не треть зарплаты. У кого-то – десятая часть. И что? Зато будет эффект.

– Не думаю, что от подарка зависит наша карьера, – неуверенно протянул Андрей, кивая в сторону кабинета. – Правда?

Кэт посмотрела на него с выражением, будто он только что поставил под сомнение бессмертие души при папе Иннокентии III.

Что это было за впечатление, которого так добивалась Кэт? На какое внимание рассчитывал Пётр? И что хотел сэкономить для своего почти-тёзки Андрей?

Мысли мои преисполнились траура. Командный дух оказался весьма выборочным: никто не предложил мне поучаствовать в подарке ни словом, ни рублем. Для себя я решил: тратить ничего не буду. Тем более, что для Эндрю Ивановича я, судя по всему, существовал примерно на тех же правах, что и жирное пятно на стеклянных дверях его кабинета, которое кто-то случайно оставил в районе хромированной ручки. Дарить подарок человеку, который тебе не нравится и у тебя в мыслях не значится – зачем? Просто потому, что «так принято»? Чтобы рассчитывать на благосклонность, если на грозовом небе карьеры промелькнёт просвет? Скорее уж – как обряд вассальной верности, подпись кровью в книге лояльности.

В итоге победила Кэт, и был приобретён дорогой подарок – массивная водяная боксёрская груша с человеческим торсом и головой. Назвали мы его между собой – Чёрный Джо. У Джо было лицо классического офисного клерка: такой типаж, что будто только что открыл интернет-банк, увидел размер остатка по ипотеке, провёл нехитрые вычисления в уме и осознал, сколько ещё лет ему предстоит наминать офисный стул, подавляя отчаяние. Предполагалось, что Эндрю будет вымещать на Джо накопленный стресс, в минуты особого и социального напряжения.

В назначенный час празднования вся труппа собралась в опен-спейсе: кто-то даже нацепил на голову Джо шапочку из цветного картона, отчего тот казалось еще больше озлобился; кто-то держал в руке хлопушку, изображая готовность ко всеобщему веселью. Эндрю, разумеется, не пришёл но наш офис-менеджер – женщина крайне пунктуальная заказала пиццу и колу ровно к восемнадцати нуль-нуль. Пицца была из БО-БО, и, надо сказать, вполне себе, хотя натурального в ней только бумажная коробка, – но раз уж она здесь, уже оплачена и пар идёт – грех отказываться. Тем более если есть повод.

Стоит ли упоминать, что никто – никто! – так и не видел, чтобы Эндрю хоть раз прикоснулся к Джо. Ни взгляда, ни дежурного удара. Хотя, казалось бы, идеальный объект для сублимации управленческой агрессии, для утилизации выброса адреналина в моменты острых приступов филантропии. Но, в конце концов, зачем бить по резине, если у тебя есть живой коллектив – с глазами, ушами и нервной системой, – терпеливый, сговорчивый и, главное, с контрактом. Зачем секс-кукла, если можно использовать людей?

А что служба? Дни проходили уныло и рассказывать про неё, по правде, особо нечего. После всех возвышенных речей, после вагонеток, Аристотелей и Сенек, после алко-истязаний бурятского тела, я вдруг оказался перед лицом безжалостной реальности, поймав себя на том, что составляю маркетинговый отчёт о том, какие товары можно предложить пассажирам в поездах дальнего следования. Кажется, не за этим меня приглашали в конференц-зал на Охотном ряду. Не об этих свершениях пророчествовал Гегемон в своих улигерах, не для того подавлял злопыхателей своей воли. Не за этим он, оседлав бурю прогресса, распахивал перед нами врата новой этики.

И вот я сижу, смотрю в таблицу. Всё вокруг возвращает к изречению того самого HR, что повёл нас однажды по этажам: все не только засрано, но и просрано. Причём с размахом и энтузиазмом. Нам теперь продают даже изображение нас самих. Потому что мы больше не знаем, кто мы такие и чего хотим.

Консюмеризм диктует не только выбор, но и контекст. Он формирует тебе облик: красавица Еврипида или борцун Жанна, Капитан Америка или странноватый, но обаятельный Дон Кихот, а может, просто беззаботный кот, бороздящий альпийские просторы, щекоча пушистый живот о свежую зелень.