Актуарий Прихода

– Охранник, – услышал я чей-то голос.

Поднял голову, – «Ба! Да это же самый главный барыга пожаловал».

Я подскочил с места, выпрямил спину и устремил взгляд в небеса, как самый что ни на есть солдатик. Потом смекнул, что веду себя, как болван, и стал смотреть гостю на ботинки, но спину не сгорбил.

«Подловил, сучий хмырь!»

– Да, вашсиясь! – выкрикнул я.

– Непозволительная роскошь сидеть на работе, особенно за наши деньги. Знаете ли вы, что в субботу в Мясницкой лавке совершили преступление?

«Что?»

Я начал отвечать, поперхнулся, забулькал что-то невразумительное и все-таки выдавил из себя:

– Нет, вашсиясь!

– Случилась кража. При живом охраннике.

– Но, вашсиясь…

– Не важно, – оборвал он меня.

«Да что же он смотрит-то на меня, как на говно?»

– Не важно, что в тот день работал ваш бездарь-сменщик. Вы такой же никчемный лодырь и прохиндей! Я плачу вам, – он оглянулся по сторонам, задержал взгляд на развале тряпичника и скривил физиономию, как если бы унюхал, что-то очень вонючее. – Мы платим вам за работу, а не за сидение на вашей, так сказать, заднице.

– Борис Ильич, – вдруг сказал старик, но тот его как будто не услышал.

– Так, что потрудитесь обходить, мой… наш рынок, раз в час.

– Но…

– Борис Ильич, – опять старикан.

– Не реже, – сказал барыга и уже собирался уходить, когда старая шельма кинулся к нему с прытью, какую не заподозришь в старике, и схватил за рукав.

Чванливый толстяк смотрел на свою руку, выпучив глаза. Похоже, не мог сообразить, как случилось, что его трогают, а главное КТО его трогает.

– Борис Ильич, – повторил старик.

– Что? – взвизгнул толстяк. Его щеки покрылись странным нездоровым румянцем, как испорченный перезрелый помидор.

– Меня тоже обокрали. Вчера. Я заметил только с утра.

– Да, что вы такое…

– Украли синюю с серебром рубашку. Не очень новую, но все-таки. И штаны. Да, штаны, такие с белыми лампасами.

Я мысленно взвыл, не видать мне сегодня конторки, и табуретика тоже не видать.

Начальник рынка, главный торгаш, Борис Ильич, толстяк в атласном кафтане, долго и внимательно рассматривал свои пальцы, как будто впервые видел, потом тщательно отряхнул рукав, и бросил в мою сторону, не оглядываясь:

– Вы слышали? Случится подобное еще с кем, и вам не жить.

Я со злостью посмотрел на старика, а тот лишь развел руками.

– Рубашка синяя, с серебром, и брюки.

Я махнул рукой, сплюнул и пошел в сторону площади, не забыв и ружье.

***

Каменистый речной склон встретил уже привычными царапинами и ссадинами. Поднимались медленно, чтобы не шуметь. Мы редко выходили вчетвером, и шума от нас было больше обычного. Женя карабкалась первой, сноровисто, без устали и обычного бурчания. Обещанное угощение, такое же вкусное, как и в тот чудный вечер, манило вперед. Я шла за ней, за мной – Лизка, а Федька полз последним, в самом низу, чтобы поймать, если кто сорвется.

С каждым шагом, с каждым рывком кусты наверху становились все ближе, и только мелкие камешки слетали с места от истертых подошв.

Вышли справа от будки у моста. Охранник, если и увидит, вряд ли за нами погонится – мы все равно быстрее, да и день на дворе. Мало ли что за дети ползают по склону, может, они с Верхней набережной. Попробуй таким сделай что-нибудь нехорошее.

От будки до рынка – десять минут ходу. Шли быстро, но не торопились. Некоторые места, вроде ночлежки, обходили стороной. Случалось, таких, как мы – детей из катакомб, просто хватали и утаскивали.

– Что с ними сделали? – хмыкнул Федькка на наши удивленные и боязливые возгласы, – Так знамо, что. Съели!

– Фу, врешь ты все, Федька, – не верила Женя, а сама хватала меня за руку и прижималась сильнее. Виду мы не подавали, вот еще, но страшно было, что аж жуть.

По набережной, потом на улицу, по обе стороны которой стояли приземистые деревянные домики, с нее – в переулок у заросшего, заброшенного парка. Бежали по пустынной магистрали, протискивались сквозь штакетник ограды, проползали под трубами – с них клочьями свисала мягкая, колючая вата. Шли мимо кирпичной будки со ржавыми решетками вместо окон, по дорожке, еле заметной в траве темного пролеска, пока, наконец, не выбрались к высокому забору.

– Пришли. Отдыхаем, – скомандовал мальчик и уселся прямо на землю.

Лиза взмахнула руками и запричитала:

– Куда в новых штанах! Запачкаешь. Вставай сейчас же.

– Ну вот, – вздохнул Федя и закатил глаза, сделал вид, что обиделся. – Еще не жена, а уже отчитывает.

– Скажешь тоже, – сказала Лиза и отвернулась.

Я стояла недалеко и хорошо видела ее лицо: оно от чего-то стало очень красным. Что такое с этой парочкой, никак не пойму.

– Не понимаю, о чем ты, Федор, – вдруг сказала Лизка. – Как ты собираешься отвлекать продавца? Если он увидит тебя в новой, но грязной рубашке и брюках, то подумает, что ты их украл.

– Так я их и украл, – засмеялся Федька, но девушка смотрела строго. Очень строго, на мой взгляд, и было в ее позе что-то такое, от чего я даже вздрогнула.

Улыбка съехала у парня с физиономии. Он прикрыл глаза рукой, потер сморщенный лоб и сказал спокойным, уверенным голосом:

– Ты права, Лиза. Не время шутить.

– То-то же, – ответила девушка. – Пора?

– Да, пора, – сказал Федька, потом вдруг рванул вперед, с разбегу налетел на забор, оттолкнулся, зацепился за край, подтянулся и перемахнул на ту сторону.

Я и сестра с удивлением смотрели на неожиданное представление, а Лизка прошипела что-то не очень хорошее и побежала за парнем. Мы переглянулись и побежали следом.

Конечно, ни Лизка, ни Женька, ни я прыгать через забор не собирались. Разве мы похожи на безрассудных мальчишек? В самом низу ближайшего к нам пролета штакетник подгнил, и Федьке вчера удалось сломать часть досок. Получилась узкая, невысокая дыра, в которую как раз проползет тощий, юркий ребенок.

Воровать еду на рынке – опасное занятие, но, во-первых, нужно как-то жить, а значит, нужно и что-то есть. А во-вторых: черствый хлеб, да и свежий, только-только с противня, или редкая рыба из загаженной, почти безжизненной реки, или мелкая картошка с заброшенных огородов не сравнится, ну вот нисколечко, с колбасой. А если удастся украсть кусок мяса… Ммм, тут уж вообще! Я даже не знаю, что скажу, если такое волшебство произойдет.

Выползли среди наваленных костром досок, у заброшенного развала. Федьки не было.

– Куда он уже успел убежать? – прошептала Лизка.

Она злилась, и не без причины, если честно. Федька – очень взбалмошный парень и часто ведет себя глупо.

– Дурак, зачем ты так? Сейчас… – всхлипнула девушка. Она плакала. Не навзрыд, почти беззвучно, но я видела крупные слезинки на щеках. Они набухали под ресницами и прозрачными шариками выкатывались из глаз, оставляя за собой мокрую дорожку.

– Девчонки, – зашептал кто-то совсем рядом.

Лысый парень в синей рубашке выполз из кустов, растущих рядом со старым развалом.

– Дурак! – Лизка стукнула парня по голове. Сильно, тот даже вскрикнул.

– Ты чего?

– Ничего!

Я и Женька кинулись к ним и схватили за руки, нам казалось, они сейчас подерутся.

– Да отстань ты! – Федька оттолкнул меня и отполз.

Он сузил глаза и долго смотрел на Лизу, подполз поближе, обнял и прижался подбородком к ее макушке. Они сидели так и молчали. Мы тоже молчали, только Женька, то подпинывала доски, то вздыхала громко, и закатывала глаза.

–Долго вы так сидеть собрались? – не выдержала она.

Я встала и отряхнулась. Не спокойно мне сегодня с самого утра. Урвать кусок мяса с развала на рынке совсем не то же, что выхватить пару булок из кузова под носом у растяпы водителя. На рынке есть охранник, у него есть ружье, и он не задумываясь выстрелит. Женька пока маленькая, не очень понимает, чем поход может обернуться, а вот мне боязно. Федька нервничает, и Лизка вместе с ним. Вообще они странные какие-то, как будто кто подменил. Нет, не нужно сегодня никуда идти.

– Ребята, может, не надо туда идти? – спросила я.

Лизка вскинулась и посмотрела сначала на меня, потом на Федю.

– Может, правда, не пойдем? – она погладила парня по щеке, по второй и провела ладонью по макушке. – Аннушка правильно говорит.

Федька сидел весь насупленный. Он скрестил руки на груди и смотрел куда-то вниз, в траву под ногами.

– Нет, – ответил он. – Раз решили, значит идем.

– Феденька, – попыталась еще раз отговорить парня Лиза.

– Нет!

Лиза махнула и отступилась.

– Нет, так нет, – сказала она и посмотрела на парня так, что тот как-то весь скукожился. – Раз решили, значит идем. Вставай! Чего расселся?

Лизка отвернулась и пошла в сторону рынка.

– Наконец-то, – скривила мордашку Женька, – подпрыгнула на месте и побежала за девушкой.

Три вечера подряд мы составляли план. Точнее, Федя составлял. Лиза сомневалась и спорила по каждому пункту, ну а я с Женькой просто поддакивали то тому, то другому, когда кто-нибудь вскрикивал:

– Да, скажи ей, Женька!

– Ага, да, – отвечала та и кивала головой, серьезно так.

– Вот, видишь?! – парень показывал пальцем на мою сестру и смотрел на Лизку, с таким видом, будто согласие Женьки непременно должно убедить кого угодно, а уж Лизу и подавно.

Или Лиза вдруг спрашивала:

– Аннушка, ты ведь согласна со мной?

– А, то! – отвечала я.

– Слышал, Феденька? – говорила она, упирала руки в бока, и наклонялась к сидевшему на кресле парню. – Никого твои безрассудства не впечатляют.

Он фыркал, откидывался на кресло, и мнение свое менять не спешил.

Несмотря на все споры, к концу третьего вечера план был готов. Уже на следующий день Федька стянул на развале с одеждой в самом начале рынка рубашку и брюки. Хвалился потом, пока мы в полном восторге рассматривали красивую, синюю ткань, что проще дела он не помнит.

– Старик слепой совсем, вообще ничего вокруг не видит, а охранник просто дрых, представляете? – смеялся Федя. – Вот бы и с едой также получилось.

По нашему плану, он пробирался от заброшенной лавки до крайнего ряда развалов и шел, не таясь, до площади, где продают еду. Там он должен отвлечь внимание торговца, желательно того, чья лавка ближе всех к забору, а мы с Лизкой, как две кошки, должны очень быстро подбежать и схватить что-нибудь съестное, желательно мясное. Потом, все вместе, бежим к дыре и сматываемся с рынка. Никто из взрослых не пролезет в узкую щель с острыми краями досок. Ну, а если на рынке сыщется кто-нибудь не очень толстый и быстрый, то на этот случай в засаде сидит Женька с двумя-тремя увесистыми булыжниками, она очень метко их кидает. Охранника камнями не отгонишь, конечно, но он всегда сидит у самого выхода, так далеко, что при всем желании не попадет, если надумает стрелять.

Федька скрылся за горой из досок и мусора, а мы притаились между двумя развалами, готовые в любой момент выбежать. С лева раздался хруст, я оглянулась – никого. Опять хруст, теперь еще и с шелестом листвы. В кустах у самого забора я заметила Женькину шевелюру. Очень хотелось, пошутить, что куст сидит в кустах, но нельзя, не время.

Лизка тронула меня за плечо и прошептала:

– Смотри.

Парень не спеша шел по площади, подходил то к одной лавке, то к другой, о чем-то спрашивал, кивал, наклонялся ближе к товару, потом качал головой и шел дальше. Наконец он остановился у развала совсем недалеко от нас.

– Чего тебе, парень? – услышали мы.

– Чем торгуешь, добрый человек?

– Ты, эта, глаза разуй! Говядина, свинина, да. Баранина есть. Немного, – не очень охотно отвечал хозяин лавки.

– Почем, к примеру, свинина, добрый человек?

– Что ты заладил, добрый да добрый, с чего это я добрый? – похоже, торговец злился. – Ты, эта, берешь или нет? Скидки не будет, и не думай.

Парень покивал, наклонился над здоровым куском мяса, потом вдруг отошел, вернулся, но уже к самому дальнему от нас прилавку.

Меня потянули за рукав.

– Пора!

Мы выбежали из укрытия и помчались к лавке.

– Что такое?! – закричал Федька. – Мясо! Оно у вас, что, гнилое? Добрый человек, как же так?

Продавец наклонился, пытаясь рассмотреть, что там увидел странный парень.

Лизка добежала первая, схватила в охапку, все что попалось под руку, перекинула мне часть украденного, и мы побежали обратно так быстро, как могли.

Позади раздался крик, нет, вопль.

– Воры! Стойте! Ты, эта, стреляй в них, остолоп, не видишь, что ли? Уйдут!

«Не может быть», – подумала я.

Пронизывающий грохот раскатами пронесся по площади. Я остановилась. Надо бежать, но ноги не слушались. Я обернулась на Федькин крик.

– Нет! – он не кричал, даже ревел с хриплым визгом. – Нет, Лиза!

На желтой, покрытой песком земле лежала девушка, вокруг нее красным растекалась кровь, а песок впитывал ее и темнел. Красивое, отчего-то всегда чистое платье больше никогда не будет ни чистым, ни красивым.

– Еще одна, не видишь, что ли, стреляй!

Парень взревел и кинулся на охранника.

Вспышка, разрывающий скрежет выстрела прямо в уши, словно молния ударила вот совсем-совсем рядом. Что-то красное фонтаном из плеча. Синяя рубашка быстро становилась фиолетовой. Два тела лежали в объятиях друг друга на земле, покрытой желто-красным песком.

– Стреляй!

– Нечем больше стрелять, вашсиясь.

***

От испарины намокла жесткая ткань жилетки. Я носил ее на голое тело: так легче в жару, и не нужно тратиться на рубашки. Сейчас жалел о своем скупердяйстве, потому что ткань натерла плечи, а они и так уже невыносимо болели от тяжелого ружья в руках.

Третий круг за день: от ворот до площади, от площади до ворот – никогда так много не ходил. В камере на пятерых особо не походишь, вот и отвык как-то за столько лет ходить, разлюбил. На работе все больше сидел на табурете, пусть он и жесткий, зато сидеть всяко лучше, чем шарахаться на ногах. Да и не нужно никуда идти, зачем, если рынок закрыт со всех сторон высоченным забором?

Так-то оно так, если бы не крысы – эти сучьи выродки могли пролезть везде, хоть через забор, хоть под забором.

«Встречу кого из них – пристрелю», – пообещал я сам себе, не в силах терпеть боль в натертых плечах.

Под ногами скрипел песок, мелкие камешки норовили залезть в дырявый ботинок, солнце пыталось зажарить, как картошку на сковороде. Сонные торгаши прятались в тени навесов, покупателей почти не было. В послеобеденный час ты либо давным-давно работаешь, либо не кажешь носа из дыры, в какую забрался. Как бы отговорить главного барыгу от его затеи с обходами?

– Чтоб тебе пусто было, Борис Ильич, – пробормотал я под нос. – Так, а это кто у нас такой?

Впереди, за три лавки от меня, шел лысый парень в синей рубашке и черных штанах с лампасами. Я посмотрел на него внимательно, даже остановился, чтобы понять, чем же он меня насторожил.

«Рубашка синяя, с серебром, и брюки», – вспомнил я слова старикана.

«Так это же крыса, чтоб я сдох!»

Пока я соображал, парень успел дойти до последней лавки и теперь что-то с интересом рассматривал.

«Крикнуть? Нет, спугну», – подумал я.

Первый развал, второй – все еще не видит меня, хорошо. Если буду стрелять отсюда, могу промахнуться, подойду поближе.

«Стой на месте, сучий потрох, сейчас я тебя приголублю свинцом!»

Я не понял, откуда взялись две пигалицы в рваных платьях. Еле успел заметить, как одна из них схватила в охапку снедь с прилавка и уже собиралась сбежать, когда мясник заорал:

– Воры! Стойте!

Пока я соображал, что происходит и что делать, барыга опять крикнул:

– Ты, эта, стреляй в них, остолоп, не видишь, что ли? Уйдут!

«Вот зоркий хрен, как только увидел меня?»

Вскинул ружье, прицелился, выстрелил. Любил это дело раньше, до тюрьмы. По банкам стрелял по малолетству и на дело ходил пару раз.

Девчонка упала, как подкошенная. Красивая хоть? Нет, не разглядел. Хотя крыса может быть только вонючей и мерзкой.

– Еще одна, не видишь, что ли, стреляй!

Парень в синей футболке завыл, как бешеная собака, и кинулся прямо на меня.

Прицелился. Выстрелил.

«Не так быстро, пацан. Ты – крыса, я – охранник. Я – живой, ты – мертвый. Это правильно, а я люблю правила».

Осталась только мелкая девчонка. Дрожит от страха, замерла совсем как мышка перед котом. Удобная цель.

– Стреляй!

«Что ты все орешь, зараза?»

Сунул руку в карман, перехватил ружье, порылся в другом – пусто. Забыл коробочку с патронами под пеньком.

– Нечем больше, вашсиясь.

– Что? Как это нечем? – Барыга, похоже, с ума сошел, орет бесноватый. – Ты что, скотина, шутить вздумал?

– Иди сюда, мышка, – крикнул я напуганной девке. Та стояла и не двигалась.

В висок что-то с хрустом ударило. Такой боли я не чувствовал никогда. Перед глазами заплясали разноцветные пятна, мутный полог накрыл левый глаз. Что-то потекло по лицу, поднял руку и нащупал теплую, вязкую влагу.

"Что это, твою мать?"

Свист, вспышка резкая, снова боль и темнота.

***

Бежали, не разбирая дороги. Спотыкались, падали, вставали и снова бежали. Крючковатые сухие ветки цеплялись за платья, острые камни под ногами пытались уронить, колючая вата накинулась на голову, закрыла глаза, набилась в рот.

«Зачем вы так? За что? Почему мешаете? Хотите, чтобы мы умерли? Мы же ничего… Федька!»

Парк промелькнул мимо тенями разлапистых деревьев. Мы пронеслись по камням, веткам и мусору, как по самой ровной и удобной дороге.

«Лизка! Нет. Надо бежать».

Тянула Женьку, словно безвольную куклу. Сестра еле тащилась, шаталась из стороны в сторону, размахивала безжизненными руками. Она спасла меня – тот мерзкий охранник мертв, но весь запал, вся ее храбрость осталась рядом с тремя мертвецами.

Я кричала, шлепала по щекам, но сестра не отвечала ни слезами, ни криком.

«Я вытащу тебя, чего бы это ни стоило. Все будет хорошо, вот увидишь».

Крики позади давно стихли, никто не взобрался на забор и не пролез в дыру. Никто за нами не погнался, но мне все казалось, что если остановимся, нас обязательно схватят, поэтому бежала из последних сил и тащила за собой самую дорогую ношу – свою сестру.

Короткий путь показался вдруг очень длинным, будто прошло не меньше часа. Наконец-то мост и маленькая будочка рядом, скоро кусты, спуск, подъем, трубы и дом. Наш чистенький, уютный, теплый подвал. Как в нем жить без ребят?

У моста были люди. Много. Никто из них не смотрел в нашу сторону, но стоит только кому-нибудь оглянуться… Я потянула Женьку обратно, свернули в переулок, потом по крутой, разбитой дороге на верхнюю набережную. Сзади кричали. За нами гнались.

– Женя, нас поймают, бежим скорее, – сказала я и сильнее потянула сестру за собой.

Бежали со всех ног, дыхание сбилось, а рука так устала, что казалось, вот-вот отпадет. Когда мы пробежали по узкой улочке, я обернулась и вскрикнула от страха и досады – погоня совсем близко.

«Что же делать?»

Я увидела открытую дверь за невысоким крыльцом и побежала к ней. В коридоре за дверью – темнота. Затолкала Женьку, закрыла дверь и навалилась со всех сил. Снаружи не доносилось ни звука. Послышались крики, потом топот ног. Шум нарастал, казалось, что погоня уже тут, за дверью.

«Сейчас они ворвутся сюда!»

Ноги так затряслись, что я чуть не упала. Слезы покатились по щекам, было очень страшно. Сестра стояла рядом и смотрела пустым, равнодушным взглядом. Пришлось укусить себя за ладонь, чтобы не закричать от отчаяния. Если услышат – мы пропали!

Шум снаружи затихал. Люди, что гнались за нами, побежали дальше. Я скатилась по двери вниз и разрыдалась: громко, некрасиво, с соплями по всему лицу и икотой. Чья-то рука опустилась на голову, нежно провела ладонью по волосам. Я открыла глаза.

– Женечка, ты как? – спросила с надеждой, но сестра не ответила, только все гладила и гладила.

Из глубины коридора чернильной тенью вышла высокая женщина.

– И кто тут у нас?

Я ее узнала. Это была Сара Львовна.

Своя собственная кровать – это чудо. Стальной скрипучий остов, лежанка из деревянных досок и тонкий матрас. Настоящее чудо по сравнению с трубой в подвале, пусть широкой и теплой. Свое одеяло, всамделишное, сшитое из гладкой ткани и набитое чем-то мягким, а не куча грязного тряпья. Своя подушка – удобная, мягкая, самая лучшая.

Рядом кровать сестры, с такими же одеялом и подушкой, только другого цвета. Я все пыталась разговорить Женю, увлечь ее чудесами, что вдруг нам достались, а чудес и вправду хватало. Мы жили в приюте Сары Львовны уже неделю. Кроме нас жили еще двенадцать ребят разного пола и возраста. От самой маленькой Катюши, которой всего пять лет, до Александры и Бори, им по семнадцать. Я думаю, Сашка и Борька – пара. Когда я видела их вместе, мне казалось – это Лизка и Федька снова рядом, живые. Каждый раз ревела.

Куча детей и удобные кровати – не все волшебство, что нам перепало. В приюте кормили три раза в день: завтраком, обедом и ужином, и так вкусно тут готовили, что я не ушла бы, даже если меня гнали палками. Конечно, приходилось работать, много и порой тяжело, но в катакомбах работали гораздо тяжелее. Там мы выживали, а здесь живем.

Потихоньку я начала забывать о пережитом ужасе. В конце концов, не в первый раз мы с сестрой теряли близких, не в первый раз вокруг происходили кошмарные события. Только Женька не поправлялась. Я старалась, как могла: подолгу разговаривала, шутила, кормила с руки и спала в обнимку, но она по-прежнему смотрела на мир вокруг пустыми глазами, и только когда мы лежали рядом на кровати, гладила меня по голове.

Такое уже случалось раньше. Когда погибли мама и папа, Женя долго приходила в себя, она была совсем маленькой. Я думала: «Ну что ей? Она и слова-то такого не знает – смерть, только страх от родительских криков такой сильный, что голос не хочет звучать, а лицо улыбаться».

Мы слонялись по помойкам и притонам месяц, а может, и два – я плохо помню то время. Я думала, что умру рядом с одним из грязных отхожих мест, где мы искали, что поесть. Отдавала ей больше, чем брала сама. Конечно, скудной, порой испорченной еды мне совсем не хватало.

Нас спасли Лизка и Федька, подобрали на улице, когда я уже не надеялась проснуться завтра, ну или уж точно послезавтра. Сестра гладила меня тогда почти так же, как сейчас. Заглядывала в глаза с озабоченным видом, она не понимала, что со мной. Она молчала долго, может, полгода. Но в один из тех уютных вечеров в нашем подвале, которые любому другому, более удачливому ребенку показались бы странными и пугающими, она засмеялась. Федька снова отколол что-то дурацкое, и его выходка так рассмешила сестру, что выбила из оцепенения. Она так сильно смеялась, что свалилась с трубы, тогда засмеялись уже все.

Сейчас ей столько же, сколько и мне тогда. Я надеюсь, она придет в себя. У нас больше нет Федьки, чтобы ее рассмешить.

– Сегодня работаем вместе, – сказал Боря.

Я потрясла сестру за плечо.

– Вставай, Женька, идем.

– Нет, нет, только ты и я, – сказал парень.

Я удивленно посмотрела на него, потом перевела взгляд на сестру. Та совсем не заинтересовалась, не удивилась и не возмутилась, только сидела на заправленной кровати и смотрела куда-то сквозь меня. Я закусила губу, зажмурилась, потом опять повернулась к Борьке.

– Но как же так?

– У твоей сестры будет работать с другими, так велела Сара Львовна, – Боря поправил рукав, почесал затылок. – Не смотри на меня, Анька. Я не виноват – это Львовна, ты же знаешь ее закидоны.

Вздохнула, погладила Женьку по голове, убрала волосы со лба. Хотела промолчать, но все же спросила:

– Ты точно не напрашивался?

– С ума сошла? Сашка в теплицах с этим мелким, – так он называл Кирюшу, статного высокого блондина, даром что тому шестнадцать лет, – пока я тут с тобой, тощей сопливой девчонкой.

– Пфф, – усмехнулась я, – да вы оба для меня с Кирюшей старикашки.

На самом деле я обиделась, ничего я не тощая и совсем не сопливая. Вот, даже в чистой, красивой одежде. Я провела ладонью по мягкой ткани платья, не помню, когда в последний раз носила одежду без дыр и грязных пятен.

– Хватит болтать, пошли, – Борька потянул меня за руку. – Быстрее закончим, быстрее вернешься к сестре.

– Ага, а ты к своей ненаглядной Александре?

– Да что бы ты понимала, балда! Этот шкет – Кирюша, вот кто точно напросился, а Сашка еще, представляешь, такая типа: «Иди, Боренька, мы с Кириллом справимся», это вот что значит, по-твоему?

– Это значит, что ты балда, а не я, – сказала я с усмешкой.

– Сейчас как стукну, не посмотрю, что девочка!

– Все, все, пошли, – я прикрыла голову руками, шутливо защищаясь.

– То-то же. Правильно, бойся меня, совсем вы, мелкие, распоясались.

До обеда время пролетело быстро. Мы готовили дрова: я таскала круглые березовые поленья и чурбаки – те, что не совсем тяжеленные и неподъемные, а Борька колол: накидывал вокруг себя целую кучу дров, так что уже ступить некуда, потом мы вместе таскали их к сараю и складывали в поленницу. Работали быстро и слаженно, и так у нас хорошо получалось, что остановились не раньше, чем услышали обеденный колокольчик.