Актуарий Прихода

– Письмо, то первое, написал Евсеев. Не он сам конечно, кто-то из его так называемой паствы. Из секты. Я лишь добавил приписку о Вашей матери.

– Зачем ему понадобилось писать мне?

– Он хотел встречи. По двум причинам: вы нужны ему, как знаменитый милиционер, герой, легенда, он хотел видеть вас в рядах секты, считал, что секта станет сильнее. Хотя я и не понимаю, как он собирался Вас уговаривать.

– А вторая причина?

– Вторая причина – его тщеславие. Раздутое эго, которому требовалось постоянное подтверждение собственного величия, в том числе и от вас. Ваш бывший ученик – псих, вы знали?

– Уж догадался, – огрызнулся я. Вспомнил смеющееся лицо в квартире, где полы краснели от пролитой крови.

– Он очень хотел показать вам, кем стал. Как возвысился. Так ребенок хочет показать себя перед отцом. Только его неуравновешенное состояние, внесло свой вклад конечно же.

– Как меня нашли у Евсеева?

– Очень просто, за вами следили. С того самого момента, как Коля Буянов повез вас в отделение, за вами непрерывно следили.

– Где моя матушка, Краснов?

– Все там же, в деревне.

Вздохнул с облегчением. Я знал, что он не врет.

Удивительно, но меня больше ничего не интересовало. Почему я жив? Кто убил ту девочку? Почему в Приходе знали, что меня везут к Евсееву? Зачем Краснов переписал письмо и написал еще одно? Мне было не интересно, главное с матушкой все в порядке, а что теперь будет со мной, без разницы. Я устал.

– Вижу Вы потеряли интерес к разговору, комиссар, – сказал актуарий. Он не смотрел на меня. Водил пальцем по обводу курка пистолета. Мне бы насторожиться, может даже испугаться, но мне все равно.

– Тогда не буду тратить Ваше время попусту. Есть информация, о которой Вы должны знать, прежде чем решить…

– Что решить? – перебил я.

– Что делать дальше, как поступить, – ответил Краснов.

– Опять какие-то загадки, черт бы их побрал, как они мне надоели.

– Не беспокойтесь, скоро никаких тайн не останется.

Актуарий взял пистолет и убрал в кобуру, на поясе. Поправил полы плаща, прочистил горло и начал говорить:

– Я следил за Вами, Сергей Борисович. Что-то около года. К сожалению, мой к Вам интерес не остался без внимания Ивани Таи, он тоже заинтересовался. Вам повезло, друг мой, что в Вас не так много тщеславия, жажды быть наверху, желания быть известным всем и вся.

– Что? При чем тут…

– Помните наш разговор в моем кабинете? Я сказал тогда, что он бог, всемогущий и всезнающий. Я сказал не правду.

Я хмыкнул, – «Ну еще бы».

– Не совсем правду, точнее.

«Дерьмо».

– Ему подвластны люди, поглощенные собственным тщеславием, он знает о них все, будто видит их же глазами. Управлять ими он не может, но такие люди, как открытая книга для него.

– Но, Евсеев, зачем тогда…

– Евсеев, пожалуй, один из самых тщеславных людей, что я знал. Для Ивани Таи он, как препарированная лягушка под микроскопом. Но этот псих никуда не выходил из своей комнатенки. Представляете, Рудник. Он просидел в ней два года, с самого освобождения, ни разу не вышел. Всем занимались приспешники, они как настоящие сектанты с промытыми мозгами, делали все, что бы он не попросил. И многие-многие другие: обиженные, маргиналы, бомжи, просто чокнутые шли за ними, также как за Евсеевым. Но вот не задача, им не нужна была слава, они не жаждали власти, и Лорд ничего о них не знал.

Часы на стене пробили полночь, странное время, на грани прошлого дня и дня следующего. Дьявольское время, обязательно что-нибудь да случится.

– Приход пытался выйти на подполье, некоторых схватили, пытали, но ничего не смогли узнать. Со временем общество разраслось, они даже совершили пару терактов.

– Почему я не знаю? – удивился я.

– Пострадали люди Прихода, а Приход никогда не выдает своих тайн.

«Ага, а сегодня вечер откровений»?

– Дело принимало скверные обороты, я чувствовал, что лорд нервничает, если такое понятие вообще применимо к существу по имени Ивани Таи. Тогда он заметил Вас.

– Я не особо то и стремился к власти, – сказал я.

– К власти нет, а вот к известности. Не сейчас, в прошлом. Интервью в газетах и на радио не прошли для Вас даром. Но дело не в ваших моральных качествах, лорд заинтересовался из-за меня. Мой интерес стал спусковым крючком.

«На кой ляд я тебе сдался»?

– Лорд увидел в Вас, Сергей Борисович, ключ к решению проблемы. Он видел, как в телепередаче, чем закончится история, если Евсееву напомнить про своего старого учителя. Так и случилось. Оставалось только обронить невзначай в паре мест, что в Приходе скоро объявится герой столицы – комиссар Рудник, как шестеренки закрутились и привели машину в движение: Витя, мой водитель, не забыл похвастаться, кого возит, хороший он парень, – актуарий не обратил внимания на очень скептический «хмык», продолжил, – Но болтливый. Коля Буянов, услышав новость, тут же побежал докладывать связному патрона.

– Так вот, кто меня сдал? А я хотел его к себе водителем взять, когда подсижу тебя, Клим Вячеславович.

– Ты не сможешь, Сергей, – сказал Краснов, он смотрел мне в глаза, его лицо словно камень: скулы напряжены, брови сведены к переносице.

– Я пошутил. Шутка такая. Смешная, – вдруг захотелось оправдаться, взять слова назад.

– Не сможешь, потому что не справишься. И я боюсь, что не справлюсь, я не имею права, но боюсь.

«Что ты задумал, чекист? Зачем следил за мной? Зачем пришел сегодня»?

– Буянов сообщает о Вас в секту, вы получаете письмо, навещаете меня в кабинете…

– Погоди, Клим Вячеславович, ты кое-что забыл.

– Что же?

– Зачем ты переписал письмо? Зачем написал про матушку?

– Все перебиваешь, торопишься, зря ты так, Рудник, – актуарий склонил голову, потер переносицу от усталости, ни дать ни взять.

Вот он шанс, в ящике стола макаров, выдвинуть легким бесшумным движением, выпрямить руку под столом и все – прощай Краснов. Но я сидел и смотрел на усталого человека напротив и не делал ничего.

– Я оставляю главное на конец разговора. На десерт обычно подают сладкое, но у нас будет водка. Теплая, горькая водка, каждый ее выпьет. Я написал, в надежде заронить в твою душу зерно сомнения, раздражающую кляксу на листке с красивыми, ровными строчками, скорлупку в яичнице – маленькую деталь-занозу. Ивани Таи знал, не надеялся, а знал, как поступишь ты, что сделает Витька, Буянов, Евсеев – вы отыграли по нотам. По-другому не могло быть, ведь планы, выстроенные лордом, проходят в точности, как он задумал. Я внес лишь маленькую корректировку, почти незаметную, действовал по наитию, и у меня, получилось, только не все, и совсем не так, как хотелось.

– Что с девочкой? – спросил я.

– Она мертва.

– Ты издеваешься, чертов ублюдок?

– Совсем нет. Девушка мертва, ее убили. Ты был прав во всем: произошло убийство, ее отравили, яд подлили в чай. Более того, я знаю, кто убийца.

Будь проклят день, когда я решил сам съездить на сообщение о трупе в маленькой загаженной квартирке в кособоком домике рядом с развалинами порта. Надо было сослаться на болезнь.

– Кто же он?

– Лорд Ивани Таи.

«Естественно, Приходу известны и причины произошедшего, и виновник богохульства, и то, как именно совершено преступление», – вспомнил я, – «Естественно, твою мать. Уж какое богохульство, слов нет».

– Правда, я не могу назвать случившееся убийством в полной мере, всё-таки убийство совершается против воли, а тут…

– Божественный сосуд, – пробормотал я в смятении.

– Верно, просвещенная всем сердцем желала стать божественным сосудом, и лорд Ивани даровал ей желаемое. Он поглотил ее разум, заменил на свой или на свою энергию, или на свою божественную сущность, я не понимаю до конца, что там происходит. В общем, был лорд в одном теле, стал в другом, в итоге два трупа: один в прямом смысле слова, другой в переносном. Лорд в последнее время предпочитает девочек.

Я вспомнил, как менялось лицо у супчика в сюртуке и цилиндре, как оно становилось женственнее, черты округлялись, а потом морок исчез.

– Боже сохрани, – прошептал я.

– На бога надеяться я не могу, – сказал Краснов. Громко, четко, уверенно.

– Чего ты хочешь, Краснов? – повторил я. Который раз за вечер?

Актуарий сидел прямо, смотрел в упор, в его руке вновь блестел пистолет. Я понял, что время пришло. Сейчас для меня все закончится. Или начнется, кто что предпочитает.

– Из-за тебя погиб Евсеев. Он – чудовище, но ни один человек не сравниться с тварью с небес. Он и его секта были шансом для всех. Теперь секта развалится и никогда не переродится в сопротивление.

– Послушай, Краснов…

– Нет, это ты послушай, и сделай так, как я скажу. Вспомни ту девчонку, что ты кинул, как только узнал о ребенке. Вспомни того цыганенка – он так и замерз у обочины. Вспомни, как насмехался над матерью, слишком она сильно верила в бога, гаденько так насмехался, злорадно, а теперь что? Уверовал? Думаешь он простит тебя? Вот тебе суд божий. Прямо здесь, на земле, в твоей сраной квартирке, где никого нет и ничего не работает. А теперь встань и сделай, что должен.

– Нет, – я застонал, мне хотелось упасть со стула, свернуться калачиком и зареветь, как в детстве.

– Да, – прозвучало как приговор. Не по-бутафорски, как на суде в Приходе – по-настоящему.

– Ты станешь новым главой секты, руководителем будущего сопротивления. Или я убью тебя.

***

Через поле, особенно такое, заросшее наполовину рожью, наполовину сорняками, путь не близкий и не быстрый. Под ногами сухая земля в крупных трещинах. Дороги нет, даже тощей еле видимой тропинки. Только размытые обводы домика вдалеке как ориентир.

Скрипнули петли, их давно никто не смазывал. Открылась узкая, низенькая дверка. Сутулая пожилая женщина на табурете у стола подняла голову, присмотрелась. Черты ее лица разгладились, губы сложились в улыбку робкой надежды.

– Сережа, ты?!

История вторая – девочка.

В предрассветной сонной тишине узкого переулка скрип тормозов прозвучал особенно громко. Блики от фар пробежали по каменным стенам, по занавешенным окнам и затерялись в тумане внизу, у далекого перекрестка.

Водитель хлопнул дверью, не торопясь обошел фургон, потянул ручку вниз, и та, как и тормоза, заскрипела, с трудом пошла вниз, но открылась. Водитель извлек из глубины кузова первый противень, развернулся и направился к деревянной двери за невысоким крыльцом. Шел осторожно, не спеша, то и дело поглядывал под ноги, чтобы не споткнуться и не упасть. Случись что, и он сломает себе руку, падая, лишь бы не уронить драгоценную ношу. Хлеб сегодня, да и любая другая еда, очень уж дороги.

Он постучал в дверь, и та почти сразу открылась.

– Входите, товарищ Краюхин, вы вовремя, как всегда, – сказала женщина в темном глухом платье и в белой шапке-стойке на голове.

Она посторонилась, пропуская водителя, а тот вошел с противнем на руках и даже попытался отвесить поклон, только, вместо элегантного приветствия чуть не вышел конфуз: пришлось спасать хлеб от падения на грязное крыльцо.

– Вы уж извините, Сара Львовна, неуклюжий я сегодня, чуть не уронил, – пробормотал Краюхин и поспешил скрыться за дверью.

– Коля заболел, пожалуйста, отнесите хлеб на кухню сами.

– Не извольте беспокоиться, сударыня.

Сара Львовна и Краюхин вошли в дом, а дверь под собственным весом начала закрываться и прикрыла проем, оставив тонкую полоску света.

Медлить нельзя!

– Женька, бежим! – прошептала я и дернула сестру за рукав.

Две юркие тени скользнули по фасаду, вынырнули из-за угла и, пригибаясь, добежали до фургона. Женька прижалась к открытой дверце кузова и выглядывала из-за нее, надеясь заметить водителя раньше, чем он нас. Я же во все глаза смотрела на полный кузов самой разной выпечки, не могла ни отвести взгляд, ни просто пошевелиться. Запах хлеба сводил с ума, говорил: «Смотри, сколько здесь всего, неужели же ты не хочешь попробовать? Разве оставишь что-то?»

– Аннушка, да что с тобой? – крикнула встревоженная Женька.

Я потерла глаза, как будто только проснулась, туман в голове рассеялся, но запах свежей выпечки никак не отпускал.

– Еще один противень, Сара Львовна, – услышала я голос водителя и только тогда смогла взять себя в руки.

– Анька! – зашипела сестра с досады.

Я схватила с противня несколько булок и бросилась бежать. Следом бежала Женька с двумя буханками в руках.

– А ну, стойте, ворье! Стойте, стрелять буду! – закричал вслед Краюхин. Он бежал за нами целый квартал, запыхался, дергал за ворот рубашки и бежал., но куда ему угнаться за двумя девчонками, что бегали быстрее собаки и могли пролезть там, где даже кошка не пролезет. Жизнь в Катакомбах научила быстро бегать и хорошо прятаться.

Никакого оружия у водителя хлебовозки не было – он, конечно, просто пугал, но мы точно знали: будь у него ружье, он бы выстрелил. Без раздумий, без промедленья – выстрелил. За поимку воришек ему светили пара плетей не больше, а теперь, кто знает, что с ним будет. Ни я, ни Женька не собирались и секунды раздумывать о судьбе Краюхина. Этим хлебом ребята в Катакомбах будут сыты два, а может, даже три дня, если все аккуратно разделить.

Мы бежали, не сбавляя скорости: по пустынной улице, на перекрестке направо, затем поворот вниз мимо полуразрушенной часовни, по крутой, разбитой дороге, по которой не каждый шофер рисковал ездить, и еще ниже – к нижней набережной. За нами уже никто не гнался, но мы все бежали и бежали, ведь самое последнее дело – потерять бдительность, когда уже почти все получилось.

Впереди из тумана выступил мост. В окошке маленькой будочки в начале моста горел свет. Иногда могло повезти, если охранник спал, но сегодня мы с Женькой не собирались проверять, спит он там или нет. Ни к чему рисковать – ребята ждут.

Мы свернули с дороги прямо в кусты. Правда, они не такие уж и густые, как казалось сверху. Чуть ниже по склону кусты расступались, а за ними не найдешь даже травинки – только камни: мелкие и большие, с острыми углами и круглые, как шарик. Спускаться к берегу нужно осторожно. На каменистом крутом склоне ноги постоянно соскальзывают. Если не удержишься, сорвешься – внизу найдут лишь труп. Так пугал Федя, самый старший из нас.

Спустились. Женька плюхнулась рядом, тяжело дыша. Она вся взмокла, и густые пряди волос, давным-давно немытые, стали вовсе похожи на гнилой пучок сена.

– Нечего рассиживаться, Анька! – крикнула она и тут же встала.

Я хотела замахнуться и стукнуть хорошенько, но хлеб в руках спас задиру.

«Ничего, ничего, – мысленно ухмыльнулась я, – вот только попроси у меня хлеба, когда, как обычно, съешь свой раньше положенного».

После спуска предстоял подъем. По каменному боку склона, что тянулся от самой первой опоры до верха моста, нужно хвататься за выступы плит и ветки кустов, за ржавые железные палки, торчащие из тела каменной брони, все выше и выше. Хорошо, что из будки не видно, что происходит под самим мостом, где толстые страшные плиты опираются на большущие выщербленные ноги. Под плитами, чуть сбоку, лежат длинные ржавые трубы. Они тянутся от одного берега к другому. Федька говорит, там вода горячая, как кипяток; он однажды видел, как одна лопнула, и фонтан из пара и обжигающей воды взметнулся высоко в небо. И правда, трубы всегда теплые и зимой, и летом.

Трубы лежат на стальных решетках, сбоку невысокое ограждение, и по высоте проем как раз в рост взрослого, а уж для ребенка такая дорога словно широкий проспект.

Мы пробирались по решеткам шаг за шагом, пролет за пролетом, подныривали под острые гнутые палки, протискивались сквозь расшатанные прутья, старались не наступать и не держаться за хлипкие трубы, которые того и гляди лопнут и сварят заживо. Так, метр за метром, к другому берегу.

На том берегу нет ни будок, ни охраны. В домах, что уже видны, не горит свет – их жители не любят привлекать внимание. На том берегу – Катакомбы.

Дом. И мы уже совсем близко.

***

– Однажды я сбегу отсюда, Аннушка, – прошептала девочка в сером, кое-как залатанном платье не по размеру. Мешковатая, длинная одежда висела на ней, как на пугале. Когда приходилось бежать, пролезать в дыры подвалов или протискиваться между труб, Женька подтягивала платье выше колен и обвязывала вздувшийся подол вокруг талии.

– Опять ты за свое, – ответила я и зевнула.

Мы только-только пришли с работ, поужинали остатками хлеба и старой засохшей рыбиной. Федька с Лизой еще не вернулись, такое и раньше случалось. Они старше нас с сестрой на целых три года. Совсем большие, и работать приходилось, как взрослым, тяжело и допоздна.

– Ничего не опять, – сказала Женька. – Я видела во сне. Каждую ночь вижу. Такой высокий замок, помнишь, на холме, и я в нем. На мне красивая одежда, а не эта вонючая тряпка, и еда, Анька, ты знаешь, сколько там еды? Какая она вкусная?

Я отвернулась, сделала вид, что сплю, хотелось зареветь.

– Не знаешь? А я знаю!

– Да откуда? – крикнула я и опять повернулась к Женьке.

– Видела!

– Где ты могла видеть?

– Так во сне же, Аннушка, – сестра смотрела на меня удивленно.

Я даже протерла глаза, на всякий случай, вдруг привиделось, но нет – удивленный, растерянный взгляд серебристых глаз.

– Ты веришь в эту чушь, правда? – вздохнула я. Сразу захотелось спать, а плакать расхотелось.

– Это не чушь, – крикнула Женька.

– Да, да, – я фыркнула и устроилась поудобнее. – Спи давай!

– Не хочу, – опять прошептала Женька. – Не могу. Есть хочу.

Я накрылась тяжелым, дырявым пальто, оно у меня вместо одеяла, и закрыла уши руками.

«Я тоже, Женька, я тоже».

Я почти уснула, когда из темноты коридора, за толстой трубой, послышался шум. Там на полу куча камней, старой гнилой травы и еще много всякого мусора – когда по нему ползешь, шум вокруг стоит громкий, как ни старайся не шуметь.

Федька с Лизкой вернулись.

– Что там, Аннушка? – спросила сестра. Похоже, успела уснуть, несмотря на голод.

– Федька, – ответила я шепотом, а то мало ли.

Зря боялась. В зазор между трубой и стеной пролез парень лет пятнадцати, лысый, в рубашке с коротким рукавом и с улыбкой до ушей.

– Девчонки, – крикнул Федька радостно и громко.

Мы зашикали на него.

– А что мы вам принесли! – махнул он рукой. – Лизка, покажи.

Вслед за парнем в комнатку зашла девушка. Ее длинное, цветастое платье, почему-то всегда чистое, казалось нарядом лесной феи. Лизка и сама была похожа на фею – такая красивая, я ей очень завидовала.

– Смотрите, девочки, – сказала Лиза своим бархатным голосом и протянула тяжелый сверток, обернутый бумагой в жирных пятнах.

Бесцеремонная сестрица схватила сверток и разорвала бумагу. По комнате растекся запах, какой я никогда раньше не чувствовала: что-то терпкое, словно готовилось на огне, что-то очень-очень вкусное.

– Это что? – спросила я.

– Колбаса, – сказал Федька. Он еще мгновение смотрел на сверток, потом отвернулся, вынул из кармана черствый кусок хлеба, плюхнулся в свое кресло. – Налетайте, девчата!

Сегодня вечером я ела самый чудесный ужин из всех, что были. Может, мама и папа кормили лучше. Не знаю. Не помню. Я заставила себя забыть то время, чтобы не плакать. Сегодня в комнатушке в подвале старого, полуразвалившегося дома, где-то в пучинах катакомб, не было места грусти. Мы болтали о том о сем, ели вкусную колбасу и даже смеялись чуть-чуть. Федька не ел. Отказался. Мы пытались уговорить, но он только как-то странно смотрел на Лизу и отнекивался.

Уже глубокой ночью, когда Женька вовсю дрыхла на своей широкой теплой трубе, укрытой тряпками, как покрывалом, Лиза согнала Федьку с кресла, расправила его, и они, как обычно, легли вместе. Им нечем накрываться, тряпье, которое в нашей компании считалось за одеяла, есть только у нас с Женькой. Они же просто обнимали друг друга и так грелись.

Что-то разбудило меня.

В темноте подвала, куда свет проникал только от маленького окошечка под потолком, метались расплывчатые тени. Они пришли из сна. Сон не отпускал, убаюкивал, и я было уже собиралась снова уснуть, но услышала шепот. Федька и Лизка о чем-то разговаривали.

«Вот не спится им», – хотела шикнуть, но прислушалась и передумала. – «Какой странный разговор. О чем они?»

– Что нам делать, Федя? Как мы теперь? Я… Я не знаю. Я боюсь, – шептала Лиза.

Она говорила очень расстроенным голосом, кажется, она недавно плакала.

– Все будет хорошо, вот увидишь, – отвечал парень.

Мне повезло, я лежала к ним лицом, не надо поворачиваться. Глаза уже привыкли к темноте, и я видела, как Федя, чуть приобняв девушку, гладил ее по плечу и по длинным волосам.

– Не будет, – всхлипнула Лизка, – Ничего уже не будет хорошо. Куда мы теперь с ним? Как жить в грязной комнатенке в подвале? А девочки, что?

Она совсем разревелась и сильнее прижалась к Феде, зарылась с головой в объятия. Потом, через минуту или две, успокоилась. Привстала на локте и посмотрела на парня.

– Есть одна бабка, она живет рядом с заводом, мне Катя рассказывала, она, ну… тоже была, вот, – Лиза вздохнула и продолжила, – Давай, а? Сходим.

Федя поднял руку и щелкнул девушку по лбу.

– Помолчи, – сказал он серьезно, – Я уверен, все будет хорошо. Давай спать. Попробую потом достать еще чего-нибудь вкусного.

Он еще раз погладил девушку и повернулся ко мне.

– И ты спи, шпионка мелкая.

Я зажмурилась и отвернулась к стене.

Все, я сплю!

«О чем они говорили»? – подумала я.

Не понимаю.

***

«Кому война, кому мать родна», – так любил говорить мой тятька. Он работал забойщиком на новеньком заводе за рекой. Когда приходил домой, первым делом гладил меня по голове и улыбался беззаботно так, радостно. Точно с такой улыбкой он рубил головы скоту или выбивал зубы в очередной драке. Похоже, что и то, и другое, и третье доставляло ему одинаковое удовольствие. Маме он никогда не улыбался. Она обижалась, но виду не подавала.

– Так и должно быть, – говорила она, всякий раз. – Так правильно.

Мама очень любила правила. Ее не интересовало, откуда они взялись или кто их придумал, просто им следовала, без раздумий. Окружала правилами себя и меня за одно. Может, надеялась спрятаться, как за забором, от тятьки, не знаю. Он был скор на расправу.

Когда мама умерла, я ушел из дома. Бродяжничал. Подворовывал, сначала чуть-чуть, потом больше. Пару раз крутил фортуну по-крупному и залетел, а как же! Не мог не залететь, и торчать бы мне на зоне еще лет пять, если бы не конец, мать его, света.

Пока мама жила, я тоже любил правила. Думаете, сейчас разлюбил? Как бы не так! Голова не болит, совесть не грызет, просто делай что нужно. По правилам. Сказали бежать – беги. Сказали стрелять – стреляй. Все просто.

В моей работе тоже все очень просто. Вот пост – старый табурет на кривых ножках и конторка из двух досок на трухлявом пне. Вот ружье – тридцатьчетверка с двумя стволами. Вот рынок, что я охраняю – пять неровных рядов развалов и круглая площадь в конце. Барыги платят копейки, но на кашу с куском хлеба и даже на рюмку по праздникам хватает. Делать всего-то и надо, что следить в оба и, ежели что, стрелять. В кого? Так в крыс.

Крыс нынче расплодилась тьма. Лезут и лезут из своих катакомб, мешают честным барыгам, воруют снедь, а она на вес золота. Новая власть крыс не любит. Застрели одну или две, и тебе ничего не будет – таковы правила.

Я люблю правила.

В десяти шагах от меня первый развал – маленький, скудный, без навеса. За прилавком в три ряда сидит тощий, сгорбленный старикан. Он приходит раньше всех и уходит в последнюю очередь. Зараза старая! Бывает, сижу из-за него до позднего вечера, когда уже и холодно, и мошкара заедает, а этот оглядывается так осторожно, как будто не знает, что покупатель к развалу уже не придет. К нему вообще почти не ходят, кому нужны красивые, отглаженные тряпки? Он каждое утро долго и аккуратно раскладывает брюки с красными и синими лампасами, белые рубашки с запонками и кружевные платки. От ряда к ряду старик выкладывает узор, плетет, как паук, паутину, но мало мух, что готовы в нее залететь. Мухи хотят жрать. Мало кто задумывается о внешнем виде, а те, кого он заботит, живут где-то за Верхней набережной и на Нижний рынок ходить брезгуют. Зато охочих до еды – целая прорва. Снедью торгуют ближе к площади, за двумя рядами с рыбацкими причиндалами, охотничьим инвентарем и старой мебелью. Запах от развалов с едой донимает меня целый день, когда ветер с запада. Так хоть сапог съешь, как жрать хочется!

Разные люди приходят: кто-то платит без разговоров – таких меньшинство, кто-то торгуется, с охотцей, с надрывом. К ним я присматриваюсь, но не очень пристально – покричат и успокоятся. Сторгуются как-нибудь. Другие надеются на обмен, за ними я наблюдаю в оба – особенно за теми, кто поободраннее и на обмен принес какую-нибудь ерунду. А есть крысы – оборванцы из катакомб. Как только вижу кого из них, сразу иду, не отстаю ни на шаг. Юркие, грязные, голодные крысы приходят воровать, больше незачем.