скачать книгу бесплатно
В доме равви – радостный переполох. Бедные старики не могут опомниться от постигшего их счастья. И сейчас, принимая Иошаата с Мириам и усаживая их за стол, они с трогательной забывчивостью в третий, пятый и седьмой раз пересказывают им свою историю.
Как-то, давно, Саб-Бария проснулся от ужасного видения во сне, до того напугавшего его, что у бедняги после этого отнялся язык. Человек без языка – это беда. Равви без языка – это беда вдвойне, это горе, ибо язык дает ему кров и хлеб насущный и место среди соплеменников. Бедные супруги не знали, горевать по этому поводу или радоваться тому, что старая Элишева почувствовала себя в тягости!
– Наконец, родился он, долгожданный Иоханнан, – и что ты думаешь, почтенный Иошаат? Речь вернулась ко мне снова!
Верую, о Господи!
– Сын! – гремит Саб-Бария, словно проверяя крепость своего голоса. – Иоханнан!
Иошаат просит хозяина дома узаконить словом равви их брак с Мириам. Саб-Бария благословляет их, Элишева обнимает на радостях Мириам.
– Бедная, ты вся дрожишь! Уж не заболела ли ты? – она заботливо склоняется к Мириам. – О, Адонай, твоя шерстяная накидка промокла насквозь!
– Как она могла промокнуть, если на дворе сухо и нет дождя? – удивляется равви Саб-Бария.
– Ночь холодная. Может быть, роса? – рассуждает задумчиво старая Элишева.
– Ничего, все в порядке, – с досадой говорит Иошаат. – Завтра – домой, в Назиру.
А Саб-Бария начинает в девятый раз рассказывать о своем чуде. Выпитое вино добавляет новые детали. Язык ему отнял не страшный сон, а Ангел Господень, за малодушие и неверие в зачатие собственного сына! Конечно, Ангел – кому же еще быть? Это ли не чудо? А в чуде этом – не Господня ли рука, милующая и карающая всех нас? А рождение Иоханнана – самое большое чудо.
– Чудо! – возглашает Саб-Бария.
Воистину верую!
За столом Мириам вдруг становится дурно. Она бледнеет и зажимает рот рукой. Все взволнованы. Иошаат извиняется перед хозяевами за Мириам, пытаясь сказать о каких-нибудь известных ему женских хворях. Элишева уводит Мириам из-за стола на женскую половину дома. Уводит надолго.
О чем, о Адонай, можно столько говорить?
Наконец, женщины возвращаются. Элишева сияет, как всякая женщина, утолившая свое любопытство сполна. Она садится за стол, но, как истинный ценитель настоящей, неподдельной новости, не спешит.
– Где мой Иоханнан?
Иошаат передает ей сына.
У этой ровесницы Евы появились нотки лукавства и даже какой-то игривости! Говори же, не тяни.
Вдоволь наигравшись с Иоханнаном, Элишева, наконец, с улыбкой встречает встревоженный взгляд Иошаата.
– Ну, если хворь твоей Мириам такая же, что была у меня последние десять месяцев[11 -
Имеются в виду лунные месяцы, принятые для времяисчисления в то время.], тогда благословен будешь ты, Иошаат, еще одним сыном!
Иошаат потрясен.
Дева?
Он растерянно поворачивается к Мириам:
– Как же так! Мириам, ведь ты… Ведь твой отец сказал мне, что ты…
Равви Саб-Бария прерывает очередной свой рассказ о чуде. Любопытные взгляды ощупывают Мириам с разных сторон.
Мириам встает. Лицо ее – каменной бледности, бледности базальта, но Иошаат не знает, что у смуглокожих племен бледность лица соответствует гневу или необычайному волнению.
– Перед Господом нашим Истинносущим, и равви, толкующим нам, простым смертным, премудрости Его, и перед всем Израилем, от Дана до Вирсавии[12 -
Т. е. «весь Израиль»; Дан – крайний северный город Палестины, в Галилее, Вирсавия – крайний южный, в Иудее.], клянусь, что сохранила девство свое в целостности, и не порушила его ни впусканием к себе мужчины возлежанием под ним, ни прикосновением мужским к чреву моему, ни взглядом мужским на наготу чрева моего, ни впусканием к себе мужчины возлежанием на нем, ни прикосновением своим к чреслам мужским, ни взглядом своим на нагие чресла мужские. Если же я хоть в чем-то нарушила эту свою клятву, пусть Господь вырвет из народа Израиля двенадцать колен рода отца моего и двенадцать колен рода матери моей и развеет по пескам сорняками злостными.
Мириам садится. Глаза ее закрыты, она дрожит.
Иошаат изумлен и напуган этой вспышкой Мириам.
Надо быть очень… Да нет, – надо быть воистину праведницей, чтобы иметь смелость произнести такую страшную клятву!
– Верю тебе, дочь Израилева! – воодушевленно восклицает Саб-Бария.
– Верю тебе, Мириам! – Иошаат взволнованно оглаживает бороду.
– Никогда мы не слышали о таком, – лукаво улыбается Элишева, – и никогда мы не слышали такой страшной клятвы. Надо верить. Такой клятве надо верить. Но если это так, тогда Господь воистину всемогущ, а милость Его воистину велика, если Он являет нам такое чудо.
– Чудо! Чудо! – подхватывает Саб-Бария.
Снова Ты явил мне Себя!
– И если это правда, – продолжает улыбаться Элишева, – то благословенна будешь ты, оставшись девой, во всех женах Израильских во веки веков!
– Чудо! – трубит захмелевший Саб-Бария.
– Два чуда, – успокоенный Иошаат великодушно оглядывает Мириам и младенца Иоханнана на руках Элишевы.
Словно спохватившись, равви Саб-Бария встает и, указывая на своего сына, объявляет:
– Младенец сей явился нам всем первым чудом, чтобы возвестить о грядущем втором чуде. Осанна тебе, дева!
– Осанна тебе, Мириам, – шепчет растроганный до слез умиления Иошаат.
– Если это правда, – улыбается старая Элишева.
* * *
Мириам, это правда
Мириам, это правда.
Это правда, Мириам.
Это правда, Мириам, что срок твой
и муки родин твоих —
явление Господа в мир
людской, мир плоти, крови и пота
Это правда, Мириам, что у тебя
нет сердца,
а вместо сердца —
камень из пустыни Синайской.
Это правда, Мириам, что сын твой
обнажит мышцу против врагов и поведет
народ Израиля к спасению и славе
Это правда, Мириам, что ты —
хуже гиены, хуже ехидны
и хуже крокодила нильского,
потому что те заботятся о своих
детенышах, выношенных и рожденных
по тому образу и подобию,
которые вложил в них Господь,
а ты бросила своего сына.
Это правда, Мириам, что троны
царские предназначены для одного. И слава
человеческая не делится на двоих. И Господь,
который над нами, истинен лишь потому,
что единносущ
Это правда, Мириам, все страдания, о которых
ты знаешь,
покажутся тебе забавой по сравнению с мукой
расставания навсегда, навсегда,
на веки вечные,
с только что рожденным тобою сыном.
Это – правда?!
Мириам вдруг вскакивает, как от удара бичом.
Тьма истончается, наполняя пространство загона контурами, прозрачными, словно напоминание о тяжести, твердости и протяженности там, во внешнем мире.
У погасшего холодного очага спит Иошаат. Хворост. Кувшин. Остатки ночной трапезы. Дары. Колыхание овец в дальнем углу и там же – звуки, которые издают все новорожденные детеныши, требующие материнских сосцов. И какая страшная, мертвящая тишина снаружи!
Мириам каким-то судорожным рывком бросается вон из загона, останавливается, снова бежит, снова останавливается, слепо озираясь вокруг и ничего не видя в помрачении сердца. Потом выбегает на середину двора и падает обреченно на колени.
Во дворе – следы ног, копыт и остатки кострища, еще теплого.
Поздно.
Это правда.
Караван ушел.
Часть первая
Один ли я съедал кусок мой, и не ел ли от него сирота?
И о в, 31, 17.
Глава первая
Дажд[13 - Д а ж (д), Д а ж (д ь) – бог солнца у восточных славян.]
День сменит ночь, а ночь сменит день, и будут сменять они друг друга, пока это будет угодно Неназываемому и пока сохранится на земле живая душа, чтобы отличать одно от другого. Воистину так, ибо нет среди сотворенных Им ни того, кто бы мог сказать: вот, есть день, а ночи нет, ни другого, кто скажет: вот, есть ночь, а дня нет. Воистину так, ибо и день, и ночь повинуются установленному Им для этого мира высшему закону, который гласит: все имеет свое начало и свой конец.
Поэтому самая ничтожная песчинка, попираемая ногами верблюда, возносит хвалу Ему, устроившему этот мир именно так, ибо, порожденная рассыпавшейся когда-то в прах горой, минуя бесконечную цепь иных рождений и смертей, она, ничтожная, когда-нибудь, через бесконечную цепь новых рождений и смертей, даст начало другой горе. Поэтому на весах Вечности равны величественная гора, подпирающая небо, и ничтожная песчинка, попираемая ногами верблюда; верблюд и погонщик верблюда, погоняющий его палкой; погонщик верблюда и его хозяин, наказывающий палкой и милующий горстью фиников.
И так же, повинуясь этому всеобщему закону, дороги будут брать начало у одних городов, чтобы закончиться у других, дав начало следующим дорогам. И один караван будет сменять другой, имея своим началом и концом торговлю. Торговля же будет начинаться и заканчиваться алчностью. И алчность будет начинаться в человеке и заканчиваться в человеке же. А начало и конец человека – промысел Его, неторопливо, из вечности в вечность, пересыпающего, словно песок с ладони на ладонь, горы и земли, царства и человеков.
И этот маленький караван, принадлежащий обыкновенному сирийскому купцу Бахиру, будет идти мерным шагом по благословенной земле в неблагословенное зимнее время, когда верблюдам приходится тяжело от порывистого ветра, а люди с тревогой вглядываются в небо, не зная, чего ждать в пути: дождя, внезапного града, а то и снега. Правда, снег может выпасть разве что высоко в горах, а до них еще далеко. И будет на пути каравана рынок в Иевусе, где Бахир продаст своих невольников и приобретет шелка и шерсть, чтобы доставить их в Александрию; и будет Эль Халиль с отрадными глазу теревинфовыми рощами и славным постоялым двором, и будет Иутта, после которой Бахир прикажет сделать привал на перекрестках торговых путей, чтобы решить, какой дорогой двигаться дальше.
Крохотный лагерь вырастет среди камней и песка: палатка самого Бахира, еще одна палатка с единственной оставшейся светловолосой невольницей, которую ему так и не удалось продать, и дальше – поставленные кругом пять верблюдов, конь и осел, а в круге – помощник Бахира, из вольноотпущенных, в меру честный, в меру преданный, по имени Юнус, и погонщик Али, из рабов, к тому же глухой, как песок в надтреснутом кувшине, и цена ему – этот надтреснутый кувшин. Их задача – охранять стоянку и стеречь добро, поэтому спать Юнус и Али будут по очереди. А пока до темноты еще далеко, Али будет разводить костер, а Юнус – призван к хозяину на совет.
Решить предстоит несколько вопросов, но главный из них – каким путем двигаться дальше. Юнус водил уже караваны в Египет, но все время одним маршрутом – через Газу по побережью и дальше, мимо озера Сирбонис и небольшую, но коварную пустыню Эль-Ариш, в Александрию Египетскую. И сейчас он будет отстаивать именно этот маршрут, уговаривая Бахира повернуть караван на запад, чтобы выйти на дорогу от Газы. Но чем больше будет горячиться Юнус, тем спокойнее будет становиться Бахир, тем медленнее он станет перебирать четки, выточенные из кости носорога: разговор – не пожар, он требует взвешенности и рассудительности.
Да, путь через Эль-Ариш короче, почти все караваны в Египет пользуются им. Но знает ли юный и неопытный Юнус – тридцать лет не возраст для мужчины! – что это известно не только купцам, торгующим с Египтом, но и кишащим там разбойникам? Он сам может привести несколько случаев грабежей караванов, хотя ходил-то сам туда раз, два, не больше.
