Агапея

– Нет, не напоминает, да и брось ты херню нести, – ответил Костин. – Может, она и не знала, чем этот упырь занимался. Мы ничего не можем предполагать бездоказательно. Вот нету же её тут. Это, по всей видимости, их родовая хата. А у девушки лицо чистое. Доброе. Действительно красивое.

Присмотрелся ещё раз и тут же согласился с Бологуром:

– Точно. Кого-то напоминает… Или кажется?

Пашка не заметил, как неожиданно для себя встал на защиту чести совершенно незнакомой ему женщины, просто очень похожей на маму. Ему стало неудобно, особенно когда на последних словах поймал не себе пристальный взгляд Рагнара.

– Да ты, брат, в адвокаты к его родне запишись, – подначил тогда капитан, – они очень тебе благодарны будут. Я бы на месте властей их всех под корень или в Якутию «Силу Сибири» строить, чтобы на земле в пыль всех их потомков и выкормышей стереть! Чего ты на меня так смотришь, Паша? Ты видел, кого из прикопанных могил смежники выкапывать продолжают? Ты видел девочку трёх лет с пулевым отверстием во лбу? Ты помнишь, как бабку, расстрелянную в лицо, выкопали в её же огороде? А мальчишку-инвалида, выброшенного с девятого этажа вместе с коляской? Ты мне брось тут кодекс чести разыгрывать. Ещё про Женевскую конвенцию расскажи…

– Ну нельзя же всех под одну гребёнку, товарищ капитан, – попытался вступиться за друга Василий Бологур.

– Нельзя, говоришь? – вдруг вспылил Рагнар. – А я скажу, что обязательно так и надо сделать! Всех к стенке! Всех под нож! Всех при попытке к сопротивлению! Никого в плен брать нельзя! Ни одну мразь нельзя! А баб их отдать вон бурятам. У них нация вымирающая. Пусть новых бурятов рожают для нашей армии.

Ротный говорил очень горячо, и было видно, что слова его действительно искренние, идущие от сердца. Спорить никто не стал, да и не решился бы. Ведь, по правде говоря, все без исключения были на его стороне. Сердца и души бойцов ещё не успели оттаять от тех ужасов, которые им пришлось увидеть во время освобождения Мариуполя и сейчас, когда по городу продолжали откапывать всё новые и новые свидетельства изуверских преступлений украинского нацизма. Каждый думал приблизительно так же, как и их командир, прошедший войну от самого её начала в далёком две тысячи четырнадцатом.

Пашка почувствовал себя виноватым перед Рагнаром и просто подошёл к нему, обнял по-братски, спокойно сказав:

– Не горячись, командир, мы думаем точно так же, как и ты. Просто хочется до конца людьми оставаться. Не хочу я быть похожим на этих животных.

– Ты думаешь, я хочу? Всё понимаю. Еле сдерживаю себя. Я специально не даю им шанса сдаваться в плен, чтобы никто не вздумал дать им надежды на обмен. А насчёт родни… Ты прав, конечно. Тут я лишка дал…

* * *

Через пару дней Пашку выставили на пост охраны военной комендатуры Мариуполя. А что не так-то? Снова ночью поработали. Три часа поспали. Завтраком накормили. Под ледяной водой в душе поплескался. Пулемёт в оружейной комнате оставил. Рагнар выдал свой укороченный АКС. «Плитник» разрешили облегчить от лишних броневставок вплоть до обыкновенной разгрузки. И рожков четырёх хватит. В общем, налегке и прямо в центр города, где можно хоть с лестничного марша наблюдать за проходящими мимо дамочками, продолжая свой поиск той самой единственной, которая могла бы расплавить стальное сердце рядового пулемётчика Пашки Костина, кавалера медалей «За отвагу» и «За освобождение Мариуполя».

В коридорах комендатуры душно и потому народу немного. Всё больше на улице ожидают вызова или приглашения. Позавчерашние трупы сразу привезли сюда, но к утру уже приехали из ФСК патологоанатомы и увезли мертвяков туда, куда не следует знать любому и каждому. Нашли быстро и родственников. А чего тут невозможного, коли адрес есть, да и документы быстро обнаружились прямо в доме?

Ближе к обеду ко входу в комендатуру подошли две женщины в чёрных платках и чёрных же платьях. Старшая, переваливаясь с одной толстой ноги на другую, шла, опираясь на палку и прикрывая большим бордовым платком лицо, полное горечи и печали. Рыдая про себя, она что-то полушёпотом говорила на ухо спутнице, которая придерживала бабушку за локоток. Пашка заранее спустился с лестничного марша, чтобы помочь подняться пожилой женщине. Молодая спутница поблагодарила солдата и приподняла при этом голову, заглянув мельком Павлу в глаза.

Замешательство, изумление, удивление, шок. Можно долго подбирать слова и синонимы тому состоянию, которое испытал в этот миг молодой человек… Перед ним стояла та самая девушка со свадебной фотокартины, которую он рассматривал недавно в доме расстрелянных нацистских надзирателей. Грустные, но удивительно красивые голубые глаза. Подчёркнутые лёгким макияжем тонкие брови и уголки бледно-розовых губ. Нежное чуть смуглое личико на фоне траурного одеяния. Это была точно она, но уже не в свадебном платье с фатой, а в скорбном чёрном.

– Спасибо вам, – тихо сказала она, легко коснувшись рукой его предплечья, и спросила: – Вы не подскажете, как нам пройти к дознавателю майору Третьяку?

Словно рябь по глади воды перед дождём прошла по всему телу Павла. Во рту мгновенно пересохло, и какой-то комок предательски образовался в горле. На мгновение Пашка запнулся, но постарался преодолеть охватившее волнение, глубоко вдохнул воздуха и наконец ответил:

– Да-да, конечно. Вы не беспокойтесь, я провожу вас до самой двери. Вот только данные ваши запишем, и сразу отведу. Я сам вас отведу.

– Благодарю. У вас будет куда усадить маму? Она сейчас трудно ходит, да и горе у нас, как видите, – сказала девушка, грустно улыбнулась, и на щёчках появились маленькие ямочки.

– Ой, горе, доченька! Ой, горе! – застонала в жалостном рыдании пожилая женщина.

Это была достаточно полная женщина за семьдесят, с больными ногами, которые она еле передвигала даже при помощи молодой спутницы и Павла, поддерживавшего её за локоток с другой стороны.

– Агапея Артёмовна Димитракис. Девяносто седьмого года? – вопросительно прочитал вслух данные в паспорте оперативный дежурный и вернул документ девушке.

– Да, это я. Благодарю вас, – вежливо ответила она, пряча паспорт в чёрный ридикюль.

Дежурный повторил то же самое действие в отношении старушки и обратился к рядовому Костину:

– Проводите дамочек в пятый кабинет и принесите им воды. Не дай бог скорую придётся вызывать.

* * *

Усадив женщин у двери дознавателя, Павел принёс два пластиковых стакана холодной воды из кулера и оставил посетительниц. Выйдя на улицу, солдат наконец набрал побольше воздуха в лёгкие и с огромным облегчением громко выдохнул, круто наклонившись вперёд.

Эйфория неприкрытого торжества охватила Пашку целиком. Его просто трясло от душевного ликования. Он наконец нашёл её! Она говорила с ним. Она посмотрела на него. Боже! Это не просто женщина, а самая искренняя нежность. Нежность в грустном взгляде небесного цвета глаз, в учтивом бархатном голосе, в чутком прикосновении ласковых рук. Неужели это произошло с ним? Неужели сон, придуманный его воспалённым воображением, становится явью?

Павел буквально утонул в своих воодушевлённых раздумьях и уже готов был тут же, при выходе этой прекрасной девушки на крыльцо, поделиться с ней своим счастьем, как услышал голос за спиной:

– Костин, возьми сигарету и успокойся.

Повернувшись, он с удивлением увидел улыбающегося оперативного дежурного, протягивающего сигарету Пашке.

– Да не курю я, товарищ майор. И чего мне успокаиваться? Нормально у меня всё, – скорчив удивлённую физиономию, пробубнил Пашка.

– Эх, парень, – протяжно выдохнул офицер, – ты же не видишь себя со стороны. Ещё чуток – и из штанов начнёшь выпрыгивать. Ты будто бабы красивой не видел никогда. Угомонись, братишка!

– Да никуда я не выпрыгиваю. Показалось вам.

Пашка не заметил, как щёки его стали алыми, а уши так вообще побагровели. Явный признак сильного волнения, когда никакого полиграфа не надо, чтобы определить, как глубоко человек пытается спрятать истинные, сокровенные только для него думы и помыслы.

– Одно тебе скажу, но ты не обижайся. – Майор затянулся и продолжил: – Она вдова нациста. Что у неё в голове роится, никто точно сказать не сможет. Нравится она тебе или нет, то твоё дело, но помни, где и кем ты служишь. Значит, должен думать, с кем и где спать. Да ещё и не ясно, куда она сейчас будет направлена Третьяком…

– А чего вы так за меня вдруг забеспокоились, товарищ майор? И чего это она вдруг должна ехать не домой, а куда её Третьяк пошлёт? – неожиданно выдал себя Павел.

– Я тебе зла не желаю, но досадно за тебя, дурака, по-отечески. Ты мне в сыновья годишься, а с человеческими душами я, почитай, более четверти века дело имею.

– Это как – с человеческими душами? – удивился Пашка.

– Я психолог-криминалист и умею правильно ставить диагноз любому психотипу человека. А тебя даже изучать не надо. Ты для меня совершенно голый, если хочешь. Тебя даже мотня в штанах выдаёт, и глазки будто маслом подёрнулись, когда ты её в коридоре сопровождал и водичку подносил…

– А как же вы про неё не так уверены, если можете с одного взгляда обвинить бог знает в чём?

– Разве я сказал, что могу с ходу определять тип и мысли человека? Это про тебя, кобеля, всё ясно, а про неё я бы мог сказать, так ты помешал.

– ?..

– Расплескал тут по всей комендатуре, понимаешь, свои флюиды эротомана с биотоками застоявшегося жеребца… Какой тут, к чёрту, психоанализ с аналитической психологией?

Майор сделал неудачную попытку закинуть окурок в центр урны. Сплюнул с досады и, прежде чем исчезнуть в глубине помещения, бросил на ходу:

– Башку не потеряй, сынок. Она тебе до конца войны ещё ой как пригодится.

Павел задумался: «На самом деле… И чего я раздухарился? Она ведь точно была женой того кровососа. Рагнар его кончил на пару с отцом. Командир мне не просто начальник. Он боевой товарищ и брат. Такое с ним прошли, что вспомнить и страшно, и не стыдно. Кто должен быть ближе к сердцу? Безусловно, капитан Денис Рагнар. Вот вроде всё и ясно, всё на своих местах. Да и кто сказал, что деваха эта примет или вообще подпустит близко к себе врагов её погибшего мужа, с которым она наверняка ещё недавно делила ложе, которого целовала и ласкала, с которым имела близость?.. Тьфу ты, дьявол, о чём я думаю? Да какое мне дело до её жизни с убитым мужем? Гнать надо эти мысли. Гнать поганой метлой… А какие именно мысли гнать-то надо? То, что её трахал какой-то выродок из украинского гестапо, или то, что Рагнар мне брат – и точка? Путаница какая-то в башке… Сумбур… Так, давай всё сначала: она женщина очень красивая, Рагнар мне старший товарищ, и почему я не имею права полюбить свободную женщину, тем более что освободил её для меня мой же боевой брат? С другой стороны, никто не знает наперёд, что у неё на сердце и в голове. Как-нибудь не проснёшься от дозы клофелина, или чего похлеще… Полная ерунда, ей-богу…»

Двери комендатуры открылись, и Павел увидел, как, поддерживая под руку пожилую свекровь, вышла она. Только что бурлящие сомнения и глупые рассуждения вмиг вылетели из головы, оставив одну-единственную установку: «Я не остановлюсь ни перед чем, и она будет моей…»

Павел помог паре спуститься. Девушка вновь кротко и благодарно взглянула на солдата. Руки не коснулась, хотя Пашка и ждал этого. Он остался стоять на месте и ещё долго смотрел им вслед. Только сейчас, глядя на неё со стороны, он отметил изящную фигуру под слегка прилегающим иссиня-чёрным шёлковым платьем и стройную пару ножек в тёмных туфельках на низком каблучке.

– Агапея, – неожиданно для себя вслух произнёс Павел.

Глава вторая

Пашке не составило труда переписать адрес проживания девушки, воспользовавшись обеденным перерывом оперативного дежурного. Ему даже в голову не пришло догадаться, что майор умышленно не только не спрятал журнал посещений в сейф, но и специально оставил открытой нужную страницу. Он, как мудрый инженер человеческой души, понимал, что Пашка попытается заполучить нужную информацию и даже добудет её каким-нибудь хулиганским методом, воспользовавшись отсутствием оперативного в период ночного отдыха, например. Так зачем же унижать хорошего парня недоверием и подталкиванием на унизительные поступки только потому, что тот молод и по уши влюблён? Хороший оказался психолог. Да и мужик настоящий…

Утром, после смены дежурства, Костин дождался Рагнара и попросил поставить его в очередь на увольнительный день. До этого как-то обходился и не проявлял особого рвения погулять по улицам Донецка, где стояла комендантская рота до спецоперации. А чего зря слоняться по улицам чужого города, если идти просто некуда? У пацанов хоть дом рядом, мамы обеды готовят для сыночков, девчонки там всякие есть, с которыми у них отлажены регулярные половые встречи. Есть друзья, с которыми можно пивка в «Хмельной Марте» на Университетской потянуть. А у Пашки за два года службы серьёзного повода выйти за пределы казармы без оружия и не случилось ни разу. Всё как-то довольствовался дневными и ночными патрулями, чтобы городом надышаться. Этого хватало от отпуска до отпуска.

– О, брат, как? Ты даже в Донецке не просился никогда, а тут на экскурсию по руинам и следам боевой славы потянуло? – широко улыбаясь крепким рядом белоснежных передних зубов, спросил командир. – Уж не завелась ли какая-нибудь краля у нашего славного пулемётчика Пашки Костина? Давай, братуха, колись! Не робей!

Пашка снова, как тогда в комендатуре, сделался багрово-красным.

– Да нет, товарищ командир, просто хочу пройтись к фонтанам. Там, говорят, многое сохранилось. Ещё тут мне позвонили из дома и просили денег прислать, а это только через единственный Республиканский банк, который также в центре города, – с трудом соврал Пашка и покраснел ещё сильнее.

– Ну-ну… Банк, говоришь? Фонтаны? Ладно, пойдёшь через восемь дней. Отметь себе на календарике. Тебе сколько суток надо?

– Что значит «сколько»? А где же мне в этом городе ночевать? С утра до вечера, и хватит, – простодушно ответил Пашка, так и не раскусив хитрый заброс Рагнара, не до конца поверившего в легенды Костина насчёт банка и фонтанов.

– Да я так уж спросил, на всякий случай. А вдруг ты забыл нам рассказать, что у тебя подруга тут появилась. Вижу, что нет у тебя никого, но на будущее знай, что секс для молодого воина – дело полезное и потому обязательное в любом количестве. Лишь бы не закапало с конца в ответственный момент. Усёк?

– Усёк. Разрешите идти, товарищ капитан?

– Иди уже. До увольнительного дня поработаешь с артёмовской ротой, которые пленных по могилам возят. Что-то, смотрю, злости в тебе поубавилось, азарта в глазах не вижу. Там у тебя быстро всё восстановится. Шуруй оружие чистить.

* * *

И потянулись дни. Просыпаясь каждое утро, Пашка ставил шариковой ручкой точку на дате маленького календарика с изображением разверстой пасти медведя – символ Первой Славянской бригады. Ему нравилось, что подъём был перенесён с шести утра на пять. Так быстрее начинался день, так он быстрее заканчивался. А ещё его никак не покидала надежда, что именно в этот новый день маршрут следования конвоя будет пролегать где-то вблизи её улицы и дома. Костин уже точно высчитал на карте города место, хотя сомневался, что сможет быстро найти нужное строение. Уж слишком много было в том районе разрушений, чтобы просто ориентироваться по карте и фотографиям из интернета, сделанным задолго до боевых действий… Это был тот самый дом, в котором они с Васей Бологуром ещё в конце марта нашли гражданских в подвале…

Во время следования по городским улицам Паша пристально разглядывал прохожих и точно знал, что, появись она по пути, он непременно попросит остановить автобус и за мгновение сможет сказать ей всё, что накопилось в его изнывающем сердце.

Просыпаясь, он пытался вспомнить содержание сна и каждый раз с лёгкой досадой признавался самому себе в том, что её там опять не было. Где-то в глубине души и в самых потаённых мыслях он чувствовал некоторые угрызения совести, что так и не допустил её в свой сон в очередной раз. Иногда ему было просто обидно, что она сама не приходит к нему в его ночных грёзах. Слишком много вопросов самому себе от имени той, которую придумал.

Нет. Она не выдуманный персонаж эротических снов. Она существует, её зовут Агапеей, и он знает её адрес. У неё наверняка нет детей. Или это так Пашке хочется думать? Хорошо, пусть у неё будет ребёнок. Он, по всей видимости, ещё маленький, ведь маме всего двадцать пять лет. Она старше Пашки на три года. На целых три года… Ну и что? Это не разница. Вот когда десять лет, то это разница… Хотя и с этим люди как-то уживаются. А ребёнок? А Павел его усыновит или удочерит… Какая разница? Если мужчина любит женщину, то он обязан любить её дитя от прежнего брака. Это правильно… А чего тут правильного, если ребёнок вырастет и узнает, что кровного отца пристрелил такой же ополченец, как его отчим? Как всё каверзно, противоречиво, замысловато и запутанно…

– Чего задумался, Пашка? – толкнул в плечо сержант Чалый – старший группы конвоя артёмовской комендатуры. – По бабе грустишь? Или чего случилось?

– Да так, брат, просто задумался о сложностях жизненных лабиринтов. Зайдёшь в такой головоломный забой и так и останешься, не найдя выхода.

– Ничего себе рассуждения! Ты что окончил? Не филологический случайно?

– Нет. Так, пару курсов в пединституте в Воронеже, и всего-то. Просто я читать много любил с детства. Даже Шопенгауэра в школе прочёл для интереса. Мама заведующей библиотекой всю жизнь в селе работает, а папа учителем истории и литературы в сельской школе.

– Да ты правду, что ли, говоришь? – удивлённо спросил Чалый, хлопнув ладонью по колену Костина.

– А чего мне врать? Я его и сейчас иногда листаю. Интересно поразмышлять над его теорией познания или теорией смешного, например.

– А в чём разница у этих теорий?

– Разницы нет. Второе всегда является ответом на первое.

– Это как же? Проясни, – спросил Чалый, озорно улыбаясь и выбивая папиросу из пачки.

– А чего тут не понять, старый? Чем мы больше в жизни познаём, тем смешнее нам становится от тех страхов, с которыми мы жили, пока не познали истину. Это как в кино: смотришь трагедию крупным планом и переживаешь, но стоит фильму закончиться, перед тобой остаётся безликий экран. Всё исчезло, и переживать уже незачем.

– Согласен с тобой. Когда-то давно, в молодости, меня мучили страхи о правилах построения жизненного быта вокруг себя. Я всё переживал и думал, как это жениться, родить дитя, обзавестись жильём, выбить место в детском саду для сына, поставить его на путь истинный и так далее, и тому подобное. – Чалый закурил и продолжил: – Это всё равно как перед удачливым сперматозоидом, оказавшимся в оплодотворённой матке, лежит жизнь, сравнимая с Атлантическим океаном, который надо переплыть. А вот сейчас, когда мне шестьдесят лет, когда я уже восемь лет служу и живу тут, вспоминая о первых годах ранней жизни, понимаю, насколько мои страхи были глупыми и смешными в сравнении с теми, которые я пережил здесь. Я теперь познал, что жизнь гораздо богаче и ярче, если она не перегружена проблемами скучного бытия и потребительского хайпа. И мне смешно оттого, что когда-то ставил перед собой цели, равные цене импортного гарнитура, хорошего автомобиля, благоустроенной квартиры. За всю жизнь я построил шесть квартир и все отдал детям, оставшись без штанов и жилья на пенсии. А вот счастлив! И знаешь почему?

– ?

– Наблюдая сверху, я не буду мучиться и корить себя за то, что все оставленные мной материальные блага и труд станут причиной злобы и вражды между моими отпрысками. Я постарался сделать так, чтобы они не тратили достаточно длинную и энергичную часть своей жизни на цели, которые у них отберут главное – свободу. А ещё очень хотелось бы, чтобы они постарались познать мою жизнь, прежде чем начнут смеяться над своими ошибками.

Чалый втянул крайнюю затяжку и затоптал окурок каблуком ботинка. Пашка сидел задумчиво, но всё же высказался:

– Какая интересная штука – война. Такой винегрет людей, судеб, характеров, чувств, переживаний, научных знаний, философских теорий, жизненного опыта в одном окопе, на одном поле боя. С двух сторон, заметьте. И всё это однажды рискует превратиться в откровенный фарш, который просто сгниёт и станет истёртым в прах удобрением на нивах. Другие поколения, в памяти которых, возможно, и сама эта война уже не сохранится, будут кушать хлеб, выращенный тут, на этом самом месте… Страшно… Больно… Досадно… И смешно… Пришли из ничего и ушли в ничто. Вот тебе и жизнь – с…ка такая!

– Вот тебе и философия познания жизни, – усмехнулся Чалый, выбил ещё папироску, размял в пальцах, закурил и всё же ещё раз спросил: – Впрочем, мы отвлеклись. У тебя точно всё в порядке? Что-то случилось?

Как-то быстро они сдружились за три-то дня совместного конвоирования пленных. Уже повидавший жизнь, седовласый, старый вояка, отец четверых детей, рассеянных по всей стране, и молодой, также испытавший многое за свою короткую, но яркую жизнь солдат, читающий на досуге, между боевыми дежурствами и войной, немецкую философию девятнадцатого века. Пашка проникся доверием к Чалому и готов был раскрыть ему томящую тайну, но продолжал держать для себя табу на досужие рассуждения всуе о женщине, которую уже боготворил.

А просто ли он её боготворил? И правильно ли это по отношению к женщине? Люди обычно в экстазе унизительного подобострастия боготворят, то есть обожествляют: идола, начальника, власть, президента, наконец. «Не сотвори себе кумира», – сказал Моисей и был, безусловно, прав. Не стоит делать из женщины объект для поклонения и фетиш в своих глазах. Она достойна большего. Она достойна земной человеческой любви, пылкой, одержимой страсти и верной преданности, которые, может, и обязан дать по-настоящему любящий мужчина. Павел всё больше осознавал, что именно к такому он почти готов.

Почему «почти»? Ну, во-первых, он должен признаться ей. Во-вторых, она должна ответить взаимностью. В-третьих, хотя это как раз главное, – нужно найти её и просто познакомиться окончательно. Он-то, может, и мечтает себе там на уме, но она-то вообще его видела один раз, и то мельком, на крылечке комендатуры. Да и вряд ли она воспылает ярким пламенем неудержимой страсти с бухты-барахты, когда ещё даже не похоронено тело убитого мужа, а на пороге нарисовался вояка, упакованный в форму вражеской армии, отнявшей жизнь её суженого.

* * *

За размышлениями Пашка не заметил, как колонна зашла в частный сектор, где на приусадебных участках предстояло откопать с десяток тел. Лето в Мариуполе было в самом разгаре, апогей жары давно наступил, и потому даже за полста метров от временных могил распространялся жуткий запах разлагающихся трупов, присыпанных небольшой кучкой земли.

– В этом доме «азовцы» расстреляли семью подпольщика вместе с детьми, – сообщил следователь из Федерального следственного комитета. – Ждём конвой с арестованным подозреваемым. Пока пусть начинают копать.

До тел добрались весьма скоро. Спустя полчаса доставили закованного по рукам и ногам, стриженного налысо поджарого мужчину лет сорока, по всей шее которого была набита татуировка готическими буквами на немецком языке. Выцветшая форменная куртка натовского образца в рукавах была спущена. Подвели к отрытой могиле, где лежало четыре трупа: два взрослых, два детских. Оказалось, что близнецам – сыновьям отца семейства, заподозренного в связях с ДНР, – было всего по одиннадцать лет.

Привели соседа в качестве свидетеля. Не старый на вид, но прихрамывающий на правую ногу сухопарый мужчина сильно волновался, и было видно, что он откровенно боится и говорить, и просто смотреть в сторону закованного в кандалы.

Следователь заметил явное замешательство мужчины и спокойно сказал:

– Если вы до сих пор боитесь этого индивида, то спешу вас успокоить, что сразу после допроса он будет расстрелян за околицей вашего посёлка. Так что мстить вам будет неком у.

«Азовец» попытался дёрнуться и начал тут же кричать.

– Не имеете права без суда! Меня в Европе знают! Они в суд по правам человека сообщат! – завизжал, срываясь на фальцет, арестант.

– А кто знает, что вы – это вы? Все арестованные нацисты сидят строго под номерами. С вами будут протокол составлять не как с полноценным человеком, а как с неодушевлённым номером. Потом, когда мы закончим формальности, вас отвезут на Старокрымское кладбище, расстреляют и зароют в братской могиле за номером таким-то вместе с подобными вам. – Следователь говорил настолько спокойно и уверенно, что даже Пашка ему поверил.

– Конвой, для пущей убедительности покажите ему содержимое кузова «газели», – обратился он к Чалому, и тот, подхватив «азовца» выше локтя, подтащил к грузовичку.

Открыли дверцы… У закованного тут же подкосились ноги, и нужно было усилие ещё одного конвоира, чтобы нацист не рухнул на землю. К тому времени группа пленных уже отрыла в других местах около семи гражданских тел, которые смирно лежали в своих чёрных полиэтиленовых мешках с намотанной в ногах синей широкой изолентой, где был прикреплён персональный номерок.