Черные приливы Сисайда

– Потому что так и есть.

– А она… – мама сделала паузу, – она знает, кто ты? Не на сцене. А в жизни? Со всем твоим багажом?

– Мейв видит меня лучше, чем кто-либо, – выдохнул я. – И, кажется, ее это не пугает. Пока. Мейв не смотрит на меня как на «Дориана Блэквуда», а видит просто… меня.

– Дориан… – ее голос дрогнул. – Милый, я просто не хочу, чтобы тебе снова было больно. Или чтобы ты, сам того не желая, причинил боль ей. Твоя жизнь… она не для слабых духом.

– Она сильнее, чем ты можешь представить, – тут же парировал я. – И ее жизнь… она настоящая. Она пахнет землей, мелом и кофе, который ты ни за что не стала бы пить. И мне… – я сглотнул, – мне это нравится. Мне здесь хорошо, мам. По-настоящему.

Она снова помолчала, и я мог почти физически ощущать, как в ее голове выстраивается новая картинка. Сын не в пятизвездочном отеле, а в чьем-то маленьком доме, с девушкой по имени Мейв.

– Хорошо, – наконец сказала она, и в ее голосе послышалась уступка, смешанная с любопытством и облегчением. – Значит, Мейв. Мейв Лорин. Учительница. И… чем я могу помочь?

Этот вопрос застал меня врасплох.

– Пока ничем, – я почувствовал, как улыбка сама по себе тронула мои губы. – Просто… знай. И не читай таблоиды.

– Обещаю, – она тихо рассмеялась. – Привези Мейв как-нибудь. На ужин. Мне не терпится посмотреть на женщину, которая смогла так изменить моего сына.

– Может быть, – сказал я, зная, что этот разговор – уже огромный шаг. – Спасибо, мам.

– Я люблю тебя, сынок. Береги себя. И ее.

Мы попрощались. Я опустил телефон и долго сидел на диване в гостиной, закинув голову вверх, глядя на потолок. В груди было странное, теплое и легкое чувство. Как будто кто-то только что дал мне благословение. Как будто наш високосный год получил официальный статус.

Я тихо вернулся в спальню и лег рядом с ней. Она повернулась и, не просыпаясь, прижалась ко мне.

«Ее зовут Мейв, – подумал я, засыпая. – И теперь это знает кто-то еще из моего мира. Это делает все это еще более реальным.»

И на этот раз, закрывая глаза, я не слышал тиканья часов. Я слышал лишь ее дыхание и эхо тепла в собственном сердце.

Глава 12

Тишина после последнего аккорда показалась мне громче любого грома. Я стоял с гитарой в руках, и пальцы сами разжались, отпуская медиатор. Он упал на пол с глухим щелчком. Звук был пустым или глухим, или мертвым. Как и все, что мы сегодня играли.

Двадцать пять дней.

Число всплыло в сознании само, навязчиво и безжалостно, перечеркивая собой весь ритм и мелодии. Двадцать пять дней до Лос-Анджелеса. До конца этого… этого хрупкого перемирия с самим собой.

– Эй, Блэквуд, – раздался голос Сайласа из-за барабанной установки. – Ты сегодня играешь, как будто тебе платят за количество ошибок. Расслабься.

Я не ответил. Как можно расслабиться, когда в голове тикает бомба? Когда каждый час, каждая минута – это песчинка, украденная у того, что стало важнее любой музыки.

И тут его голос, тихий и отточенный, как лезвие, прорезал тишину:

– Блэквуд не может расслабиться. Его мысли не здесь. – Люциан стоял в дверном проеме, прислонившись к косяку. В его руках – скрипка. Всегда скрипка. Символ изящного и правильного, чем я когда-то пренебрег. – Он мысленно уже в уютном маленьком доме и играет в счастливую семью.

Вся ярость, которую я пытался загнать в музыку, хлынула наружу. Он всегда знал, куда нажать.

– А ты, Дюваль, как всегда, мастер глубокомысленных комментариев, – я повернулся к нему, чувствуя, как сжимаются кулаки. – Сыграй лучше что-нибудь. Если не разучился за этим занятием – наблюдать за чужой жизнью.

Он вошел в студию, и его глаза, холодные и ясные, встретились с моими.

– Я наблюдаю, как ты губишь то, что мы строили годами. Ради чего? Ради очередного своего каприза? Через месяц ты уедешь, и что останется? Разрушенный график и очередная сломанная душа.

Слова Люциана попали в самую суть моего страха. В ту рану, которую я сам себе раздирал каждую ночь. Но признать это перед ним? Никогда.

– Это не твое дело, – мой голос прозвучал низко и опасно. – И никогда им не было. Перестань строить из себя голосом моей совести. Ты давно потерял на это право.

– Право? – он усмехнулся, и в этой усмешке прозвучала вся горечь наших давно забытых, но не прощенных обид. – А у тебя есть право врываться в жизнь порядочных людей, играть их чувствами и уходить, когда тебе надоест?

От этой откровенности у меня перехватило дыхание. Мы никогда не говорили об этом вслух. Никогда. Мы годами танцевали вокруг этого, прячась за музыкой, сценой, маской профессиональной холодности.

Я подошел к нему вплотную, забыв о Сайласе, о Рокси, о всем на свете.

– О, Боже, – я закатил глаза с преувеличенным театральным вздохом. – Сейчас будет лекция о морали от человека, который смотрит на мою девушку так, словно хочет не спасти ее, а прибрать к рукам. Не беспокойся, я все понял. Это не забота о «сломанных душах». Это обычная, банальная, пошлая ревность. Признайся, тебя бесит не то, что я могу ее бросить, а то, что она предпочла меня в принципе. Все твои «порядочные люди» – просто красивая ширма для твоего ущемленного эго.

Люциан смотрел на меня, и в его глазах погасла злость, осталась лишь какая-то усталая, почти что жалость.

– Интересная теория. Жаль, что она ошибочна. Меня не бесит ее выбор, Дориан. Меня пугает ее слепота. Она видит в тебе того самого мальчика из детства, которого когда-то знала. А я-то вижу тебя настоящего. Того, кто бежит, как только почувствует тепло. Ты не способен на большее. И самое забавное, – он сделал шаг вперед, – что в глубине души ты знаешь это лучше меня. Вся твоя показная уверенность – это просто истерика ребенка, который боится, что у него отнимут новую игрушку, потому что он все равно сломает ее через пять минут.

Что-то внутри меня оборвалось. Гнев, ярость, обида – все это рухнуло, оставив после себя ледяную, трезвую пустоту. И страшную, унизительную правду: он был прав. В самой сути своей он был прав.

– Репетиция окончена, – произнес я ровным, безжизненным тоном, не оставляющим пространства для возражений. – У всех есть дела поважнее, чем копаться в чужом грязном белье. В частности, у меня.

Я не стал ждать его ответа, не стал смотреть на Сайласа. Я просто развернулся и направился к выходу, оставляя за спиной тяжелое молчание и невысказанные упреки. Каждый мой шаг отдавался в ушах оглушительным стуком.

«Ребенок… Игрушка… Сломаешь…»

Его слова стали тем самым замком, который щелкнул в моей голове.

Я вышел на улицу, и холодный воздух обжег легкие. Я сел в машину, закрыл глаза и просто сидел, слушая, как бьется мое сердце. Часы в голове отсчитывали: «Двадцать пять. Двадцать пять. Двадцать пять».

Это был отсчет до того момента, когда мне придется сделать то, чего я боялся больше всего на свете. Оставить кого-то, кто стал мне дорог. Снова.

Я достал телефон. Мои пальцы сами нашли ее номер в избранном.

Мейв ответила на втором гудке.

– Привет, – ее голос был таким теплым и нежным, таким… далеким от всей этой студийной грязи и старых ран. – Все в порядке?

Я закрыл глаза, прижав телефон к уху.

– Нет, – честно выдохнул я, и это признание стоило мне больших усилий, чем любое другое сегодня. – Не совсем. Можно я… заеду?

«Можно я заеду? Можно я украду еще один час? Еще один вечер? Можно я буду притворяться, что двадцать пять дней – это вечность?»

– Конечно, – она ответила без тени сомнения. – Я всегда жду.

Я положил телефон на пассажирское сиденье и завел машину. Музыка из динамиков показалась мне фальшивой и ненужной. Единственная мелодия, которая имела для меня значение сейчас, – это звук ее голоса. Я готов был проехать хоть сто миль, чтобы просто еще раз его услышать.

Припарковался у школы – том самом месте, где она впервые появилась в моей жизни, держа в руках пустой блокнот Рокси и смотря на меня с вызовом. Тогда учительница казалась мне

случайностью. Раздражающей, но интригующей. Теперь же мысль о том, чтобы просто увидеть ее, заставляла сердце биться чаще, будто я подросток, а не человек, привыкший к толпам поклонников.

Я прошел внутрь, запах мела, воска для полов и чего-то неуловимо детского ударил мне в нос. Дежурный учитель, широко раскрыв глаза, пропустил меня без лишних слов, и я направился к классу моей девушки.

Дверь была приоткрыта. Я заглянул внутрь и замер.

Мейв стояла у доски, в простом синем платье, и что-то объясняла, рисуя мелом. Ее голос был спокоен и наполнен теплотой, которого я никогда не слышал в голосах людей, говоривших со мной. Она была в своей стихии. Полностью.

«Вот она. Не та Мейв, что прячется в моих объятиях от папарацци, и не та, что с яростью листает финансовые отчеты. Это – ее ядро и суть, ради которой все и началось».

Я прислонился к косяку, боясь пошевелиться, чтобы не спуговать картину. Дети, человек шестнадцать, сидели за партами, уткнувшись в нее взглядами. Одни – с восхищением, другие – с ленцой, третьи – с полным сосредоточением. И она видела каждого. Ее взгляд скользил по рядам, подмечая, кто отвлекся, кто не понял.

«Она по-настоящему видит их. Как она однажды разглядела меня за моими дурацкими атрибутами рок-звезды. Как видит боль Скарлетт сквозь ее рисунки. В этом и заключается дар и проклятие Мейв, потому что видеть чужую боль и не иметь возможности помочь сразу – это пытка. Я это знаю. Теперь знаю».

Вдруг один из мальчишек заметил меня в проеме двери. Его глаза округлились. Он толкнул локтем соседа. Шепот пронесся по классу, как лесной пожар.

– Это же он!

– Гитарист!

– Из группы!

Мейв обернулась и увидела меня. На ее лице мелькнуло легкое удивление, а затем появилась едва заметная улыбка, которая значила для меня больше, чем овации целого стадиона. Она кивнула мне, давая понять, что все в порядке.

Урок был сорван. Дети, забыв про правила, столпились вокруг меня с тетрадками и обрывками бумаги.

– А правда, что вы играли на «Уэмбли»?

– Можно автограф? Маме!

– А споете что-нибудь?

Я чувствовал себя великаном в маленьком городке эльфов. Мой автограф стоил несколько тысяч на аукционах, а здесь ребята просили оставить на полях школьных тетрадей. И в этом была какая-то очищающая, странная правда.

Я раздавал автографы, стараясь писать разборчиво. Потом мой взгляд упал на пустую коробку из-под мела на учительском столе.

«Им нужен не автограф. Им нужна сказка. Небольшой сюрприз, который нарушит рутину».

– У меня есть для вас кое-что получше, – сказал я, поднимая взгляд. Шестнадцать пар глаз уставились на меня с немым вопросом. Я повернулся к своему портфелю, где лежала пачка Oreo, купленная утром на случай, если Мейв захочет чаю. – Держите. Правило одно – есть только после урока.

Я раздал печенье. Их восторгу, казалось, не было предела. Это были просто дети, счастливые получить угощение. Дети есть дети.

Мейв смотрела на эту сцену, и в ее глазах я прочитал смесь удивления, нежности и благодарности. Она ничего не сказала. Просто подошла ко мне, пока дети делились печеньем, и тихо коснулась моей руки.

– Спасибо, – прошептала она. – Ты сделал их день.

«Нет. Это ты делаешь мой день. Каждый день, который у нас есть».

Пока она заканчивала урок, я устроился за ее учительским столом. Он был завален тетрадями, цветными карандашами и финансовыми отчетами. Я открыл ноутбук, и знакомые колонки цифр поплыли перед глазами.

Но сейчас все было иначе. Раньше я видел в этом логическую задачу. Вызов. Способ доказать свою полезность. Теперь я видел за этими цифрами нечто большее.

Я углубился в работу с новой яростью. Но это была не слепая ярость студии. Это была холодная, сфокусированная решимость. Каждый документ и нестыковка были теперь не просто цифрами. Они складывались кирпичиками в стену, которую я должен был помочь разрушить. Ради нее. Ради этих шестнадцати пар глаз, смотревших на нее с безграничным доверием. Ради того, чтобы ее свет не гасила чужая подлость.

Я украдкой посмотрел на нее. Она помогала одному из учеников, наклонившись над его тетрадью, и шептала ему что-то ободряющее.

Вот он, мой побег. Не от нее, а к тому, что по-настоящему важно. К ее миру. Я оставлю исправленную несправедливость. И, возможно, это единственный способ любить ее – помогая ей светить для других, даже когда мое собственное солнце уйдет за горизонт.

Я снова опустил взгляд в документы, но теперь с странным чувством покоя. Пусть время неумолимо. Но пока оно есть, я буду здесь. С ней. За этим столом, пахнущем мелом и ее духами. И это – единственное место, где я хочу быть.

Мы вернулись в ее дом, и пока она готовила чай, я стоял в гостиной и не находил себе места. Энергия, что кипела во мне в школе, среди детей и документов, теперь превратилась в странную, нервную пустоту. Я смотрел на ее книги, на ее рисунки на холодильнике, на старый плед на диване, и каждый предмет кричал мне одно и то же: «Чужой. Временный. Уйдешь».

– Чай готов, – ее голос прозвучал с кухни.

Я не двинулся с места. Я чувствовал, как что-то нарастает внутри, тяжелый, горячий ком, подступающий к горлу. Все, что случилось сегодня: провал в студии, стычка с Люком, ее класс, эти детские глаза, полные веры в нее… Все это смешалось в один сплошной, невыносимый гул.

Она вышла на кухню, держа в руках две кружки, и увидела мое лицо. Ее улыбка мгновенно исчезла.

– Дориан? Что случилось?

Я не ответил. Я не мог. Вместо этого я прошел мимо нее, вышел в сад через распахнутую дверь. Ночной воздух был прохладен, но мою кожу он не охлаждал. Я подошел к тем самым розам. К тем, что она посадила из моего первого, вычурного букета. Они цвели, нежно-персиковые, почти светясь в лунном свете.

Она вышла следом, завернувшись в кардиган.

– Дориан, поговори со мной. Ты молчишь весь вечер.

Я обернулся к ней. И слова сорвались, прежде чем я успел их обдумать, обтесать, спрятать за привычной насмешкой.

– Они прижились, – мой голос прозвучал хрипло и неестественно громко в ночной тишине. Я указал на розы. – Они будут расти здесь. Годами.

Она смотрела на меня, ничего не понимая.

– Да… Я же говорила. Они…

– А я нет! – выкрикнул я, и это прозвучало как рычание, полное отчаяния. – Я не пущу корни, Мейв! Я не останусь здесь на годы! Через двадцать четыре дня я уеду, и все, что я смогу оставить после себя – это вот эти чертовы цветы и… и дыру! Дыру в твоей жизни, в твоем расписании, в этой проклятой тишине, которая сейчас кажется такой правильной!

Я видел, как она побледнела. Но отступать было поздно. Плотину прорвало.

– Ты думаешь, я не вижу? – я сделал шаг к ней, и голос снова сорвался. – Ты думаешь, я не чувствую, как каждый мой день здесь становится все большим предательством? Предательством по отношению к тебе? Потому что я знаю, Мейв, я знаю с самого начала, что это кончится! И я все равно здесь! Я врываюсь в твой класс, дарю твоим детям печенье, копаюсь в твоих документах, как будто имею на это право! Как будто я могу обещать тебе что-то, кроме того, что уеду и оставлю тебя разбираться с последствиями моего присутствия!

Мейв стояла неподвижно, и в ее глазах не было страха. Была боль. И понимание. И это было в тысячу раз хуже.

– И что? – ее голос был тихим, но твердым. Она скрестила руки на груди, будто защищаясь от ночного холода. Или от моих слов. – Что ты предлагаешь? Уехать прямо сейчас? Чтобы… чтобы не причинять боль «позже»?

– Я не знаю! – я провел рукой по волосам, чувствуя, как дрожат пальцы. – Черт возьми, Мейв, я не знаю, что делать! Вся моя жизнь была построена на том, чтобы уходить. Это то, что я умею лучше всего. А сейчас… Сейчас я смотрю на тебя и понимаю, что не хочу. Но я не знаю, как это – остаться. Я не умею это делать. И я ненавижу себя за это.

Признание, самое страшное и постыдное, повисло между нами. Я ждал, что Мейв отвернется, ее глаза наполнятся слезами, скажет то, что сказал Люк – что я эгоист и разрушитель.

Но она медленно подошла ко мне. Подняла руку и коснулась моей щеки. Ее пальцы были холодными.

– Я не просила тебя оставаться навсегда, – прошептала она. – Я просила тебя быть здесь сейчас. И ты здесь. Сегодня ты был в моем классе. Ты видел моих детей, меня. Ты был настоящим. Разве этого мало?

В ее голосе не было упрека. Только бесконечная, изматывающая грусть.

Я схватил ее руку и прижал к своей груди, чтобы она чувствовала, как бешено бьется мое сердце.

– Нет! – прошептал я, глядя ей в глаза. – Это не просто мало. Это… это обжигает. Потому что чем больше у нас таких моментов, тем больнее будет, когда они закончатся. И я не хочу причинять тебе боль. Я видел боль в твоих глазах из-за Скарлетт, и я готов разорвать на куски любого, кто посмотрит на тебя косо. Но как мне защитить тебя от себя самого?

Она не отводила взгляд. Ее глаза блестели в лунном свете.

– Ты не причиняешь мне боль, Дориан. Ты учишь меня снова доверять. И да, это страшно. Но отсутствие тебя сейчас… оно страшнее.

Она потянула меня к себе, и я обнял ее, прижавшись лицом к ее волосам. Мы стояли так посреди сада, двое напуганных взрослых людей, держащихся друг за друга, как за якорь в бушующем море времени.

Я отстранился и посмотрел на нее.

– Прости, – выдохнул я. – Я не хотел…

– Знаю, – она перебила меня, положив палец мне на губы. – Просто не убегай до того, как это случится.

Я посмотрел на нее, на эту невероятную девушку, которая была готова принять мою боль, лишь бы делиться со мной своим светом, и почувствовал, как что-то переворачивается внутри.

Мы сидели на полу в гостиной, прислонившись спиной к дивану, и смотрели на остатки нашего чая, остывшие в кружках. Тишина между нами была уже иной. Тяжесть, что давила на меня всю дорогу от студии, куда-то ушла, оставив после себя странную ясность и легкую, почти физическую боль под ребрами – будто на месте вырванного гвоздя осталась чистая, незажившая рана.

Она положила голову мне на плечо, и ее волосы пахли ее карамельным шампунем . Я закрыл глаза, вдыхая этот запах, пытаясь запечатлеть его в памяти так же четко, как я запоминаю тексты песен. Только это было в миллион раз важнее.

– Знаешь, – тихо сказала она, нарушая тишину, – сегодня, когда ты раздавал это печенье… Ты видел их лица?

– Видел, – мой голос прозвучал глуховато. – Маленькие варвары. Готовы были продать душу за шоколадное печенье.

Она слабо рассмеялась, и ее смех отозвался приятной вибрацией в моем плече.

– Не ври. Тебе понравилось.

Я не стал спорить. Потому что она была права. Мне понравилось. Мне понравилось быть не Дорианом Блэквудом, рок-звездой, а просто… человеком, который принес печенье. Человеком, который может сделать ее день чуть светлее, а ее детей – чуть счастливее.

– Они спрашивали о тебе после уроков, – продолжила она. – Не о гитаре и не о группе. Спросили, «тот высокий дядя» – твой друг?

Меня, странным образом, тронуло это «дядя». И «друг».

– И что ты сказала?

– Я сказала, что да. Что ты мой друг.

От этих слов в груди снова заныло. «Друг». Это было так много и так мало одновременно.

– Я не просто твой друг, Мейв, – вырвалось у меня, прежде чем я успел подумать.

Она подняла голову и посмотрела на меня. В ее глазах отражался свет ночника, и в них не было ни капли неуверенности.

– Я знаю, – прошептала она. – Но «друг» – это тоже много. Это основа. Все остальное… все остальное строится на этом.

И в ее словах была такая мудрая, такая спокойная уверенность, что мне захотелось одновременно и кричать от отчаяния, и целовать ее за это понимание. Она не требовала от меня вечности. Она не требовала обещаний, которые я, возможно, не смогу сдержать. Она просто… брала то, что я мог дать. И делала это бесценным.

Я поднял руку и провел пальцами по ее щеке, по едва заметной линии улыбки, что таилась в уголках ее губ.

– Я сегодня в студии… сорвался на Люка, – признался я, удивляясь самому себе. Я никогда ни с кем не делился подобным. – Он сказал, что я все разрушаю. Группу. И… тебя.

Она не отпрянула. Ее взгляд стал серьезнее.

– А что ты сам об этом думаешь?

Я глубоко вздохнул, собираясь с мыслями.

– Я думаю… что он боится за тебя. Потому что знает меня. И знает, что я всегда ухожу. – Я сделал паузу, подбирая слова. – Но он не понимает одного. Раньше я уходил, потому что мне было скучно. Потому что ничего не держало. А сейчас… – я посмотрел прямо в ее глаза, – сейчас я буду уходить, потому что меня будет разрывать на части. И это… это две огромные разницы.

Я просто констатировал факт: она изменила саму природу моего бегства. Из каприза оно превратилось в трагедию.

Она долго смотрела на меня, а потом мягко улыбнулась. В этой улыбке была грусть, но не было страха.

– Значит, я все-таки смогла до тебя достучаться. Даже если только для того, чтобы твое бегство стало болезненным.

Я не нашелся, что ответить. Просто притянул ее к себе и крепко обнял, чувствуя, как ее тепло проникает сквозь ткань моей футболки, согревая что-то заледеневшее глубоко внутри.

Позже, когда мы лежали в кровати, и ее дыхание стало ровным и глубоким, я лежал на спине и смотрел в потолок.

Двадцать четыре дня.

Но теперь эти слова звучали в голове не как приговор, а как вызов. Как самая сложная и самая важная песня, которую мне предстоит сыграть, в которой не будет места фальши. Песня о том, как быть настоящим. Здесь и сейчас. Каждый из этих дней.

Я повернулся на бок, чтобы видеть ее спящее лицо. В полумраке его черты были размыты и нежны.

Я не знаю, что будет потом. Не знаю, как переживу день, когда мне придется застегнуть тот чемодан. Но знаю одно. Я буду опорой для Мейв, потому что она стоит всей грядущей боли. Стоит того, чтобы чувствовать себя живым.